Счастливый грошик. Стихотворения

и смех, и плач дитяти всходят к Богу,

и никогда ты не был одинок

в сём храме – мы давно тебе внимали

с небесной радостью в земной печали…

И вдруг я понял – все они мертвы!

Их мучили и медленно убили,

и ржавой глиной забросали рвы,

и даже память, словно кровь замыли,

замазали, закрасили, и нет

креста и поминанья на могиле…

Вот почему во сне я вижу свет,

и тьма вокруг объять его не может!

Вот почему, святой душой согрет,

я просыпаюсь и рыдаю, Боже!

Зимний пейзаж в стиле Питера Брейгеля Старшего

1. Семидесятые

Рождественского леса тишина

разорвана, орут вороньи стаи.

Ильич Второй стреляет в кабана

и точно под лопатку попадает!

Густая кровь и воронёный ствол,

припорошённый инеем каракуль,

а сзади, как египетский оракул,

простуженный Черненко подошёл…

Душистым паром задышала стерлядь,

развариваясь в огненном котле…

Добычу освежёвывает челядь,

и водка стекленеет на столе.

Поодаль возникает мир иной —

ханурики из леса тащат ёлки,

глаза коровы, тощей и больной,

как стеклотары блёклые осколки.

Шумит предновогоднее село,

получку распыляя в магазине…

Убогой потребительской корзине

пора сказать – что было, то прошло.

В Москву, в Москву – гудят локомотивы,

за колбасой несутся поезда,

порхают новогодние мотивы,

горит пятиконечная звезда.

И наступает праздник у детей,

и на санях по снеговым перинам

сменивший чудотворца чародей

везет шары, конфеты, мандарины…

А утром солнце грудкой снегиря

рождается в морозном океане,

кровь на губах, да иней на экране —

и Юрьевец под небом января

живой картиной, зеркалом былого

наивно смотрит в темный объектив —

так верующий ищет образ Бога,

лампадою икону осветив.

А дальше – вся огромная страна

на перекрестках святости и скверны

смывает пелену хмельного сна,

и золото горит в прорехах черни.

Но церкви обезглавленные спят

над прахом перекопанных погостов,

а для толпы всё празднично, всё просто,

всё в мишуре от головы до пят.

И следуя вращению планеты,

идут в постель свободные от вахты,

а межконтинентальная ракета

тревожно спит в сухой прохладе шахты.

2. Сорок лет спустя

Безмолвие в завидовских лесах,

надевших горностаевые шубы.

Легко мышкует рыжая лиса,

не чуя ни стрелка, ни лесоруба.

Охота не в почёте у вождей,

они теперь духовное взыскуют,

сменив ружье на свечку восковую,

пороховую копоть – на елей.

В забвение, как бабушкины моды,

ушли приметы брежневских времён,

но что-то зябко русскому народу,

и не духовным озабочен он.

Ища «следы довольства и труда»

находишь недовольство и безделье,

и поневоле вскрикнешь – вот беда! —

когда пахнёт в лицо палёным зельем.

В России пьют – и закуси полно,

распухли придорожные харчевни,

где Богу душу отдали деревни

неслышно, незапамятно, давно…

Утешься – пустовать земле недолго.

Идут – Кавказ, Таджикистан, Китай…

Услышишь от Кубани и до Волги

чужое слово сквозь вороний грай.

И все-таки – посмотришь на детей,

и сам обрадуешься, как мальчишка,

за лучшую из лучших новостей,

за Новый год, за фейерверка вспышки,

за веру, что не гаснет вопреки

всему, что городит сухой рассудок…

Ещё – за то, что совершилось чудо,

где словом, где касанием руки.

Как будто смотришь на скалистый остров,

на снег и уголь смотришь с высоты,

и удивляешься – как это просто —