Возвращение домой

Он проворно встал, отодвинул кресло и, радушно улыбаясь, протянул руку:

– Николай Аркадьевич Березин, с кем имею честь?

Молодой человек вскочил, ответил крепким рукопожатием и сказал просто:

– Кирилл.

После первой же рюмки за благополучный исход переправы напряжение стало спадать. Все почувствовали приятное тепло, стали перекидываться незначащими фразами. Антонина пустила по кругу тарелочку с салом.

Николай Аркадьевич удивленно воскликнул:

– Откуда же у нас такая роскошь?

Но на ответе настаивать не стал, еще больше удивившись, что Кирилл передал тарелку дальше, ничего не взяв. Милочка, раскрасневшись от глотка из граненой рюмки, смачно похрустывала луком и уплетала всё, что оказывалось на тарелке. При этом она, сидя рядом с бабой Шурой, внимательно следила, чтобы и на ее тарелке не было пусто.

– Ну давай я тебе еще картошинку положу. Вот так. Она у тебя как раз под вилкой, баба Шур.

– Зачем мне столько на ночь, неугомонная? Я, может, еще сырник съесть хочу.

– Скажите, пожалуйста, Николай Аркадьевич, – Алексей наконец перестал жевать, – как поживает «ваш» Чаренц? Вы уже, наверное, закончили перевод?

– Э, милый, куда там! Чаренц был очень плодовит. Несмотря на то что я взялся только за его лирику (а у него и поэмы, и проза, и критика), конца этому не видно.

Николай Аркадьевич откинулся в кресле и небрежно бросил на стол накрахмаленную салфетку. Она подавалась ему персонально, свернутая в серебряном кольце.

– И зря Вы, Алеша, иронизируете: «ваш Чаренц». Это весьма почтенная и общезначимая фигура, к тому же трагическая.

– Трагическая? Почему? – вступила Ольга.

Она до этого хранила молчание и незаметно наблюдала за новым гостем.

– Как почему? Так его замучили в 37-ом. За «национализм». А попросту – за любовь к своему народу, – Николай Аркадьевич помолчал, видимо вспоминая о чем-то, что всегда всплывало в памяти при упоминании тех лет, потом покачал головой и, словно стряхнув нежелательную тему, воскликнул, обращаясь к молодым людям: – Выпьем за дам! Здесь такой цветник!

– Я так с удовольствием! – подхватил Алексей и стал наливать Николаю Аркадьевичу и себе.

Кирилл мягко отклонил его предложение со словами благодарности и добавил:

– Лекарственную я уже принял. Больше не могу. Прошу у дам прощения.

Доброжелательная улыбка, сопровождавшая его слова, обеспечила всеобщее понимание и пристальный взгляд Ольги.

Николай Аркадьевич встал, отставил в сторону локоть по старинной манере, но вдруг огляделся:

– А Рената где? – вопрос был адресован Антонине.

– В Москву уехала. К мужу, – Антонина явно не хотела входить в подробности.

– А я почему не знаю ничего? – рюмка зависла в воздухе.

Антонина поняла, что коротко не отделаться:

– Папа, ну она же говорила, что у Антона выставка какая-то в Союзе художников…

– У Антона персональная выставка?

– Да нет, конечно. Он там один из многих. Две-три работы, я не знаю точно… А ты спал после обеда. Она будить не стала.

– Я всегда всё узнаю последним! Ах, Алексей, простите! Вы всё так и стоите с полной рюмкой. За дам!

Они выпили. Антонина стала потихоньку убирать грязные тарелки, отметив, что Ольгина так и осталась чистой. Александра Владимировна поблагодарила Тоню за ужин и объявила, что ночь уж на дворе и пора ей ложиться. Все вскочили вслед за ней. Девочки стали помогать матери перетаскивать на кухню посуду, Николай Аркадьевич отправился к себе, а молодые люди удалились в гостевую комнату, примыкавшую к столовой, вправо по коридору.

