Записки Абитуриента. Избранная ранняя проза

– Ладно, будь что будет, – Куно закрыл глаза.

Раздался выстрел стартового пистолета. Хотя между командами «Приготовиться» и выстрелом прошло лишь мгновение, Куно показалось, что прошла целая вечность. Весла обеих лодок одновременно опустились в воду.

В глазах у Куно не было ничего, кроме белой трассы перед их лодкой и лодкой противника.

Их старт вышел не очень удачным. «Плохо дело. Все засуетились», – одновременно подумали Кубота и Куно. Лодка противника явно опережала их на одно-два сиденья.

– Спокойнее! – крикнул Кубота.

Куно еще громче повторил его слова для всей команды. Наконец гребцы вошли в ритм. В этот момент рулевой аграриев, известный своими подначками во время гонок, крикнул:

– Опережаем противника на полкорпуса!

Куно тут же парировал:

– Врешь!

До этого молчавший, Куно, произнеся эти слова, почувствовал, как у него словно развязался язык, и он начал сыпать язвительными репликами. Вскоре третий номер аграриев неудачно гребнул, подняв фонтан брызг.

– Получили! Смотрите, какие брызги! – не удержался Куно.

Те, кто видел, и те, кто нет, – все воспрянули духом. Лодка противника, напротив, притихла под натиском Куно. Наконец лодки поравнялись. Перед шлюзом гуманитарии опережали примерно на полкорпуса. Рулевой аграриев все же крикнул:

– Они уже выдохлись!

Куно парировал:

– Да мы-то впереди!

Но в душе у него не было никакого желания продолжать эту словесную перепалку.

Подходя к шлюзу, Куно крикнул первым:

– Шлюз!

Указание места, которое делает любой рулевой, но сделанное раньше соперника, было частью тактики – та лодка, которая скажет первой, и достигнет этого места раньше. Аграрии, отстав, сделали у шлюза десять мощных гребков и снова сравнялись. Когда тебя догоняют сзади, кажется, будто тебя уже обошли. Лодка Куно шла как-то медленнее обычного. Кубота, сравнивая темп с лодкой противника, подумал: «Такого не должно быть». Вскоре лодка гуманитариев снова начала понемногу вырываться вперед.

– Так держать! – крикнул Куно.

В лодке аграриев воцарилась тишина. Их спурт из десяти гребков у переправы уже не давал преимущества. Кубота, наблюдая за ними полуприкрытыми глазами, наконец успокоился и начал увеличивать темп.

У места для мытья они опережали больше чем на полкорпуса. Но такого отрыва было мало – если бы аграрии сделали мощный финальный рывок, это бы ничего не дало.

– Осталась минута! Теперь можно и сдать! – подбадривал Куно команду.

Эти слова, привычные по тренировкам, подействовали лучше всего. Минуту можно продержаться, даже если силы на исходе.

Все уже выбивались из сил. И тут, странным образом, лодка пошла лучше. Когда гуманитарии уставали, у каждого исчезали индивидуальные ошибки, и вся команда работала как один. Синхронность наконец стала идеальной. Гребцы, следуя за веслом Куботы, механически двигались вперед-назад.

Аграрии тоже сделали отличный финальный рывок. Но пока Куно переживал за это, их собственный рывок оказался не менее мощным. Благодаря многолетнему опыту Кубота стремительно наращивал темп.

– Еще десять! – До финиша оставалось совсем немного, но это казалось вечностью.

Куно вдруг подумал: а что, если они уже вошли в зону победы, а судья не выстрелил? В этот момент раздался выстрел. Все перестали грести и повалились на дно лодки.

И тут Куно впервые услышал громовые аплодисменты, раскатывающиеся над водой. Они не смолкали с самого приближения к финишу, но до этого он их не замечал.

– Кто победил? – второй номер, Хаякава, с трудом переведя дух, жалобно спросил.

– Не волнуйся. Это мы, – ответил Куно.

Хотя сам он не был до конца уверен в победе. Пока не увидел бежевый флаг, поднятый судейской коллегией, он не мог успокоиться.

Аплодисменты не прекращались. Невиданно упорная гонка привела в восторг даже тех зрителей, кто не поддерживал ни одну из сторон.

– Кубота, причалим? – спросил Куно.

– Подождем. Не спеши. Такое бывает нечасто – давай насладимся чувством победы, – ответил Кубота.

Лодка продолжала медленно дрейфовать по воде, окруженная овациями.

Тут Куно взглянул на лодку аграриев. Они как раз причаливали. Болельщики помогали выбившимся из сил гребцам подняться и выйти на берег. Третий номер, здоровяк, опираясь на плечи двух болельщиков, плача, уходил. Было неясно, притворяются они или действительно не могут идти, но они были настолько измотаны, что не могли стоять без поддержки.

