Сталинград: дорога в никуда

И все с какой-то злостью и остервенением стреляли, и «максимы» выводили свою мелодию. Но немцы всё шли и шли.

А Иван всё стрелял и стрелял. И степь с убитыми немцами доставила ему удовольствие. Много, много их в разных недвижимых позах радовали глаз. Он даже с какой-то злобной радостью подумал:

– Гитлеру бы посмотреть на своих вояк.

Потери протрезвили немцев. И они отступили.

Иван понял, что немцы далеко, стрелять бесполезно, успокоился и с сожалением сказал Семёну:

– Эх, мало мы их побили.

Гришке, стоявшему с другой стороны, ничего не сказал. Ему сколько ни говори, не разговоришь. Живёт так, словно язык проглотил.

И Семён, обычно говорливый, молчал. Вроде ничего не делали, так, постреляли немного, а устали, как от тяжёлой работы. Завалиться бы и заснуть. Но день ещё не кончился, а значит, и их работа. Долго ждать не пришлось.

Прилетели самолёты. Окопы их не интересовали. Им дан приказ уничтожить пушки, и они все бомбы высыпали на позиции артиллеристов.

Казалось, не должно там остаться не то что орудий, а вообще ничего живого. Так думали немецкие лётчики, так думали немецкие танкисты. Но и те, и другие ошибались.

Первый танк остолбенел от неожиданно полученного снаряда. И фашисты не выскочили, как обычно, потому что сидеть в подбитом танке только самоубийцы могут. Если первый снаряд не забрал экипаж на тот свет, то второй уже точно заберёт. Подбитый танк протрезвил наступавших немцев.

Танки остановились и пятясь уползли. Прилетели самолеты, и все повторилось.

Но, видно, выдохлись немецкие вояки, или их генерал решил, что на сегодня хватит. А потому немцы затихли.

Понимая, что до утра беспокойства не будет, Иван стал готовиться ко сну. Прежде всего, заткнул дульное отверстие тряпкой, а затвор бережно обернул портянкой. За ночь ветер песком всю «мосинку» засыплет, заклинит сразу. После этого расстелил шинель, бросил в голову сидор[1]. Лёг и сразу заснул. В армии как: спи, пока дают.

Завтра немцы себя покажут. Из глубины силы подтянут, генералы внушение всем сделают, а те пойдут наступать. А сегодняшнее наступление – это проба сил. Хотели, как говорится, на дурачка проскочить, но не вышло. Значит, утром всё и решится, кто кого.

Надо немцам четвёртой армией с юга, а шестой с севера окружить две советские армии, отрезать их от Волги, стать на берегу и этим закончить войну. Так думают многие, начиная с тех, кто сидит в Берлине, и кончая теми, что стоят сейчас против дивизии Ивана.

Но так ли это будет, не знает никто. Завтра решится всё.

С утра небо затянуло, вот-вот должен пролиться дождь. И тучи большой кучей наползали с запада к Волге, и что-то даже где-то громыхнуло, но был ли это гром или случайный выстрел, никто не разобрал.

А Ивану представился дождь. И он пошел. И вот уже глина, смешанная с водой, чавкает под ногами. И плащ-палатка не спасает, вода, как говорится, дырочку найдёт. Намокшая шинель стала тяжелей каменной. Хорошо, под сидор выкопал полочку, хоть там ничего не намокнет.

Не подумали, теперь придётся под дождём копать водоотвод, чтобы вода не стояла на дне окопа лужей. Закончив это нехитрое дело, Иван вдруг решил:

– Пока дождь, дай хоть умоюсь.

И, недолго думая, скинул с себя всю одежду и спрятал под плащ-палатку. Достал из сидора обрывок шинели и обмылок, намылил эту импровизированную мочалку и стал тереть истосковавшееся по воде тело. Проделав это несколько раз, дождался, пока хлёсткие капли смоют остатки мыла. Долго тряс нижней рубахой и кальсонами, чтобы расплодившимся вшам служба мёдом не казалась.

Почувствовав свежесть, торопливо вытерся сухими, еще ни разу не надеванными портянками и быстро оделся. Сначала стало нестерпимо холодно, но, двигаясь всем телом и переступая с ноги на ногу, постепенно согрелся. И в то время, пока вши ещё не очнулись от встряски и не набросились на него, Иван испытал блаженство.

Все посмотрели на него с завистью, но никто не решился повторить проделанное им.