4

Напротив каменного дома через двор с западной стороны стоял дом деревянный. Крылечко, сени да две комнаты: одна – налево, другая – направо. Левой пользовались Березины, когда в конце марта переезжали на дачу из Москвы, чтобы застать раннюю весну: цветущие вербы, разлив, прилет грачей, оглашающих парк озабоченными криками. Возвращаться в Москву осенью они, наоборот, не спешили и в середине сентября снова перебирались в деревянный дом. В каменном становилось холодно, а двух печек да плиты, чтобы обогреть все помещение, было недостаточно. Весной по сырым углам еще долго лежал снег. В сущности, на даче долго жили лишь Антонина и Александра Владимировна. Тоня так и не смогла вернуться к работе, хотя и окончила после школы училище и какое-то время трудилась медицинской сестрой. Забота о двух дочерях после кончины мужа, об отце и о потерявшей зрение тетушке требовала всех ее сил и внимания. Большой сад и огород, без которых трудно было прокормить все семейство, тоже был теперь в основном на ее попечении. Пока Николай Аркадьевич завершал московские дела (а он не торопился, предпочитая город деревне) или устремлялся в Москву по окончании лета, Антонина с тетушкой уютно устраивались в деревянном доме, чтобы переждать холода. Александра Владимировна не могла больше помогать по хозяйству, но зато окружала Антонину теплом и лаской, что было для той гораздо важнее: тетушка заменила ей мать. Когда Тоне в 41-ом исполнилось одиннадцать, Ольга Владимировна Березина (Рацкевич) погибла на станции во время бомбежки.

В правой комнате жили сторожа. Когда пустел каменный дом, они нередко перебирались в маленькую каморку за кухней, куда от плиты шел ровный приятный жар. Так и дом не выглядел пустым, и готовить Груня предпочитала на плите. Она ловко двигала чапельником чугунные сковородки с блинами то к центру – пожарче, то к краю – похолоднее, а в другой раз совала ухватом чугунок с кашей прямо в остывающую топку. Всякий раз она ворчала, дескать, жаль, что печка не русская, как у тети Нюры.

Завидев вечером тучу в полнеба, она с трудом сняла с веревки закрутившееся по ветру белье и поспешила, никого не спрашивая, растопить плиту. Дождь неминуемо должен был быть сильным, а «Николай Аркадьевич сырости не любят».

Печка быстро набирала тепло, уютно потрескивая и бросая красные блики сквозь щелку в дверце. Антонина принялась разогревать картошку на сковородке и резать сало. Слава Богу! Все добрались целыми и невредимыми. Груня внимательно посмотрела в дверь столовой, чтобы рассмотреть приезжих, точнее одного из них, потому что к Алексею все давно привыкли. Дождь почти стих. Груня удостоверилась, что дров подкладывать больше не надо, пожелала Тоне спокойной ночи и, накинув брезентовый плащ на голову, побежала через двор в дом напротив.

Увидев на гвозде в сенях знакомый картуз, Груня сразу поняла, что Никифор не один. Поправив косынку (концы перехлестнуты под пучком и узлом завязаны на голове) и одернув кофту, она решительно открыла дверь:

– Та-а-к! Устроились, голубчики… Панкратыч, ну есть ли у тебя совесть?

– И тебе не хворать! Садись-ка, Грунюшка, с нами. Посиди, отдохни…

– Где взяли-то? – Груня кивнула на мутную бутылку.

– Так я ж у Нюрки все загашники знаю, нешто ты не ведаешь? В дровах нашел. Ну, не серчай! Промок я, пока шел. Полдороги проковылял, меня и накрыло…

Костыль Сергея Панкратыча стоял, как всегда, у стенки. Сам он сидел за столом, упершись своей одной ногой в перекладину, чтобы не сползать. У Груни, по обыкновению, сердце сжалось, и она молча уселась на лавку рядом с Никифором. Тот молча жевал зеленый лук, прикусывая перо, словно складывая, пока оно целиком не войдет в рот. На пустой тарелке лежала черная горбушка от буханки.

– Ты что ж колбасы-то в холодильнике не взял? Я цельный час в очереди отстояла. Антонина брать не стала: ей, видишь ли, по 2.90 подавай. А у нее – гости.

– Тебя ждал. Да тебе, похоже, у «господ» медом намазано.

Груня резала колбасу толстыми кругами.

– Дядя Сереж, ну что его вечно разбирает? Какие они господа?

– В господском доме живут, значит, господа, – Никифор подцепил кусок колбасы.

– Зря ты все бухтишь, сынок. Александра-то Владимировна сколько тебе одежек в войну передавала, а сама-то все вязала, вязала эти рубахи вигоньевые… Сестра погибла, Тонька – маленькая, да Николай эту свою привел, как Ольги не стало. У той и вовсе мать от тифа померла. Хорошо, как с поезда сняли, успела добрым людям про отца шепнуть. Вот тебе и господа! – Панкратыч охватил полстакана, занюхал хлебом и снова сел на любимого конька.

– Да и дом – даром что господский – флигелек один от былой роскоши остался, и тот весь облупленный. Строили хорошо в прошлом столетии, вот еще и держится, – Сергей Панкратыч не торопясь разливал самогон, укладывал колбасу на хлеб.

– И мне налей чуток, дядя Сереж, уморилась я сегодня что-то…

Панкратыч плеснул слегка в третий стакан и, протягивая его Груне, продолжал вразумлять Никифора:

– Ведь если посмотреть? Что в человеке хуже всего? – он выдержал паузу.

Никифор молчал, заранее зная весь ход его рассуждения.

– Неблагодарность, сынок, вот что! Ты вон к Нюрке моей носу не кажешь… занятой какой! Да на тебе в совхозе воду возить, и то мало будет!

– Мне в совхозе вашем делать нечего! Они мне отца с матерью не воротят. Знаю я, что ты скажешь, – Никифор замахал рукой, – не они раскулачивали, да не они ссылали…

– Да уж лучше бы тебе в совхозе пропадать, чем ходить на эту приблудную пялиться!

– Молчи, Аграфена! – Никифор стукнул по столу.

– Да? Молчи? Ренатка купаться, а тебе – косить на берегу! Кролики, надо думать, у тебя вдруг оголодали…

В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, на пороге появилась рыжая, голые ноги – в сапогах. Поверх ситцевого платья накинута куртка.

– Тебе чего, Нин? – Груня обрела обычный тембр, увидев племянницу Панкратыча.

– Вечер добрый! Дядя Сереж, тебя тетя Нюра ищет… – Нинка топталась у входа, не снимая сапог, но и не уходя.

Она переминалась с ноги на ногу, явно желая то ли что-то сообщить, то ли спросить.

– Ну говори уже или сапоги снимай! Чего стоять-то? – огрызнулся Никифор.

– А кто давеча к Березиным приехал? – Нинка хихикнула.

– А тебе что? И знаешь-то откуда? Алексей приехал, жених Ольгин… – удивилась Груня.

– Не, я Алексея знаю, а то – другой кто-то, – и ожидая вопрос, – мы с девками в грозу попали, ну и прятались в старой церкви от дождя… А они мимо нас пробежали к дому. С ними еще Милка была… – Она помолчала мгновение и не удержалась: – А этот – красивый… Женатый?

– Ну ты подумай! Где ж ты там в темноте разглядела? Да хоть бы и не женатый, не про тебя! И не красивый он особо… – Груня вдруг замолчала, потом хотела что-то добавить, но не договорила: – Какой-то он…

– Ну какой? Какой? – Нинка умирала от любопытства.

– Странный – тихо сказала Груня. – И глядит не как все…

– Это как же? – вступил Панкратыч.