Всего полкорпуса – а какая разница в чувствах! Во времени – меньше полсекунды. В пространстве – не больше двух кэн. И по сравнению со всем маршрутом – и вовсе ничтожная величина. Откуда взялась эта крошечная, но столь значительная разница? Разве Кубота планировал, что с каждым гребком они будут понемногу вырываться? Мог ли сам Куно поверить, что несколько минут преимущества на ежедневных тренировках привели к этому? А если бы кто-то из их команды пропустил один гребок? Исход мог бы быть иным. А если бы Куно чуть запоздал с поворотом руля? Их бы наверняка обошли. Победа висела на волоске. «Но как бы там ни было, а мы победили», – разглядывая оставленную позади лодку соперников, подумал Куно.

Тем временем со всех сторон подплывали лодки болельщиков. Гребцы наконец ощутили вкус победы.

«Чувство, которое приносит победа, пожалуй, самое странное и сложное из всех», – подумал Куно. Вечернее солнце скользило по воде, где только что кипела борьба. Куно снова окинул взглядом одинаковые лица болельщиков, подплывающих к берегу.

V

Вечером, по традиции, в клубе Токива кадан устроили праздничный банкет. С момента гонок прошло уже несколько часов, и у каждого гребца было время осмыслить пережитые напряженные моменты. Когда пошло вино, даже те, кто раньше приписывал победу другим, стали наперебой рассказывать о своих заслугах. Каждый преувеличивал свои подвиги, словно это было необходимо, чтобы глубже прочувствовать и ярче пережить победу. И чтобы другие признали их собственные преувеличения, они признавали преувеличения товарищей. К концу вечера сложилась целая героическая летопись. Все случайности обрели закономерность, все события вспоминались как добрые предзнаменования. Казалось, они радовались не столько самой победе, сколько возможности рассказывать о ней.

Слушатели, чувствуя себя обязанными разделить радость гребцов, лишь подогревали это настроение.

Куно, осушая бокал за бокалом, пытался сохранять трезвый взгляд на происходящее. Но и он был из тех, кому, чтобы говорить о победе, нужно было хорошенько напиться.

1916

Смерть отца

I

Мой отец умер весной, когда мне было восемь лет. Покончил с собой.

II

Той весной в Синано стояла непривычно ранняя и тёплая погода. На галечных отмелях реки Тикума, омывающей окраины нашего городка Уэда, уже пробивались первые ростки полыни, а гора Тара, чьи мягкие очертания отделяли небо от земли, начинала дымиться лиловым туманом. Дни стояли сухие и ясные. Даже в половодье вода в реке не поднималась – у моста Уэда на побелевших от времени сваях водомера висели лишь жухлые остатки зимнего мусора. Порой ветер гнул дым от вулкана Асама, проносился сверкающими потоками над равниной, поднимая пыль – редкую для этих мест весеннюю пыль. Да, весна была сухой.

В тот день я вернулся домой раньше обычного. У меня всегда находились два-три приятеля, и большинство из них были старше. Отчасти потому, что я был не по годам развит – ещё до школы свободно читал учебники и свысока смотрел на сверстников. Отчасти потому, что отец, будучи директором местной школы, обеспечивал мне особое положение среди детей – пусть и с клеймом «сына директора».

Но в тот день «сын директора» бросил товарищей и отправился домой. Его гнали смутная тоска и тупая боль внизу живота.

«Опять расстройство. Опять будут ругать».

Я шёл и думал:

«Если посижу дома тихо, всё пройдёт. Никто не узнает, никто не отругает. Да, промолчу. Выздоровею – и не придётся пить противное лекарство. Раз вернулся рано, боль скоро утихнет. А если гулять до вечера на холоде – вот тогда точно заболеешь…»

Пока эти мысли метались во мне, я незаметно дошёл до дома. Поднял голову – и увидел отца. Он как раз входил в ворота с другой стороны.

Отец обернулся, заметил бледное, осунувшееся лицо младшего сына и его испуганные глаза. Мальчик в ответ уставился на широкое, рябое лицо отца – лицо, где странно смешались отеческая теплота и учительская строгость. Между ними лежало что-то неясное – и любовь, и страх.

– Тацуо, у тебя живот болит? – спросил отец.

Я растерялся, снова взглянул на него – и мне показалось, что в его глазах, полных сдержанной нежности, есть что-то волшебное. Как герой сказки, он в мгновение разгадал мою тайну.

«Всё равно не скроешь», – подумал я и тихо ответил:

– Да… немного…

– Вот как. Значит, и тебе нездоровится. Я тоже пришёл из-за этого. Вчера мы с тобой ходили в Синохару. Видно, угорь был несвежий.

Отец взял меня за руку – я ждал выговора – и повёл в дом.

Я не задумывался о причине недомогания. А если и задумывался, то винил только себя. Теперь же всё стало ясно: это не моя вина. Даже отец, которому я так доверял, страдал от того же.

Мне стало легче – и в душе зашевелилось что-то похожее на наглость.

«Нужно разыграть болезнь посильнее», – решил я.

Когда появилась мать, я со всей страстью бросился к ней, заныл и стал жаловаться на боль.

– Боже мой, что с тобой? – воскликнула она.

Она не заметала, что за этими детскими слезами скрывался тонкий расчёт.

– Тацуо и я, кажется, отравились вчерашним угрём из Синохары, – сказал отец. – Дай ему лекарства и уложи. Я тоже прилягу.

– Вот тебе и на! Сами виноваты – нечего было ходить вдвоём! Тацуо, больше не ходи с отцом куда попало!

Она отругала нас – но тепло, по-матерински – и увела меня в дальнюю комнату.

Солнце ещё светило в сёдзи. За окном шумел яркий, долгий вечер – самое раздолье для детских игр.

Я остался один. Несколько раз приподнимался и сравнивал солнечный свет за окном с мраком в глубине комнаты.

Мать задвинула несколько ставней – и в комнате, несмотря на день, стало холодно и темно.

Тёмные перегородки, закопчённые столбы, почерневшие стены – в этом расплывчатом мире будто притаилось что-то большое, закрыв глаза…

Мне вдруг показалось, что я могу умереть. Что мы с отцом – он сейчас лежит в кабинете – навсегда уйдём из этого светлого мира в какое-то смоляное царство.

И тогда это нечто в темноте стало надвигаться на меня.

Я изо всех сил раскрыл глаза и уставился во тьму.

Сначала мне почудилось что-то белесое на чёрном фоне. Потом – чёрное на чёрном. Потом я и вовсе перестал понимать.

Но детское сердце чуяло: там кто-то есть.

Да. Кто-то затаился во тьме и следит за мной. Ждёт моего промаха. Ждёт моей смерти.

Меня охватила дрожь.

«Если с отцом – не страшно».

Я попытался взять себя в руки. Но следующая мысль испугала меня ещё больше:

«Отец взрослый – может, он не умрёт? А я останусь один. Что тогда?»

Я вспомнил, как бабушка говорила о молитвах. Видно, это тот самый случай.

Я выпрямился в постели и стал молиться:

«Господи, если суждено умереть – дай умереть вместе с отцом. Если жить – дай жить вместе. Нет, пусть отец живёт, даже если я умру. Нет, пусть я умру, но отец пусть живёт…»

Я запутался в словах, несколько раз сбился – и замолчал.

А потом подумал: вдруг Бог услышал мои ошибки? Вдруг отец умрёт, а я останусь? Или наоборот?

Что будет, если умрёт только отец?

Его широкое рябое лицо, строгий взгляд, глаза, которые иногда становились такими мягкими…

Если всё это исчезнет?

Мне не нужно будет провожать его утром: «Иди с Богом!»

Не нужно будет носить ему в школу обёрнутый в фиолетовый платок обед.

Не нужно будет бегать к учителю Какаяме за доской для го…

И… и…

Дальше я не знал.

Меня злило, что мои мысли крутятся вокруг таких пустяков.

«Должно быть, есть что-то большее, что-то ужасно печальное. Но что?»

Может, я перестану быть «сыном директора» и стану нищим?

Нет, дело не в этом.

Есть какой-то неясный, неизвестный мир скорби…

Я лежал с открытыми глазами и думал. Но сколько ни думал – не понимал.

Страх смерти уже прошёл. Но смутная тревога сжимала моё сердце.

«Нет, отец не умрёт. И я не умру».

Существо во тьме исчезло. На его месте появилась жёлтая полоска света – закатное солнце пробилось сквозь щель в ставне.

Мальчик смотрел на эту полоску, и слёзы наворачивались на глаза от мыслей о том, что ждёт его впереди.

Я незаметно задремал – усталый ум погрузился в лёгкую дремоту.

Как вдруг раздался голос:

– Весь дом – как лазарет!

Это вошёл старший брат.

Я открыл глаза – ни великана, ни полоски света на стене не было. В комнате стояла пыльная полутьма, и лицо брата казалось бледным пятном.

Он вернулся с прогулки – у него были свои друзья и свои игры. Мы с ним редко играли вместе. А если и играли, он больше заботился о том, чтобы показать перед друзьями свою власть надо мной, и бывал со мной нарочито груб. Зато дома обращался ласково.

– Ну что, Тацуо, болит? – спросил он, и в его глазах светилась искренняя жалость. – Мама говорит, что ты сам виноват.

– Ещё немного болит, – я нарочно сделал голос жалобным, чтобы разжалобить его ещё больше. – А как отец?

Страх и тревога казались теперь далёким прошлым.

– Хм… Отец сходил в уборную пару раз и говорит, что всё прошло.

– