Ницше в Италии

Действительно, нечего. Нависает молчание. Тогда Ницше запишет в своем блокноте: «Я не в состоянии признать величие, которое не искренне по отношению к самому себе. Разыгрывать комедию перед самим собой вызывает во мне чувство отвращения…» Но является ли Вагнер в этот момент актером? Нет, несомненно, нет. Он поддаётся порыву, который отнюдь не чужд некоторым взыскующим натурам – внезапно ошеломить себя осознанием греховности. И зло возвращается к нему с горьким привкусом. А «Парсифаль», этот акт веры, избавит его от него.

Ницше, застывший в неподвижности и внутренне дрожащий, на этот раз надменно улыбается над трупом своей самой пылкой дружбы. Никакие угрызения совести не трогают его сердце. Едва ли можно сожалеть о том, от чего он добровольно отказывается. Нужно жить ради новых истин, чтобы бороться с жалким культом страдания, с этой жаждой убогости, с ложными ценностями, которым Вагнер посвятил свой талант и силы.

Разве можно назвать слишком твердым кристалл, чистоту которого никогда не омрачал ни один порок ума или сердца?

Вагнер и Ницше больше никогда не встретятся. Возможно, Ницше никогда не любил Вагнера так сильно, как в момент их разлуки. Позднее он напишет: «В момент окончательного прощания, когда мы отдаляемся друг от друга, потому что чувства и рассудок больше не идут рука об руку, именно тогда мы ближе всего друг к другу. Мы бьемся о стену, которую природа воздвигла между нами и тем, что мы оставляем позади».

Четверо отшельников с виллы Рубиначчи продолжают свои занятия, вечерние чтения, экскурсии. Они берут с собой попеременно Шамфора, Дидро, Стендаля, Мишле, Фукидида и Новый Завет. Евангелие от Матфея глубоко трогает их. «Новый Завет редко доставлял столько радости атеистам», – писал юный Бреннер своим родителям. Но это эстетические удовольствия. Мальвида берет в руки фотографию «Тайной вечери» да Винчи, а Ницше говорит об Иисусе, что он был «высочайшей из человеческих душ». Хотя он отвергает его учение и с опаской относится к морали, возвеличивающей нищету духа, его неудержимо влечет к нему как к человеку. Это обезоруживающее, строгое лицо неотступно преследует его. Он заново открывает для себя свое благочестивое детство, отца, предков, все те открытые и миролюбивые поколения, от которых он, тем не менее, должен отречься, чтобы восславить истинный дух.

Время от времени речь заходит о давнишнем проекте Ницше – основать небольшой светский монастырь для интеллектуалов, нуждающихся в уединении. Фрау Мейзенбуг только что опубликовала свои «Воспоминания идеалистки», и эти господа определенно покорены социалисткой сорока восьми лет, дочерью министра, которая знала друзей Гете и Гумбольдта и всегда оставалась, по словам Даниэля Галеви, «верной истинному женскому гению». Не обладая выдающимся интеллектом, она была тонкой и отважной натурой, приветливой во всех отношениях. Ее любили. А еще – очень веселились, шокируя ее. Так, многие ее социалистические идеи были разрушены. И все же Ницше тактично воздерживался от чтения ей своих работ. У некоторых людей, принадлежащих к утончённому роду, интеллект может краснеть. И именно потому, что он возвышен. Они стыдятся того, что так сильны.

Только после отъезда Рея и Бреннера, когда нежная брачная весна была уже в самом разгаре, Ницше подарил своей пожилой хозяйке несколько страниц из рукописи, над которой он работал и которая носила причудливое название «Человеческое, слишком человеческое: книга для свободных умов»11. «Какой мягкостью, – писала она, – какой благожелательностью был одушевлен тогда Ницше… Как гармонично его добрая и отзывчивая натура уравновешивала его разрушительный ум».

«Разрушительный», – именно так сказала она, предвосхищая нелестные эпитеты многих других против трудов одного из самых выдающихся основателей свободного, беззаботного счастья, открытого для всего человечества. Она также прочитала некоторые из правил жизни, которыми Ницше любил посыпать свои записные книжки:

«Не проявляй к людям ни любви, ни ненависти».

«Не занимайся политикой».

«Не становись ни богатым, ни бедным».

«Избегай путей тех, кто прославлен и могущественен».

«Бери жену не из своего же народа».

«Воспитание детей поручай друзьям».

«Не принимай никаких церковных обрядов».

«Не публикуйте это. Подождите. Ещё раз подумайте…», – восклицает Мальвида.

Но Ницше в ответ улыбается, потому что, как и все пишущие, он уже представляет себе, как его книга шествует по дорогам мира, ищет читателей, зажигает сердца, вселяет в них ужас или восхищение. Он видит, как она овладевает сердцами, возбуждает помыслы и поступки, вплетается в судьбы людей, соучаствует в происходящем, и таким образом обретает движение. Из всех мыслей, которые он записал под могучей раскидистой сосной на вилле Рубиначчи, эта была ему особенно дорога: истинное бессмертие – это движение. «То, что однажды было приведено в движение, попадает в общую цепь всего сущего, как насекомое, попавшее в янтарь, заключенное в него и ставшее вечным».

Книга была «посвящена памяти Вольтера, в ознаменование столетия со дня его смерти». Она также была посвящена первому великому кризису Ницше и его интеллектуальному освобождению. В ней «каждое предложение, – скажет он позже, – выражает победу». Победу над романтизмом, над патетическими установками, над «идеализмом» – этим bête noire12 Ницше. В ней каждая ошибка спокойно рассматривается, кладется на лед и не столько отвергается, сколько замораживается.

Когда работа была напечатана, автор отправил один экземпляр в Байройт. По дороге посылка наткнулась на либретто «Парсифаля», на котором было такое посвящение: «Моему дорогому другу Фредерику Ницше с самыми теплыми и наилучшими пожеланиями. Рихард Вагнер, воцерковленный советник». Ницше задохнулся. Что за провокация! Это был звон мечей Хундинга и Зигмунда в облаках Вальхаллы. Это был поединок с Вотаном и отдаленный предвестник гибели ложных богов.

Венецианская музыка

Ницше вновь увидел Италию лишь три года спустя, в марте 1880 года. Но теперь это был другой путешественник, сопровождаемый другими тенями: он выглядел более больным, более измождённым, и в то же время его душа стала чище, а дух более закалённым. За эти три года у него побелели виски (в возрасте тридцати шести лет), осунулось тело, а его духовное достояние еще более оторвалось от земных притязаний (я люблю использовать слово «достояние» для тех, у кого на самом деле ничего нет). Он навсегда оставил преподавание. Получая мизерную пенсию от Базельского университета, он стал независимым и одновременно изгоем. Он прошел через бесконечную физическую боль, он упорно размышлял и работал, и он мог написать мадам Мейзенбуг: «Я так много страдал, я отрекся от стольких вещей, что в любые времена не найдется такого аскета, с жизнью которого я не имел бы права сравнить свою жизнь в этот последний год. Однако я многое приобрел. Моя душа окрепла, стала чище и мягче, и для этого мне больше не нужны ни религия, ни искусство (заметьте, я даже немного горжусь этим; именно в состоянии абсолютного отказа от жизни я наконец-то смог открыть для себя сокровенные источники утешения)».

Венеция – это, конечно же, город любви. Для Вагнера она стала местом рождения «Тристана»13, болезненным воплощением его разрыва с Матильдой Везендонк14. Для Ницше это было благословенное место его душевного оздоровления. Совсем не «городом искусства», «городом красоты», и не поводом для прекраснодушного сочинительства, как для многих других, окрашенного закатами, сверкающей симфонией спокойных вод, отражающихся в галереях Казановы. Для Ницше, сбежавшего из своей тюрьмы, Венеция – изысканный город тишины и свободного размышления. «Город ста глубоких одиночеств» («Аврора»15). Для него не существует ни церквей, ни Тьеполо, ни Тинторетто, ни дожей, ни Моста Вздохов, ни стендалевского эротизма, ни волочильщиков шерсти, ни карнавалов в костюмах XVIII века.

