Спектакль без сценария

– Можете постоять так пять минут? – неожиданно выпалил молодой человек и умоляюще взглянул на Эрика.

Он торопливо выудил из рюкзака кусочек угля, перевернул страницу и начал набрасывать что-то, тарахтя при этом без остановки.

– Извините, если я кажусь вам чокнутым, но у вас очень фактурное лицо, не могу отказать себе в удовольствии его запечатлеть, – он бросал на Эрика короткие взгляды, не прекращая скользить углём по листу. – В школе, когда я только учился рисовать, я рисовал вас с фотографии, и, признаться, выходило чудовищно, но с живого лица – это совсем другое, да и кое-что я уже вполне могу. Я хочу отдариться, понимаете? Дома пусть ваша супруга побрызгает рисунок лаком для волос, чтобы не осыпалось, хорошо? Знаете, я помню ваш последний матч. Вы же посвятили тот гол именно ей, да? До ужаса трогательно было, я чуть не расплакался.

– Именно так.

– Мы тогда гадали, кто она. Теперь одной тайной меньше. Красивая она у вас, но я бы рисовать не взялся. Там такие полутона, что я пока не способен перенести их на холст, тут нужен кто-то очень талантливый.

Я стояла с открытым ртом. Почему-то единственный вопрос, который у меня оставался – где мне взять лак. Придётся, наверное, попросить у девушек на ресепшн – их подчёркнуто аккуратные причёски наводили на мысль, что без него там не обошлось. Тем временем юный художник уже аккуратно выдирал лист из альбома.

– Я тоже оставил там автограф. Не теряю надежды стать таким же известным, как вы, – улыбнулся он.

– Вы талантливы, молодой человек, – Эрик рассматривал рисунок. – Думаю, мои наследники ещё продадут этот набросок на аукционе за круглую сумму. Спасибо. Хотя это было очень неожиданно, признаюсь.

Пока я размышляла над приземлёнными вопросами, парень бросил альбом в рюкзак, попрощался и ушёл. Я вытащила из сумки папку с документами, чтобы не мять лист в руках по дороге, и скользнула взглядом по рисунку, перед тем как убрать его.

Он в самом деле был талантлив, этот парнишка. Несколькими штрихами он сумел сохранить в вечности именно то в Эрике, чем я готова была до сих пор любоваться бесконечно. А я даже не спросила, как его зовут.

И ещё – этот парень в самом деле был фанатом. На рисунке Эрик был изображён с закрывающими уши и треть шеи вьющимися светлыми локонами, которые он безжалостно состриг после завершения карьеры, но я ещё помнила, каковы они были на ощупь. Юнец нарисовал того Эрика, которого нынешний Эрик всеми силами старался оставить в прошлом.

Мы так и стояли молча возле проклятого стадиона, не зная, как прокомментировать происходящее, и внутренне соглашаясь, что слова тут не особо нужны. А потом я задала вопрос, который всё это время просто-таки висел в воздухе.

– Эрик, ты скучаешь по всему этому?

– Поначалу скучал, сильно. Не поверишь, ночью во сне видел поле, слышал гул трибун, прямо физически ощущал под ногами газон. Просыпался иногда в слезах – от отчаяния, что ничего этого у меня больше не будет. Потом попроще стало, но совсем не прошло. Эта тоска не может исчезнуть полностью – слишком уж большой кусок жизни я спорту отдал. Но свою нынешнюю жизнь обратно на ту я бы не променял. Я понял разницу. У меня теперь есть ты и Сорен. Это больше того, чего я лишился.

На моё плечо упала крупная холодная капля, потом ещё и ещё, и вот уже капли безостановочно забарабанили по моей коже со всё ускоряющимся ритмом. Асфальт стремительно темнел, напитываясь водой, и вокруг тоже всё померкло, словно в сгустившихся сумерках, для которых всё же было ещё не время. Туча подкралась очень коварно и была такая чёрная, что стало абсолютно очевидно, что сейчас ударит гроза.

– Похоже, наша прогулка закончилась, – сказала я. – Бежим быстрее, может быть, на остановке прыгнем в автобус.

Мы бежали очень быстро и всё же не успели. Хляби таки разверзлись на полную и буквально за минуту мы оказались окружены стеной воды, сквозь завесу которой и друг друга-то с трудом видели, а уж окружающий нас город и вовсе стал таким полупрозрачным, словно его размыло летним дождём, оставившим от всего рисунка только дрожащие контуры. До остановки мы добежали уже промокшие, по щиколотку в воде, и успели только увидеть задницу отъезжающего автобуса. Моё сердце бешено колотилось, в голове зашумело, и я оперлась рукой на фонарный столб, пытаясь отдышаться. Эрик же только разрумянился.

– Всё, я мокрый насквозь, – сообщил он мне, пытаясь отжать от воды подол своей футболки. Мероприятие было абсолютно бесполезным, ибо лило пусть и потише, но достаточно, чтобы не пытаться что-то исправить.

– Я тоже. Зря бежали. Чёртов автобус, мог бы и подождать.

– Пошли пешком? Какая теперь разница, сильнее уже не вымокнем.

Я посмотрела на него. По лицу Эрика бежали капли воды, сбегая с подбородка на грудь тонкой струйкой, и мокрая футболка прилипла к телу, обрисовав его контуры так, словно её и не было. Он поднял руку и провёл пальцами, как гребнем, по золотой чёлке, отбросив волосы назад, чтобы с них хотя бы не текло в глаза, но чёлка почти тут же вернулась на место.

Действительно, можно уже никуда не торопиться. Я подошла, отёрла воду с его щеки и прижалась губами к его прохладным и скользким от дождя губам. Мы стояли, крепко обнявшись, под ливнем на остывающем тротуаре, от которого поднимался лёгкий белый пар, и целовались, как подростки, благо все возможные свидетели попрятались от грозы по подворотням.

– Наш отель далеко?

– Не очень, дойдём минут за пятнадцать.

– Тогда пойдём, наше свидание ещё не закончено, – он посмотрел мне в глаза, лукаво разулыбавшись. – Разве можно променять всё это на футбол?

Мы только успели войти в номер и закрыть дверь, как в неё постучали. Стучали настойчиво. Потом из-за двери раздался голос Сорена:

– Открывайте, я видел, что вы только что пришли.

Пришлось открыть. Сорен стоял за дверью с таким выражением лица, что мы поняли, что что-то пошло не по плану. Он прошёл прямо в номер, уселся на диван и закрыл лицо руками.

– Сорен, мы можем хотя бы переодеться? С нас вода течёт.

Он махнул рукой. Мы скрылись в спальне. Сбросив с себя всю мокрую одежду, я полезла в шкаф за сухой. Эрик поймал брошенное мной полотенце, подошёл и положил ладонь мне на плечо. Теперь Сорен не услышал бы наш разговор, даже если бы очень захотел.

– Меньше всего мне сейчас хочется одеваться и разговаривать с Сореном, но похоже, что-то не так. Интересно, что именно.

– Мне тоже интересно. Он же добился, чего хотел.

Его ладонь скатилась с моего плеча вдоль всей спины до ягодицы, где и остановилась.

– Надеюсь, он не будет затягивать с рассказом, у меня на этот вечер были планы.

Чёрт побери, у меня тоже. У нас были общие планы.

Когда мы вышли, Сорен продолжал сидеть в той же позе. Это уже пугало.

– Сорен, что с тобой? – спросила я, садясь в кресло. – Если тебе нужно посекретничать с Эриком, просто скажи – я уйду погулять.

Параллельно я прикидывала, куда бы мне можно было уйти, если он всё же меня прогонит. Дождь ещё лупил по окнам нашего номера, значит прогулки по улице точно отпадали, но вот до ресепшн вполне можно было дойти и поговорить с девчонками насчёт лака. Да и на чашку горячего чая в ресторане можно было рассчитывать.

Руки Сорена соскользнули на колени, и он невидящим взглядом уперся в ковёр на полу.

– Сложно сказать. Я попробую, но не уверен, что вы поймёте. Или поймёте не сразу. Или не так. Это не потому, что вы такие, это потому, что у меня пока нужных слов нет. Но ты не уходи, Катерина. Ты же в курсе всего – Эрик умеет держать язык за зубами, но не с тобой. Я это понял, когда ты его увела.

– Мы оставили тебя во вполне вменяемом состоянии и с неплохими перспективами, – Эрик во время этой тирады подтащил стул и сел напротив Сорена. Да, пожалуй, разговор будет долгим.

– Нет больше никаких перспектив.

– Почему?

– Потому, – Сорен наконец-то соизволил поднять на нас взгляд. – Мы разговаривали о… роли, потом просто болтали, и чем больше разговаривали, тем больше я понимал, что у нас ничего не выйдет. Она хорошая женщина, великолепная актриса. Но… кажется, совсем не мой человек. Она настроена по-другому, если можно так сказать. На другую волну. Наши миры почти не пересекаются. Я не знаю, почему, может, это разница в возрасте, может, разница культур, но мы слишком разные.

– Ты разочарован? – спросила я.

– Вы не так ставите вопрос. Я болел ей полгода, а выздоровел за час. Разочарован я только тем, что, если бы я послушал Эрика и подошёл к ней сразу, я всё сразу бы там и понял.

– И нас бы тут не было, – заключил Эрик.

– Не только. Не было бы пьесы. Не было бы постановки. Не было бы того ушата эмоций на мою голову, от которых у меня сейчас несварение разума. Я пытаюсь понять, хорошо это для меня или плохо. И пока не могу. Поэтому пришёл к вам. Вы умные и вы лучше меня умеете жить эту жизнь.

– Хорошо, Сорен. Пойдём по порядку. Тебе нравится твоя пьеса?

– Я считаю, что она гениальна. Она может прославить моё имя. Тем более, что у меня есть уникальная возможность сделать её ещё лучше, совместно с Градовым – это уже очень серьёзная драматургия, я многому у него учусь.

– То есть, хотя бы тут всё было не зря?

– Не зря. Я не жалею о ней ни минуты.

– Так. Пошли дальше. Тебе нравится театр?

– Очень. Это то место, где мне всегда хотелось находиться. Моё место, если хотите знать. Это я сразу понял. Я влюбился в него сильнее, чем был влюблён в Анну. И я хочу продолжать работу. Я хочу увидеть свою пьесу на сцене. Причем именно здесь, в этом городе. Это очень важно для меня.

– Тогда что тебя смущает?

– Мне перед ней стыдно. Она неглупая женщина и понимает, откуда я достал эту пьесу. И то, что ради неё я вывернул сердце наизнанку, но хватило меня только на час неловкого разговора. Я в самом деле оказался её недостоин. Я трус, ребята. Перепугался насмерть только оттого, что настоящая Анна отличается от той, что жила всё это время в моей голове. Она… она больше того, что я себе выдумал. Да хоть велосипед этот её дурацкий взять. Мелочь, да? А ведь это характер. Она каждый день выживает в этом вашем безумном движении, где я умер бы от страха за десять минут. Она рассказывала мне о своих травмах так, словно от ссадины или перелома можно просто отряхнуться и дальше пойти, а не мучаться от боли несколько недель. Она сама решает технические проблемы, сама берёт ответственность за свою жизнь. Ей никто не нужен рядом, понимаете? Особенно изнеженный слабак, вроде меня, который даже по своей основной работе полагается на других людей. Я весь последний год ни одной бумаги из тех, что подписал, не прочитал дальше своих имени и фамилии. Потому что их вы за меня читаете. Что я могу дать другому человеку, кроме дополнительных проблем?

– Прекрати самобичевание, Сорен. Между прочим, умение доверять есть далеко не у всех. А люди в наше время начинают отношения не потому, что могут с кого-то что-то поиметь, а только и исключительно ради удовольствия, другой причины нет. Ты сам сказал, что она неглупая женщина. Но она в первую очередь актриса. Ты подарил ей роль её мечты и, я думаю, твои усилия и красоту жеста в целом она оценила по достоинству. И даже если твоя влюблённость прошла, ну что в этом такого?

– А ещё важно то, что твой миллион алых роз не завянет завтра, Сорен, – влезла в беседу я. – По факту, ты ей памятник поставил. И раз ты так уверенно говоришь о гениальности пьесы – и себе тоже. Если вы разойдётесь в стороны с чувством благодарности друг другу – это будет тоже очень красивый жест. Думаю, его она тоже оценит по достоинству. Ты хоть лишнего ей не наговорил?

– Нет, мы общались только по делу.

– Ну вот и отлично. После премьеры подаришь ей красивый букет, поблагодаришь за подаренное тебе вдохновение, а дальше – как судьба решит. Может быть, приобретёшь ещё одного друга. Так что это скорее хорошо.