В дождь немцы наступать не стали. Авиация не летает. Вот так и сидели друг против друга двое суток и ждали погоды.

Но не нравилось Ивану это затишье. Пока немцы стреляют, боеприпасы расходуются каждый день. А если день или два стоят без дела, то снарядов скапливается столько, что их хоть прячь. Вот и будут сыпать на голову Ивана и других без сожаления.

Он подумал, что немцы с самого утра по хорошей погоде заведут свою музыку. И не ошибся: по самому переднему краю грохотали миномёты, глубже переворачивали землю орудия. И совсем в глубине, срываясь сверху, падали бомбы. Пока так грохочет, сиди спокойно в окопе да покуривай. Только затихло, не зевай, смотри в оба.

И правда, немцы, слегка пригибаясь, спешили за танками. А их было много: и танков, и немцев. И новые все наползали и наползали, как осы из разворошенного гнезда.

Артиллерия молчала. Это-то и беспокоило Ивана. Не сбегаешь, не посмотришь. Стой, жди, и чем ближе оказывались немецкие танки, тем больше росла тревога у Ивана. Ну, как не выдержат наши и побегут. Тогда, считай, всё пропало. Перестреляют, как зайцев. И уже многие поглядывают назад.

Танки ползли, а пушки молчали. Неторопливо застрочил «максим», за ним другой. И немецкая пехота залегла. А танки уже наползали на передний край. Три выстрела, слившись в один, перекрыли все другие звуки. И три немецких танка замерли и зачадили. И ещё один, и ещё.

Там, где стояли батареи, словно деревья, выросли взрывы. Все немецкие орудия нацелились туда.

Не будет пушек, проедут немцы по их окопам, как по бульвару, и помчатся в сторону Сталинграда, как к себе домой.

Молчат пушки. Лежат вокруг убитые артиллеристы. Ещё чуть-чуть, и прикатят немецкие танки к их окопу, а следом пехота припылит.

И не хватит им, оборонявшимся, не то чтобы сил, а и бойцов. Где набрать столько людей?! Немцы вон какими густыми цепями набегают на них.

– Всё, пропали, – подумал Иван, трогая гранаты.

Но ни один мускул не дрогнул на его лице, и это его внешнее спокойствие передалось остальным. И пересилив себя, Иван с ненавистью смотрел на танки, как на живые существа, от которых только вред. И не кому-нибудь, а всем, и ему в том числе. Потому их надо уничтожить.

Тут за соседа не спрячешься, не отнекаешься, кивая на других. Гранаты и бутылки есть, но ведь надо кинуть так, чтобы они попали.

И один немецкий танк, оторвавшись от других, по всем прикидкам, должен был оказаться перед вторым взводом, но вдруг повернул и направился в их сторону.

Сердце у Ивана ушло в пятки. Он уже не сомневался, что это смерть его ползёт. Похолодел и замер, ожидая неизбежного. Но в последнее мгновение, когда до танка осталось всего ничего, машинально схватил первую из лежащих перед собой гранат, метнул аккурат под правую гусеницу и упал на дно окопа, где так же, как и он, ожидая неизбежного, давно лежал весь взвод. Прогремел взрыв.

Иван не увидел, как танк на секунду замер и закрутился на одном месте. Ероша землю лишёнными гусеницы катками, остановился, прекратив нарезать круги, как бы раздумывая, что делать дальше.

Оставаться в танке гансам не с руки. Вот они и решили потихоньку выбраться.

Но уже подавившие свой испуг и Иван, и Семён, и все остальные, поднявшись с земли, ждали их. Так что шансов выжить немецким танкистам было немного. Тут же у своего танка и успокоились навсегда.

– Отвоевались, – подумал Иван, глядя на распластавшихся вокруг танка, немцев, и по привычке передёрнул затвор, досылая патрон. Но стрелять было не в кого, танкисты не шевелились.

И ненависть, которая сидела в нём минуту назад, прошла. И ему стало жаль лежащих перед ним немцев. Ведь и у них есть и матери, и жёны, и дети. Это им предстоит хлебнуть из горькой чаши потерь.

И кто-то из взвода то ли со злобы, то ли от неушедшего страха метнул в танк бутылку с зажигательной смесью. И тот сначала загорелся, а потом зачадил.

Иван, любовавшийся своим танком, который стоял, как памятник, стал материться на дурака, потому что ветер гнал на них дым, который острыми иглами вонзался в пересохшее горло.

Но расслабляться было некогда, гансы поредевшими цепями набегали на них. Вот-вот придётся схлестнуться в рукопашной. И каждый, уже преодолев свой страх, приготовился к этому.

Вдруг над головой Ивана в сторону немцев с улюлюканьем, оставляя дымные хвосты, полетели мины. И там, где только что были танки и пехота, всколыхнулась земля. И все смешалось, и всё горело, и нельзя было различить, где взрыв, а где облако пыли.

Грохот стоял такой, словно тысячи чертей вылезли из преисподней и застучали по земле своими огромными железными молотками.

Всё стихло. Воздух наполнился тишиной. Запах горелой плоти растекался по степи и нестерпимо першил в горле, к нему примешивался тонкий, почти не уловимый вкус полыни.

Когда пыль рассеялась, ни немцев, ни танков и в помине не было. Все с облегчением вздохнули.

«Теперь не сунутся», – подумал Иван.

И отставив винтовку, долго крутил ставшими вдруг непослушными пальцами самокрутку. Ещё дольше пытался поджечь, но она не загоралась. Наконец затлела, и по окопу пополз сизый дымок. Терпкий аромат наполнил сердца умиротворением. Иван подошел к командиру и сказал:

– Пойду до артиллеристов прогуляюсь.

– Зачем? – удивился взводный.

– Земляка проведаю.

Слово «земляк» всегда производило впечатление. На войне земляк, все равно, что на гражданке близкий родственник. Поэтому лейтенант ничего не ответил, а согласно кивнул головой. И при этом, на секунду задержав Ивана за плечо, сказал:

– А здорово ты танк.

Иван дернул плечом, как бы говоря: «Дескать, дело прошлое, чего уж там».

И попыхивая самокруткой, пошел в сторону артиллеристов.

Долго идти не пришлось. Те лежали в ряд в прокровавленных и изорванных гимнастёрках. Никого из лежащих Иван не знал, так пересекались иногда – полк-то один. А тут все они, и пушки ни одной целой, словно огромный великан гнул и рвал непосильное человеческим рукам железо и, наигравшись, разбросал их как попало.

Иван остановился, бросил под ноги, затоптал дотлевающую самокрутку и снял пилотку.

Выравнивая воронку под могилу, трудились бойцы.

Иван понимал, что копать после напряженного боя, когда ни у кого не осталось сил, тяжело, да и хоронить среди чистого поля хороших ребят не следовало. И он поделился своим сомнением с копавшим солдатом.

Тот выпрямился и, опираясь на лопату, раздраженно сказал:

– А куда их? В город, в Сталинград, что ли, везти?

Отмахнувшись от Ивана, продолжил прерванную работу.

Иван понял никчемность своего замечания. И спасибо надо сказать, что хоть так хоронят. Сколько осталось лежать неприбранными, пока отступали. Пойди найди их теперь в этой степи и разбери, кто есть кто.

Война нарушила что-то человеческое внутри всех, когда уже нет дела не то что до другого человека, не то что до соседа по окопу, а до себя самого.

Страх сидел внутри каждого, страх стал состоянием души, привычкой, и от него постоянно ныло и сосало под ложечкой. И это гадливое чувство ломало человека каждый день, каждый час, каждую минуту. И тихий, и спокойный вдруг ни с того ни с сего мог наорать на другого. Война перекорёжила всё: и живое и неживое.

С сожалением, что им теперь не хватает главного, Иван, возвращаясь к себе, говорил, не обращаясь ни к кому:

– Как же мы без артиллерии? Без артиллерии нам совсем худо. Без неё никак нельзя.

А когда пришел в свой окоп, Семён спросил:

– Ну что там?

– Хоронят, – обронил Иван, и сел на приступок.

– Кого?

– Всех!

– Артиллеристов?

– А кого ж ещё.

Семён, посмотревший на смурного Ивана, сказал сочувствующе:

– Не переживай ты так сильно. Что делать – война.

– Да не только в народе дело. Пушек нет. Вот беда.

– Ни одной? – спросил Семён, теребя свой подбородок.

– Всё перекорёжило! – и Иван в подтверждение своих слов сделал вращательное движение рукой.

– Да, – вздохнул Семён, не зная что сказать.

И эта горькая новость пронеслась по окопу и расстроила всех.

Долго и молча курили, переваривая услышанное. Но как быть, никто не знал. Может, к утру появится что-нибудь. Но это что-нибудь надо найти, снять с тихого участка и перегнать сюда. А это время.

С такими мыслями, поужинав без аппетита, Иван собирался заснуть. Но прибежал ротный, подбитый танк не давал ему покоя. И похлопывая по плечу стоявшего перед ним Ивана, сказал:

– Молодец.

Но ему, неожиданно обласканному вниманием начальства, хотелось одного: поскорее улечься и заснуть. Потому что рассказывать про свой геройский подвиг было неохота, тем более что тогда он чуть в штаны не наложил.

Но ротный на радостях, что это его рота подбила танк, особо и не спрашивал, а потрясая пальцем над головой, воскликнул:

– Достоин награды!

С тем и ушёл. Иван подумал, что теперь можно расслабиться, но явился замполит. Понимая, что человек устал и после боя хочет отдохнуть, сказал кратко:

– За танк спасибо, а про партию подумай.

Только после этого Иван лёг и заснул.

Взводный, вернувшийся после того как проводил сначала ротного, а потом замполита, не стал тревожить Ивана. Настроение у него было отличное. Это его взвод подбил танк. Правда, сам он этого не видел, как и все, прятался от танка на дне окопа, но это не важно.

Вот достижение его взвода высится перед окопами, и всем это видно, даже командиру полка, а может, и комдиву. Он даже надеялся, что завтра, когда немцы будут наступать, кто-нибудь из их взвода, а может, он сам, подобьёт ещё один танк. С таким умиротворением в душе взводный заснул.

Но немцы после вчерашнего успокоились и наступать здесь не решились. День прошёл в томительном ожидании.

Когда смерть ходит рядом, любой, повоевавший хоть самую малость, спроси – скажет по каким-то неуловимым приметам, что может случиться завтра. И только под вечер всем стало ясно, что наступило затишье.

Война, все еще продолжая двигаться к своей цели, выбрала другую дорогу.

Где-то вдали гремели взрывы, разрывая степную ровность, и нижняя глинистая земля выбрасывалась наверх. И там, немцы пытались сделать то, что не получилось здесь. Они, как слепые, пробуя на ощупь твёрдость наших бойцов, пытались пробиться к Волге.

Но это был уже не сорок первый год. И наши другие, и немцы не те.

И в том, другом, месте, куда немцы нацелили удар, они не прорвали, продавили нашу оборону и через этот разрыв стали перетекать в тыл. Армия отступила, закопалась в землю и стала ждать.

Вилли

Стоит человеку нарушить устоявшуюся систему, что из поколения в поколение было основой основ, всё рушится, и жизнь выталкивает совсем на другую, неведомую дорогу, по которой предстоит пройти впервые.

Вот так, волею случая он, Вилли Хендорф, рабочий в третьем поколении, стал секретарём суда.

Отец долго не мог с этим смириться, но потом привык. Мать радовалась за него, изредка повторяя:

– Хоть ты теперь не будешь возиться с железом.

Я улыбался, мне и самому интересно копаться в бумажках, нежели, клепая паровые котлы, мёрзнуть на сквозняках.

Но, увы, это продлилось недолго.

В армии неважно, кем ты был, важно, кем ты стал. А Вилли стал первоклассным солдатом. Даже взводный Пирожок это отмечал. А он не тот, что попусту болтает. Не так много людей, о которых он хорошего мнения.

Вдруг вспомнилось, что было год назад. Мы, прошагавшие по всей Европе, принялись обсуждать, когда закончится война против СССР. Фриц Таддикен, тогда еще живой, сказал:

– Всё это кончится через каких-нибудь три недели.

Густ Джозефнер вообще не разговорчивый, но возразил:

– Два-три месяца, не меньше

Нашёлся один, кто считал, что это продлится целый год, это был Адольф Беккер, но мы его на смех подняли. А я сказал ему:

– А сколько потребовалось, чтобы разделаться с поляками? А с Францией? Ты что, забыл?

Он не стал возражать. И никто не стал возражать.

Теперь об этом споре никто не вспоминает. Только я.

Война перевалила на второй год, а мы топчемся на месте. Откуда у русских столько сил и техники?! Всё это проклятые англичане и американцы. Это они заставляют русских воевать. Без них бы война давно кончилась.

Командующий нашей четвёртой армией Бок, просматривая ежедневные донесения и выслушивая доклады офицеров штаба, с горечью сказал своему адъютанту:

– Я вынужден ввести в бой теперь все мои боеспособные дивизии из резерва группы армий. Мне нужен каждый человек на передовой. Несмотря на огромные потери, противник ежедневно на нескольких участках атакует так, что до сих пор было невозможно произвести перегруппировку сил, подтянуть резервы. Если в ближайшее время русским не будет где-либо нанесен сокрушительный удар, то задачу по их полному разгрому будет трудно выполнить до наступления зимы.

Зима, зима. Как дамоклов меч, она нависала над всеми. Тяготила мысли и заставляла содрогаться от воспоминаний о ней.

Зима под Москвой не забудется выжившим. Их хоть и мало, но они есть. Мёрзнуть и отступать. Отступать и мёрзнуть.

Раненый или ослабший умирает быстро. С ним умирает неосуществлённая мечта – согреться.

Мы, пережившие первую зиму, трясёмся от одной мысли, что придётся воевать зимой в мороз.

– Нет, нет, – уговариваем мы себя, – фюрер не допустит повторения этого кошмара. До зимы русские будут разбиты. До зимы ещё есть время. Волга – конец войне, Рождество дома. Сидеть в тёплой комнате у окна, курить сигару и смотреть, как за окном беззвучно падают снежинки.

Но события последних дней настораживают всех: от солдат до генералов.

То расстояние, которое в прошлом году вермахт проскакивал за неделю, теперь растянулось на месяц. И потери. Бесконечные потери. Каждое продвижение вперёд оставляло после себя могилы. Как быстро растёт лес крестов! Каждый день погибают, погибают, погибают…

Часто думаешь: когда придёт твоя очередь? Старых солдат из первого призыва совсем не осталось. Молодые, крепкие и здоровые давно на том свете, их калеченые сверстники в тылу.

Новоприбывшие же смотрели на нас с удивлением и растерянностью.

За то время, что мы то наступали, то оборонялись от наседавших русских, с недельной щетиной, с грязными лицами, почёсывая укушенные вшами места, мы были скорей похожи на чертей из ада, чем на немецких солдат.

Война стареет. Пополнение похоже на отряд пенсионеров. Их сверкающие лысины блестят на солнце, когда они снимают пилотки. Они не выиграют войну. В них нет задора. Им нужно вернуться живыми. У них дома жёны и дети. Им есть к кому возвращаться. Они боятся всего. От взрывов внутри них всё холодеет. Они не смеются, их лица вечно смурны. Каждую секунду они ждут, что их жизнь оборвётся.

Мы презираем их. Они презирают нас. Мы для них – мальчишки. Они для нас – никто.

Каждый день случаются словесные перепалки. Вот-вот дело дойдёт до драки. Так бы и случилось, но дисциплина, как гвоздь, сидит в наших мозгах. Надо бы относиться друг к другу по-другому, ведь кругом война, но не получается ни у них, ни у нас.

У шоссе высокий берёзовый крест обозначает кладбище полка. Он стоит, как живое существо, тихонько поскрипывая. Под ним строго по ранжиру лежат убитые: в центре – полковники, вокруг них капитаны, далее фельдфебели и, наконец, солдаты.

Армия двигается дальше, а ветер грустно позванивает опустевшими касками на низких крестах с именами и фамилиями лежащих под ними. Дорога наших побед покрыта могилами.

Люди из похоронной команды, для которых молоток и гвозди важнее, чем карабин и патроны, уже думали, что армии пора остановиться, иначе она иссякнет раньше, чем доберётся до Волги.

Никогда им не приходилось столько работать. Нехитрое сооружение гроб, а всё равно требует и времени, и материала. Они не успевали, но от них все требовали и требовали.

Те, другие, которые воевали и побеждали, те, другие, не думали о смерти. Да и кто о ней думает. Они рвались к великой реке. Туда, где сбросят русских в воду, там конец войне и их страданиям. Это русские виноваты в их мучениях. Это они, всё они.

Если б кто-нибудь знал, как мы устали. Устали от постоянной опасности, от напряженных маршей по бесконечным степям, устали от жары, от пыли, от жажды.

Даже ночью нам нет покоя. Никто не может представить, как мы боимся русских самолётов. Они будят нас своим стрёкотом и бросают нам на головы маленькие бомбочки. Одной достаточно, чтобы убить одного человека, но русские «швейные машинки», как мы их называем, несут сотню таких бомб. Даже если повезёт и эта этажерка не унесёт на тот свет ни одной души, мы утром встаём как побитые.

Мы ненавидим войну и всё, что с ней связано.

Почему он, Вилли Хейндорф, оторванный от своей работы, от дома, должен страдать наравне со всеми?!

Как чудесно он мог жить, если б не было проклятой войны. А теперь приходится скитаться по ужасной России, и ради чего? Теперь и сам не знает ответа на этот вопрос.

А он как-никак бывший секретарь суда.

Его поражали сослуживцы своим невежеством и отсутствием воображения: они ничего ни про Россию, ни про мир не знают и не хотят знать. У них Пушкин и Лев Толстой коммунисты.

Для них самое важное – пожрать и поспать, он – белая кость. Они посмеиваются над ним, он не обижается. Но всякий раз бегут к нему за советом.

Он первый в своём взводе на повышение. А там глядишь, чем чёрт не шутит, и офицерский чин не за горами. Успеет ли? Война может скоро кончиться. Волга рядом. Волга – войне конец. Правда, есть Москва и Ленинград, но об этом никто не думает. Наша цель – Волга.

Если верить нашей пропаганде, то все русские солдаты убиты. Если это так, то с кем мы воюем.

Фриц Таддикен смеётся:

– Ещё пару раз пропоёт «сталинский орган», и от нас останутся только железные пуговицы.

Наверное, и русским их комиссары говорят:

– У немцев скоро будет некому воевать.

И мы, и русские верим в эту галиматью. Мы на войне, и нам надо во что-то верить. Мы живём слухами, иначе чем ещё жить.

Мысли ни на минуту не покидают меня. Особенно ночью. Находясь в карауле, вышагиваешь из одного конца окопа в другой. Думаешь, что написать отцу, на его повторённый тысячу раз вопрос, когда мы возьмём Сталинград.

Мы ещё не вошли в город. А там, на севере, шестая армия бьётся среди развалин. А мы смотрим на город и не можем не то что войти в него, но и приблизиться. Бои ни на час не затихают. То мы наступаем, то русские. И это ежедневное движение туда-сюда угнетает и выматывает.

В представлении отца Сталинград – город. А это просто груды кирпичей, обгоревших балок, исковерканных, изрешеченных осколками кровельных листов железа. Всё это лежит поперёк улиц.

Мы должны взять эти руины и напиться из Волги. Тут дел на полдня, но нам не удаётся сдвинуться вперёд. Мы ходим злые на себя, на начальство, на русских.

Когда же Сталинград падёт? Когда? Я не знаю ответа на этот вопрос. И никто не знает. И от этого мне хочется, нет, не плакать, а выть. Отец, если б ты знал, как мне тяжело.

Семён

Семён был длинным и худым. Уверенный в себе, ни перед кем не заискивал, а жил своей, ему обозначенной, жизнью.

Перед войной, уже работая помощником председателя колхоза, по осени собрался жениться. Сшил двубортный коричневый шерстяной костюм, купил цветастый галстук, магазинную рубаху и, прилично накопив денег, договорился с завклубом, чтоб осенью справить свадьбу. Так бы всё и было, но началась война.

И он отложил это на послевоенное время. Тогда ему казалось, что война продлится недолго. Он так и сказал Серафиме Степановне – невесте:

– Не переживай сильно. Месяца через два, максимум три, справим свадьбу.

Она поверила ему. Все, как и он, думали, что быстро управимся с немцем. До зимы уж точно. Но война тянулась уже второй год и конца ей не было видно. Поэтому невесте он писал часто, а матери от случая к случаю.

Семён был комсомольцем. В нем сидело понимание того, что дело должно быть сделано им или кем-то другим, но сделано, и не просто так для галочки или проформы, а крепко и основательно.

Твёрдая крестьянская жилка была видна во всём. Это при нем, его стараниями во взводе появились нормальные лопаты и даже пара топоров, потому что без топора нельзя.

– Ну куда мы без топоров. Без топоров мы как без рук, – любил повторять он.

Сапёрные лопатки не жаловал.

– Ими только в носу ковырять да немца по голове трескать, чтоб скорей в беспамятство приходил.

И пила, и лом – всё это взялось словно ниоткуда, а точнее, было взято у сапёров на полчаса, да вернуть забыли. Так и прижился инструмент у новых хозяев. И хоть таскать его с места на место было накладно, зато он сколько раз выручал взвод.

А Семён где-то в разорённой деревне подобрал отбойник, молоток и оселок. Этим нехитрым инструментом Семён приспособился мастерить ножи. Найдёт подходящую железку, на костре разогреет и потихоньку молоточком на отбойнике оттягивает. Через неделю, глядишь, ручку ладит. Нельзя сказать, что вещь выходила загляденье, но крепкая и удобная.