Этот художник трепещет только перед восторгами мысли, отлитыми в музыку слов (и заметьте, он ни в коем случае не враждебен ни удовольствиям, ни женщинам). Он никогда не заходит в музеи, в эти оранжереи омертвевших мечтаний и выдохшихся страстей. Он пробует на вкус только жизнь. Он посвящает себя счастью людей, с которыми сталкивается, но которых не видит, он жаждет дать духовное оправдание их устремлениям. Он намерен превратить их в более свободных, более сознательных, более радостных. Сделать их более людьми и менее рабами. Отвратить их от идолов и вернуть их к самим себе. Избавить от ложной морали и социальных предрассудков. «Мы – имморалисты», – с горькой гордостью провозглашает он. Как его только ни упрекали за это слово, этого целомудренного, воздержанного человека, слишком бедного, чтобы позволить себе алкоголь или женщин!

Ницше поселяется на Фондамента Нуове16 в старинном барочном дворце Берлендис1718, в котором он занимает просторную комнату, отделанную мрамором. Это в двадцати минутах ходьбы от собора Святого Марка по тихим, непыльным, защищенным от солнца переулкам. Полумрак Венеции, изысканное благословение для его глаз и нервов. Наслаждение настолько непреходящее, что книга, над которой он работает – «Аврора» – долгое время носила название «Тени Венеции»19. Распорядок дня Ницше строго организован: работа с семи-восьми часов утра, затем прогулка, за которой следует экономный обед. В два с четвертью появляется самый дорогой из немногих его друзей, тот, кто указал ему на Венецию и оставался верен Ницше всю жизнь – Петер Гаст.

Его настоящая фамилия – Кёзелиц; он был сыном прусского землевладельца, но стал богемным музыкантом. В молодом возрасте он уехал из дома в Базель, где учился у Ницше; затем он посвятил себя композиции, но так и не добился известности. Долгое время Ницше был его единственным поклонником. Тот, кто знает и любит Ницше, знает и Петера Гаста. Он был Пиладом этого Ореста20, называл его на ты и обожал его, так же как Ницше, в свою очередь, обожал своего друга.

«Сколько слез я пролил на алтарь Ваших несчастий?»

А сколько времени этот человек пожертвовал работам Ницше! Ведь это он делал записи под диктовку своего друга, уточнял его заметки, переписывал набело его рукописи, и при этом заботился о его хрупком здоровье, полный такта и благоразумия, стараясь не оскорбить застенчивый нрав Ницше, ничем не отяготить его легко возбудимый дух. «Если моя жизнь должна будет иметь хоть какой-то смысл, – писал он однажды, – то только благодаря тому деятельному участию, которое я принимал в жизни Ницше. И поистине, это единственный способ придать ей хоть какой-то смысл».

Итак, в четверть второго появляется Петер Гаст. В течение часа с четвертью идёт диктовка, затем начинается беседа и чтение. Потом Ницше снова принимается за работу, примерно до половины седьмого, после чего возвращается Гаст, и они вместе ужинают. Часто это вареное яйцо и стакан минеральной воды. И нередко после занятий они идут к Гасту домой и по очереди садятся за фортепиано: Ницше импровизирует или играет свои собственные сочинения в своей довольно сухой, учёной манере; Гаст же неустанно занимается музыкой единственного композитора, который может избавить их обоих от Вагнера и вернуть их к чистейшей музыкальной традиции через ремесло старых мастеров – Шопена.

В Сорренто Ницше самозабвенно слушал Бетховена и часто прогуливался за городом, погружённый в свои мысли «посреди кипарисов и диких роз». В то время он записал: «Во второй части Аллегретто ля-мажорной симфонии есть отрывки, в которых жизнь проносится так же отрадно, как мгновения у живой изгороди, увитой розами, благоухающими в летние вечера». В Венеции он любил только Шопена. Между Шопеном и Ницше, безусловно, есть родство. В этих двух страдальцах, в этих двух целомудренных и восторженных натурах, в этих двух одиноких изгнанниках повсюду в унисон вибрирует драматическая радость жизни. Я бы добавил: и радость творить вопреки всем сомнениям. Возможно, следовало бы также сказать: и счастье благородно страдать, осознавать это и отдавать предпочтение непреднамеренным крикам души перед всякой напускной серьезностью хорошо разыгранной славы.