– Кстати, Катерина, раз уж пошли такие откровения, – чёрные глаза уставились на меня в упор. – Я ведь и твою выдержку оценил. Понимаешь, я был полгода в таком же состоянии ума, что и ты, когда ты ещё не познакомилась с Эриком, ну… лично. Я прошу, не обижайся на меня, я не обидеть тебя хочу, я хочу, чтобы ты поняла, поэтому мои формулировки будут предельно точными. Я ведь полгода фактически был фанатом Анны, я любил человека, которого не существует, потому что я сам себе её придумал. И я в это наступил только пальчиками ног и потом выскочил без усилий, а ты в этом варилась целиком и несколько лет, да ещё в компании таких же девчонок. Я вообще не понимаю, как у тебя крыша не съехала, потому что моя как раз перед вылетом сюда чуть не сказала мне “Прощай”. Но это можно адекватно оценить только на берегу, и вот сегодня я взял и понял. Эрик, извини, но то, что тебя фанаты украли – это я теперь могу понять, как никто. Я б сам украл на их месте. Что ты смеёшься? Они ведь и убить вполне могли, есть же и настолько чокнутые, просто ты везучий и конкретно тебе попались совестливые. Для меня, как писателя, это новый опыт. Включу в какой-нибудь сценарий.

– Да мы с Катериной друг друга стоим, и, между прочим, я при первом знакомстве её тоже слегка разочаровал. Даже не слегка, – Эрик уже хохотал в голос, вспомнив наше знакомство. – Она боялась меня больше, чем я её – дверь запирала, есть из моих рук отказывалась, даже старалась близко не подходить. Но выдержка у неё да, согласен, неординарная. Она до сих пор нас с тобой как-то терпит. Завидуй молча.

– Может, я вам за выпивкой схожу? – не выдержала я. – Пока ещё продают. Если вы собираетесь мыть мне кости, то ради бога, но хотя бы не в моём присутствии.

– Зачем, не надо никуда ходить, Сорен ведь уже уходит. Уходит же, да? Спать уходит. Завтра ему нужно работать. Не то, что нам, бездельникам – мы же в отпуске.

– Поэтому ведите себя хорошо, бездельники. Не шумите. Стены тут тонкие, а мой сон очень чуткий, – Сорен уже улыбался, пусть всё ещё немного криво.

– Я рад, что ты пришёл в себя настолько, что можешь шутить хотя бы так плоско.

– Я могу ещё площе, но не сегодня. Спасибо за разговор. В самом деле, пойду спать.

Закрыв за Сореном дверь, я обернулась к Эрику.

– Вообще-то, ты тоже завтра работаешь. Если ты не забыл, у тебя завтра встреча с читателями, и я надеюсь, что ты оценишь мои усилия и придёшь на неё.

– Но она ведь не прямо с утра?

– Нет, в три часа.

– Отлично. Если что – мои планы на вечер всё ещё в силе. Но раз Сорен просил, постараемся не сильно шуметь, – и Эрик тут же вернул ладонь на мою ягодицу.

Мы начали ещё в душе, куда залезли сразу вдвоём для экономии времени, и откуда, не одеваясь и оставляя на полу мокрые следы босых ног, сразу переместились на белоснежные гостиничные простыни. Если кого-то из нас и мучила совесть на тему переживаний Сорена, который в этот момент пытался уснуть за стеной и наверняка осуждал своих бесстыжих друзей, на либидо которых абсолютно не повлияла его личная трагедия, то моя совесть замолчала минуты через две после того, как я снова приняла в себя любимого мной мужчину, и мы с ним отправились знакомой дорогой в наш собственный рай. Единственной нашей уступкой была ладонь Эрика, накрывшая мои губы перед тем, как я уже готова была сообщить всему миру о том, как мне с ним хорошо, и моё удовольствие сочилось сквозь его длинные пальцы свистящим шёпотом в то же самое время, как он выдыхал своё, вжавшись губами в мою мокрую шею.

Глава 3

Читки в театре закончились через несколько дней. Сорен немного изменил текст пьесы, согласуясь с предложениями Градова, и актёры, наконец, переоделись в чёрное. Начались репетиции отдельных сцен.

Теперь по вечерам Сорен приседал нам на уши ещё активнее. Во время читок актёры только показывали зубы, а теперь они развернули свое мастерство на полную. На пустой сцене, без декораций, костюмов и реквизита, Градов лепил из обезличенных, неотличимых из зала друг от друга фигур в чёрной промодежде мир, который придумал Сорен – из брошенного драматургом зерна режиссёр заботливо выращивал в новом мире и любовь, и ревность, и ненависть, и предательство. Этот мир больше не являлся частью самого Сорена – он начал жить отдельной и от него, и временами даже от Градова жизнью, чем каждый день до глубины души удивлял своего создателя. С каждой новой репетицией этот мир рос, усложнялся, наполнялся подробностями, новыми неожиданными смыслами, которых Сорен не видел, пока стучал в Стокгольме по клавишам своего ноутбука, но, обнаруживая их в игре актёров, перебрасывающихся на сцене написанными им репликами, он всякий раз поражался, неужели такое вышло именно из-под его пера, но признавал, что выходило в итоге хорошо, и, самое главное – правильно.

Если коротко, то Сорен чувствовал себя богом, и вовсю упивался этим чувством.

Эрик же почти всё время пропадал в цехах, иной раз ныряя в лабиринт за сценой с самого утра и выныривая только на обед. В отличие от Сорена, он немного знал русский язык, хоть и говорил на нём примерно так же, как я на шведском – немного неправильно, короткими рублеными фразами, путаясь в грамматике и с чудовищным акцентом, помогая себе во всех сложных ситуациях жестами и своей убийственной улыбкой. С актёрами у него сложностей в коммуникации не возникало – они и сами охотно шли на контакт. Безусловно, существовал некоторый предел, за который человеку не из их тусовки был вход заказан, но для Эрика там не было ничего интересного.

А вот в цехах система “свой-чужой” работала на все сто процентов. Эрик был чужой и эту невидимую стену недоверия прошибал с большим трудом и совершенно невероятным упорством. Его поначалу пытались гнать и старались смыться в боковой коридор, как только его золотая голова появлялась на горизонте, злились, что упёртый закордонный дурак не понимает намёков на то, что ему тут не рады, но постепенно смирились, потому что он всякий раз возвращался оттуда, куда его послали. В конце концов всех за сценой даже начал умилять странный долговязый парень, старательно выговаривающий русские слова в очередном глупом с их точки зрения вопросе. И этого парня периодически стали приставлять к делу – его физическая сила могла понадобиться очень много где, а он никогда не отказывался помочь.

Эрика интересовало всё: работа художника-постановщика, цеха реквизита и декораций, он заглядывал даже к гримёрам и в костюмерную, наблюдая за их работой, хотя как раз оттуда, из традиционно женского царства, его гнали сильнее всего. Его знаменитое обаяние на этих прожжённых дамах абсолютно не работало. Он совал свой длинный нос и в аппаратную, крохотную, затянутую проводами, как паутиной, каморку с пультами управления светом и звуком, где режиссёр спешно объяснял своё видение новому художнику по свету, немногословному и спокойному молодому человеку, татуированному по самое не могу, которого спешно взяли на замену так невовремя запившему Ивану Петровичу. Я даже имени его не могла запомнить – что-то на А. Вроде бы, Антон. Или Артём. Эрик-то, конечно, знал точно, но нафига ему было это знание, я так до конца и не поняла.

И всё так и шло бы своим чередом: Эрик помогал строить физическую сторону нового мира, пока Сорен наблюдал, как в нём рождается душа.

Если бы не.

Мы пришли в театр на очередную репетицию и сразу почуяли, что всё идет не так, стоило нам переступить порог зала. Театр жужжал, как осиное гнездо, в которое ткнули палкой. Актёры небольшими группами шептались по углам, но тональность этого фонового гула, к которому я уже успела попривыкнуть, была необычно напряжённой. Режиссёр не отнимал от уха телефонную трубку, нервно жестикулируя свободной рукой. Его помощница Маша тоже прижимала плечом к уху телефон, параллельно делая какие-то записи на обрывке бумаги, явно позаимствованном из чьего-то экземпляра пьесы, и, скорее всего, без ведома владельца. Градов был откровенно зол, Маша же выглядела очень встревоженной.

Я оглядела зал – и поняла, что в нём кое-что изменилось. Велосипеда Анны не было на привычном месте. И не было её самой.

Ошарашенный догадкой Сорен на правах члена труппы кинулся поговорить с актёрами. Я же огляделась и решила получить сведения не партизанскими методами, а, так сказать, прямо из штаба, поэтому сразу направилась к режиссёру и помрежу.

Градов всё ещё говорил по телефону, и градус разговора явно повышался, готовый уже зашкалить.