– Спокойно, что ли…

Нинка ничего толком не поняла и твердо решила, что молоко Березиным завтра сама отнесет. Как это «спокойно»? Она уже было открыла дверь, но вдруг обернулась и наконец сообщила:

– Вы агронома нового видели? Его недели две как прислали, будто директорша наша необразованная. Молодой такой, а в шляпе, с портфелем…

– Ты это к чему? – Никифор мрачно посмотрел на нее.

– Так Ренатка ваша к нему вечером бегала, а он с ней по садам гулял…

– Уйди, Нинка, пока цела, – Никифор поднялся с лавки.

– Да ты кого хошь спроси… – Нинка заливалась хохотом уже со двора.

Сергей Панкратыч с трудом поднялся, забрал костыль и двинулся к двери. Поблагодарив за хлеб-соль, он произнес:

– А ты зайди к Нюре-то, сынок. Ведь если бы она тебя тогда маленького в погребе не спрятала…

– Хватит! Достал уже, – Никифор устал слушать постоянные упреки.

Он вылез из-за стола и завалился на кровать в чем был. Груня улеглась на сундук в углу. Сон ее был тревожным: мелькали лица, звучали разные голоса, агроном в шляпе чего-то добивался от приятеля Алексея, и Рената смеялась заливисто, да только вблизи оказалась Нинкой. Груня проснулась очень рано. В комнате было душно, на столе – беспорядок, на кровати – муж в башмаках. Она вышла на крыльцо и со вкусом вдохнула свежий воздух.

Утро было лучезарным. На промытых листьях сверкали капли в первых лучах встававшего солнца. Природа ожила после грозы и полнилась громкими звуками щебетавших птиц, спорящей с соловьем кукушки, неумолкаемыми ариями лягушек. Какое-то движение привлекло внимание Груни: вдоль каменного дома осторожными шагами шел Кирилл.

5

– Дивное утро! – Кирилл открыл окно, и в лицо ему пахнуло утренней прохладой.

Первые лучи солнца пробивались сквозь деревья: все дышало, сверкало, пело. Алексей мирно сопел, сладко причмокивая во сне. Кирилл жадно смотрел в окно: хотелось воли, природа манила. Вдруг он вздрогнул, в испуге похлопывая себя по карману чужих брюк.

– Как я мог забыть? – тревожно бормотал он. – Он же в кармане промок, а я даже не вспомнил!

Стараясь не шуметь, он на цыпочках прокрался по коридору и, словно тать (так он ощущал себя), проник в кухню: Молитвослов, высушенный, лежал на подоконнике.

– Слава Богу! Груня, наверное… Что печку вчера топила, – он перекрестился, забрал молитвенник и вышел во двор.

Кириллу было очень любопытно разглядеть наконец при свете, где он находится. Грозовой вечер: бурная река, черный силуэт разрушенной церкви, темная аллея парка – все это совсем не вязалось с ласковым утром.

Мимо колодца и части ограды, отделявшей двор от сада, он вышел к началу аллеи из желтых акаций. Прямая дорога между давно не стриженных кустов вела, по-видимому, в деревню. Справа от сарая, в углу двора, Кирилл не заметил будки и вздрогнул, когда вслед за звуком цепи услышал угрожающее рычание. Пират унюхал незнакомца и предупреждающе скалил зубы. Однако это не произвело на Кирилла большого впечатления: он спокойно подошел к черному дворовому псу, дал себя обнюхать и даже приветственно лизнуть. Потом он дружески потрепал собаку по спине, и пес, вильнув хвостом, отправился в будку досыпать.

Кирилл понял, что пошел не в том направлении: ему хотелось выйти на реку через парк, как они пробирались вечером. Наверное, если найти калитку, можно было пройти к реке и через сад, но он побоялся идти мимо окон, выходивших на восток, чтобы случайно не разбудить обитателей дома. Он двинулся назад вдоль дома и, когда проходил мимо кухни, увидел напротив женщину на крылечке деревянного дома: она потягивалась, улыбаясь утренним лучам.

– Не иначе Груня, – подумал Кирилл, и ему почему-то было приятно, что он не один радуется ясному утру.

Дойдя до конца дома мимо кухни и каморки сторожа, он обогнул деревянную террасу и очутился в парке. Вправо уходила липовая аллея, переходя в березовую. Деревья были старые, с толстыми стволами и мощными кронами. В сыром сумраке березы вдалеке светились своей белизной. Недалеко от террасы росла многовековая липа, вокруг которой была сколочена шестигранная лавочка. Нужно было вдвоем раскинуть руки, чтоб обхватить это дерево. Кирилл перешагнул через скамейку и обнял дерево с одной стороны, прижавшись к нему всем телом и запрокинув голову, хотя неба сквозь густую листву всё равно видно не было. Вылезая через лавочку обратно, он приметил гамак чуть дальше между деревьями.

– Любопытно, – подумал Кирилл, – кто из девиц возлежит на гамаке? – И сказал вслух: Ольга, конечно.

Он побрел по дорожке за околицу: деревья остались позади; справа зеленел ряской пруд; впереди под белым покрывалом тумана угадывалась река. Разговоры с Алексеем не выходили из головы.

– И как на ней жениться? Портрет с нее писать скорее можно. И то будет скучным, – говорил он сам с собой. – А эта-то, маленькая, перед грозой в лодку бросилась! Ведь это она Алексея спасала, чтобы, не дай Бог, не вымок. А он не видит ничего.

На красном восходящем солнце искрилась трава каплями росы. За ночь глина на круче подсохла, и, цепляясь за травы, Кирилл спустился к мосткам, где они вчера оставили лодку. Лодка недвижно чернела в тумане, наполовину залитая водой. Кирилл пошел вправо по кромке воды и через несколько шагов ни лодки, ни мостков уже не было видно. Бродить вслепую не хотелось, и, наткнувшись на большой плоский камень, он уселся у самой воды и стал задумчиво бросать камушки.

Невольно он возвращался к впечатлениям вчерашнего дня. Когда он упорно твердил Алексею, что не хочет с ним ехать, он немного лукавил. Он давно не выезжал за город, и, как только нога его ступила в сосновый бор, он почувствовал, до чего истосковался по свободному дыханию вне стен. Другое дело, что цель поездки, сформулированная Алексеем, его решительно не устраивала.

– Подумать только! Устраивать смотрины девушки перед тем, как попросить ее руки. Добро бы он с ней знаком не был, а то ездил-ездил, а теперь решил спросить, достаточно ли она для него хороша. Чудно́ и дико как-то!

Камешек – плюх! – пошли круги.

– Кто ж так женится? Да и с чего ему вдруг приспичило? Вот ведь люблю его, сколько лет дружим, а бестактность его порой меня из себя выводит.

Он подобрал следующий камень, посмотрел перед собой и вдруг почувствовал присутствие реки: до этого его взор неотрывно следил за расходящимися кругами. Вода была гладкой, чуть розовой, и текла она спокойно, тихо и не кончаясь.

– Разве можно раздражаться на человека, который испытывает к тебе самые искренние добрые чувства? Говорят, что нельзя. Да и вообще вроде как сердиться нельзя. Выходит, что я не могу, а ведь должен бы…

Он стал складывать камушки горкой на камне, где сидел, рядом с собой.

– Никому я ничего не должен! Просто хотел бы. Как это, однако, трудно всякий раз не следовать порыву… Сколько же нужно положить внутренних сил, сколько нужно молить, чтобы Господь приблизил к тому истинному душевному покою, которого, возможно, достигали лишь подвижники.

Кучка из камней росла. Бросать больше не хотелось, чтобы не нарушать гладкую тишину.

Смирение, оно в чем? В том, что я не показываю, как что-то меня задевает? Так ведь действительно не должно задевать, по сути. Я упрекаю Алексея потому, что считаю себя вправе судить. А чем его сомнения неразумнее моих собственных? Я-то ищу любви высшей, единственно правильной… А он? И вот опять: мой разум так ясно и четко видит, куда идти, от чего отказаться, а душа вместить не может…

Большая рыба вынырнула из воды и, описав дугу, с плеском ушла обратно. У ног Кирилла на прозрачном мелководье мелькали стайки мальков. Лупоглазая лягушка сиганула с берега и плюхнулась в воду. Кирилл тихонько шлепнул ступней по воде: мгновенно все скрылись: и рыбки, и лягушки – пустая мутная вода.

– Как мало надо, чтобы всё пропало… Ты ползешь, карабкаешься, до света рукой подать, а вдруг – раз… И ты в гордыне своей у разбитого корыта! Вчера я греб против волн из последних сил, а в сердце – восторг, потому что я в одно мгновение почувствовал, что это не я эту лодку веду, а Господь нас хранит. Я благодать почувствовал. А потом – всё: одежда мокрая, Милочка дрожащая, дорожка скользкая…

Кирилл долго молчал, глядя, как по течению плывет ветка, а за ней оторвавшийся гладкий круглый лист. Мысль вернулась к разговору с приятелем.

– Вот зачем он опять в электричке ворошил эту старую историю с Саней Любецким? «Ты бы подписал и смог бы продолжать учиться, а его как сына невозвращенца все равно выгнали бы. С твоей подписью или без». Логично и просто. Только подло. Ну как же мне не реагировать?

Кирилл в который раз возвращался к поступку, который уже изменил его жизнь, а на самом деле грозил изменить радикально.

Он стал разглядывать берег, с которого они прибыли. Темными пятнами уже проступал сосновый бор сквозь клочья расходившегося тумана. Понтонный мост и ведущая к нему дорога пока лишь отзывались звуками редких проезжающих машин. Река не казалась больше широкой, укрытая светлой редеющей пеленой.

– Я столько раз пытался объяснить ему, что мне казалось (а теперь я все больше убеждаюсь в этом), что мне, как здесь в тумане, с трудом, но всё же видится иной путь и что тот случай я просто воспринял как повод, чтобы уйти, уйти навсегда. Билет, который только жег мне руки, я хотел бросить в морду кому-нибудь из их комсомола, но я молча положил его на стол. А университета действительно жаль… Мог бы и кончить…Один год! С другой стороны, ну узнал бы я на пятом курсе, что аорист эмолон от глагола блоско. Это и так все классики, как миф, передают из уст в уста. Диплом бы защитил… А дальше что? Нет, Саня мне был послан как знак, как побужденье.

Вдруг совсем близко за кустом ивняка раздался испуганный детский голос:

– Вань, гляди! Там дядька какой-то на нашем камне сидит. Бормочет что-то и камни складывает… Вань, да у него и удочки-то нет. Чего он сидит? Бежим отсюда, а Вань?

– Погоди, ну ты чего испугался-то? Сидит человек, никого не трогает. А что сидит, кто ж его знает… И камни…

Кусты зашевелились, и показались два мальчугана: один повыше и постарше, лет одиннадцати, а второй и вовсе маленький, лет семи. Они напряженно глядели на неизвестного и молча посапывали, не зная, как начать разговор. Кирилл обернулся и с улыбкой поднялся с камня:

– Доброе утро! Я, наверное, занял ваше излюбленное место? – он кивком указал на их удочки из палок с привязанной леской. – Меня Кирилл зовут, а вас?

– Вань, Вань, так это тот, кто к Березиным приехал! Помнишь, Нинка говорила вчера.

Иван сделал шаг вперед, словно ограждая младшего от опасности:

– Я – Ваня, а это – Вася. Мы тети Нюрины племянники.

– А Нина, это кто? – полюбопытствовал Кирилл.

– Нинка-то? Так сестра наша старшая. Она большая уже.

Кирилл пропустил ребят к камню, пожелал им удачной ловли и двинулся было к дорожке, как его окликнули:

– Дядь, а ты не знаешь случайно, Сонька не вернулась? – спросил Ваня.

– А камушки эти зачем? – одновременно спросил Вася.

Кирилл остановился:

– Я домик строил, каменный, да он рассыпался. А Соня – это кто?

– Да Ренаткина дочь. Она с матерью в Москву уехала после того… – Ваня замялся. Помог Вася:

– После того как Ренатка с агрономом по садам гуляла. Так Нинка говорила.

Кирилл решил, что не стоит развивать эту тему, и, махнув им рукой, взбежал по тропинке на берег.

Туман рассеялся. Солнце сияло в ясном небе. Парк светился утренним светом. Он решил сократить путь и повернул сразу к каменной террасе. Ему навстречу шла Ольга.

6

– Ранняя Вы пташка! – Ольга пожелала Кириллу доброго утра.

Он поклонился в ответ, отметил обаяние ясного утра и не смог про себя не заметить, как свежа и прелестна была сама Ольга. В ее темных волосах светлели цветочки, облетающие с последних кистей сирени.

– Я обычно встаю раньше других, – Ольга чувствовала необходимость самой вести разговор. – Вот и сейчас мама с Милочкой готовят завтрак, а я решила пойти Вас встретить. Они там и без меня управятся. Груня сказала, Вы в парк пошли.

– А Рената? – вдруг неожиданно для себя спросил Кирилл. – Рената когда встает?

– Рената? – на лице Ольги отразилось неподдельное удивление и будто тень пробежала. – Она встает, когда захочет, и спит, когда хочет, и ест, когда хочет… Она вообще все делает, когда хочет, а то и вовсе ничего не делает, если не хочет, – ответила она холодно и нарочито подробно. – А почему Вы?..

– Да Николай Аркадьевич упоминал её за столом, а потом сегодня я опять о ней услышал, – Кирилл не стал уточнять от кого. – Она кто, Рената? Сестра ваша?

Ольга демонстративно рассмеялась:

– Хоть от этого Бог упас! Нет, она мамина сестра, сводная, нам тетка, значит. Её, правда, все за нашу сестру принимают, но она только на девять лет моложе мамы. Да что мы всё о ней! У нас ещё минут пятнадцать до завтрака. Пойдемте в сад! Утром после дождя он особенно хорош! – и она свернула на боковую дорожку, ведущую к калитке.

Низкий заборчик отделял высокие деревья парка от стриженых кустиков, окружавших сад. Через несколько шагов они оказались на аккуратно выкошенной луговине. Зеленый прямоугольник упирался дальним концом в большую клумбу, на которой росли ирисы: ранние, темно-лиловые по внешнему кругу уже отцветали; их сменяли голубые с темно-синими нижними лепестками, а в середине собирались раскрыться ярко-желтые. Побитые вчерашним ливнем, они снова обретали в теплых лучах свою несравненную привлекательность.

Ольга ласково провела рукой по ярким лепесткам:

– Вам нравится? – рука на цветах, глаза ловят его взгляд. – Вы цветы любите?

Кирилл замялся, глядя себе под ноги, чтобы избежать её ищущего взора. К тому же ему никогда не приходилось задаваться таким вопросом.

– Наверное. Люблю, конечно. Это так прекрасно, эти цветы. Как Вы сказали, ирисы? Богиня радуги возрадовалась бы вашей клумбе.

– Богиня радуги?

– Ну да, она же – Ирида.

– Забавно. А что еще Вы любите?

– Это слишком общий вопрос, я много чего люблю: животных, птиц, рыб, деревья особенно… В общем, всё, что создано… – он осёкся и добавил, – не человеком. Но и человек иногда проявляет себя как творец прекрасного. Гомер, например. Или взять хотя бы ваш дом. Это ведь – настоящая архитектура! Сразу видно, что его касалась рука мастера.

Кирилл повернулся спиной к клумбе и теперь внимательно разглядывал открывшийся перед ним фасад дома.