Гаст хотел написать книгу о Шопене. Лист уже написал одну, и, по общему признанию, плохую (во многом написанную высокопарным пером старой княгини Витгенштейн). Гаст почувствовал, что ему есть что сказать, и сделал двести страниц заметок. Несомненно, Ницше помог ему с этими набросками, и приходится сожалеть, что они остались неопубликованными, ибо сколько бесконечно изысканных мыслей должен был высказать Ницше о гении, столь близком ему по чувству трагического, по склонности выражать свои мысли афористично и кратко? Но как часто самые прекрасные идеи, когда их подхватывают некие, как принято говорить, «возвышенные» натуры, пропадают в несбыточном!

«Тени Венеции»

«Именно в Венеции, – писал Гете в своем „Итальянском путешествии“21, – мне впервые открылось природа песни».. Поскольку Ницше обладал впечатляющим слухом, можно предположить, что и он пережил свое музыкальное откровение в Венеции. В городе «сотен глубочайших одиночеств»; в городе сотен мелодий души. То, что «Тристан», эта поэма о забвении мира, родилась в Венеции, как и забвение байроновского «Манфреда»22, Ницше понимает лучше, чем кто-либо другой. В этом искусственном городе, чей фундамент гниет под напором его тяжелых вод, есть что-то от запаха забвения, смерти, разложения. Здесь биение сердца словно замедляется, и все, что Венеция может передать влюбленным, – это молчаливое предупреждение об увядании, вздох веков, постоянное напоминание о человеческом одиночестве.

«Тристан» занимает исключительное место в творчестве Вагнера и в какой-то степени находится почти за пределами его обычного вдохновения. Влияние Венеции придало этой полной отчаяния партитуре особый колорит, которого нет ни в одной из его легендарных драм. Это то, что он позже назвал «переложением восхитительной Венеции на музыку».

В «Авроре» Ницше также положил на музыку свою Венецию, Венецию своего сердца. Среди записей, которые он делает во время прогулок или за чашкой кофе, отчётливо слышится новая песня. То, что он еще не успел прочно утвердить в своей прозе, теперь раскрывается в глубоких аккордах, которые поддерживают его мысли и расширяют их в те области, куда классический синтаксис уже не имеет доступа. «Тот факт, что музыка не нуждается в словах, – говорит он, – является ее величайшим преимуществом перед поэтическим искусством, которое апеллирует к понятиям и, следовательно, вступает в конфликт с философией и наукой; но вы не осознаете этого, когда музыка уводит нас от них, ведет нас, соблазняет нас».

Можно сказать, что именно музыка иногда заставляет Ницше терять опору в своих сочинениях. Но если она и становится для нас непонятной, то лишь потому, что её мелодия открывает другие двери, через которые наш взгляд устремляется к нежданным горизонтам. Прочитаем в «Ecce Homo23»: «Еще одно слово для самого взыскательного слуха о том, чего я ожидаю от музыки. Пусть она будет весёлой и глубокой, как октябрьский полдень. Пусть она будет неповторимой, пылкой и нежной; пусть ее лукавство и грация сделают ее милой сердцу маленькой скромницей… Я не допущу и мысли о том, что немец может знать, что такое музыка. Те, кого мы называем немецкими музыкантами, и прежде всего величайших из них, – это иностранцы, славяне, хорваты, итальянцы, голландцы – или даже евреи; в иных же случаях – это немцы из представителей могучего рода, вымирающего сегодня, такие как Генрих Шютц, Бах и Гендель. Я сам до сих пор чувствую себя настолько поляком, что с легкостью отношусь ко всей музыке в пользу Шопена. Я не буду касаться „Идиллии Зигфрида“24 Вагнера по трем причинам (одна из которых, несомненно, называется „Козима“), возможно, также некоторых вещей Листа, который превосходит всех музыкантов благородными акцентами своей оркестровки, и, в конечном счете, всего того, что выросло по ту сторону Альп. По эту же сторону Альп… я не могу обойти вниманием Россини и тем более мой самый настоящий Юг в музыке – венецианского маэстро Петера Гаста. И когда я говорю „по эту сторону Альп“, я на самом деле имею в виду только Венецию… Мне не ведома разница между плачем и музыкой – я полон счастья не мыслить о Юге без дрожи и робости».

По правде говоря, в размышлениях о подобных неосязаемых предметах есть своя прелесть. Грёзы в концертном зале, где красивая женская головка или трогательно склоненный бюст заставляют нас с восторгом думать о том, что «есть так много рассветов, которые еще не просияли». Это индийская пословица. Ницше любил ее. Он использовал ее в качестве эпиграфа к только что начатой книге, которая стала отправной точкой его похода против моральных суеверий. А позже, в автобиографической заметке, он добавил такой комментарий:

«Совершенная ясность и бодрость, даже ликование духа, которые отражает вышеупомянутое произведение, идут рука об руку не только с глубочайшей физиологической слабостью во мне, но и с непомерностью боли».

Венеция Ницше не знала звуков мандолины. За этим философом, который не смог стать мирским христианином и теперь шел крестным путем духа, не стояло сияющей юности. В его любви было только будущее человечество. Для каждого своего ученика он – нищий музыкант. Мы ощутимо отдалились от некогда авторитетных венецианцев: от пресыщенного Байрона, от сноба Шатобриана, от едкого Мицкевича, от симпатичного Мюссе с бородой цирюльника, даже от их друга Барреса с черным локоном на пожелтевшем лбу цвета слоновой кости, которым бредило целое поколение «свободных людей», пока мы изнашивали свою первую пару подштанников на школьных скамьях. По мере нашего взросления вся эта живописная литературная картина растеряла свои краски. Сегодня эти некогда столь красноречивые тени поблекли, а их напыщенная манера поведения вызывает лишь улыбку. А скромный Ницше, написавший: «Что мне до этого!», гораздо более захватывает нас своей сдержанной манерой поведения и ироничной проницательностью. Его Венеция не похожа на пьедестал, на который взбираются, чтобы покрасоваться перед собой и другими, не похожа на отель, в котором можно провести несколько дней в своё удовольствие. Венеция стала для него мелодией души, прелюдией к громовым произведениям его духа. Позже, в книге «Ecce Homo», он написал: «Когда я ищу слово, которое заменило бы слово «музыка», я нахожу единственное слово – «Венеция».

Вспомним, что однажды бессонной ночью, работая над «Тристаном», Вагнер вышел на балкон дворца Джустиниани25: «И когда я посмотрел вниз на старый римский город лагун, который лежал передо мной, окутанный тенью, вдруг из глубокой тишины донеслась песня. Это был сильный и суровый зов гондольера, следящего за своей лодкой, на который эхо канала откликалось даже на самом дальнем расстоянии; и я узнал в нем первобытную монотонную мелодию, на которую во времена Тассо были переложены его знаменитые стихи и которая, несомненно, так же древняя, как каналы Венеции и ее жители…»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Другой вариант прочтения имени автора – Ги де Пурталес

2

Козима Вагнер (1837 – 1930) – вторая жена композитора Рихарда Вагнера и внебрачная дочь венгерского пианиста и композитора Ференца Листа. В 1857 году она вышла замуж за музыканта и дирижёра Ганса фон Бюлова, но в 1870 году развелась с ним, проведя год в Трибшене, где жила с Вагнером. В том же году она вышла замуж за Вагнера, в браке с которым родила ему троих детей. С Рихардом Козима основала Байройтский фестиваль, предназначенный для постановок вагнеровских опер в полном соответствии с замыслом композитора. После смерти Вагнера в 1883 году Козима возглавила Байройтский фестиваль, посвятив остаток своей жизни сохранению его наследия.

3

Железнодорожная компания «Париж-Лион-Средиземноморье» (Paris-Lyon-Méditerranée) была одной из крупнейших частных французских железнодорожных компаний с момента ее создания в 1857 году до национализации в 1938 году.

4

Речь идёт о противопоставлении сердца (coeur) и разума, сознания, духа (esprit).

5

фр. âme

6

«Рождение трагедии из духа музыки» (нем. «Die Geburt der Tragödie aus dem Geiste der Musik») – эстетический трактат, впервые опубликованный в 1872 году. В этом трактате Фридрих Ницше изложил свой взгляд на дуалистические истоки искусства: речь идет о противоборствующих силах дионисийского и аполлонического начал и их слиянии, которое привело к развитию поэзии и, в частности, греческой трагедии. Заключительная часть книги – это лирический призыв к читателю пережить духовное возрождение через музыку Вагнера.

7

«Несвоевременные размышления» – сборник из четырёх эссе Ницше, написанных им в период с 1873 по 1876 год под глубоким влиянием философии Шопенгауэра и музыки Вагнера.

8

«Рихард Вагнер в Байройте» (1875—1876) – эссе, вошедшее в сборник «Несвоевременные размышления».

9

Мальвида фон Мейзенбуг (1816 – 1903) – немецкая писательница, наиболее известная своими «Воспоминаниями идеалистки», первый том которых был анонимно опубликован в 1869 году. Она часто приглашала к себе домой молодых художников и писателей. Зиму 1876/1877 года она провела в Сорренто с философами Ницше и Полем Рэ и студентом Альбертом Бреннером. Весной 1882 года в Риме она познакомила юную Лу фон Саломе с Ницше. Идеалистка фон Мейзенбуг не всегда соглашалась с содержанием высказываний своего «подопечного». Когда в начале лета 1888 года она раскритиковала его «Казус Вагнер» (она поддерживала с Вагнером тесные отношения), он обвинил ее в полном непонимании его произведений и разорвал с ней связь. Позднее она объяснила это начинающимся безумием Ницше. Мальвида фон Мейзенбуг была первой женщиной, номинированной на Нобелевскую премию по литературе в 1901 году

10

По-видимому, автор имеет в виду религиозную общину из аббатства Порт-Рояль-де-Шам, расположенного в девяти милях от Версаля, которая в 1626 году переехала на улицу Фобур-Сен-Жак в Париже и стала оплотом янсенизма.

11

«Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов» – философский текст Ницше, опубликованный в 1878 году, в котором он рассматривает различные темы, связанные с природой человека, моралью и освобождением духа, и решительно расходится с романтизмом после разрыва с Вагнером в 1876 году.

12

фр. «черный зверь», проклятие

13

«Тристан и Изольда» – знаменитая опера в трех действиях Вагнера, премьера которой состоялась в Мюнхене в 1865 году.

14

Агнесса Матильда Везендонк (нем. Agnes Mathilde Wesendonck, урожд. Агнесса Луккемайер; 1828 – 1902) – немецкая поэтесса. Получила известность как муза композитора Рихарда Вагнера.

15

«Аврора. Мысли о моральных предрассудках» – сборник афоризмов Ницше, написанный между 1879 и 1881 годами. Работа состоит из 575 афоризмов, разделённых на 5 книг, которые составят темы его последующих произведений: «По ту сторону добра и зла» и «Генеалогия морали».

16

Fondamenta Nuove – это длинные фундаменты, которые ограничивают значительную часть районов Каннареджо и Кастелло на севере Венеции. Здесь находятся причалы, ведущие на острова Мурано, Бурано, Сан-Микеле.

17

Неоклассический дворец Берлендис расположен в конце канала Рио-деи-Мендиканти в Венеции и смотрит на остров-кладбище Изола-ди-Сан-Микеле. Это тихое место вдали от туристических анклавов было излюбленной резиденцией Ницше в городе с 1880 по 1887 год.

18

Неоклассический дворец Берлендис расположен в конце канала Рио-деи-Мендиканти в Венеции и смотрит на остров-кладбище Изола-ди-Сан-Микеле. Это тихое место вдали от туристических анклавов было излюбленным местом проживания Ницше в городе с 1880 по 1887 год.

19

ит. «L’ombra di Venezia»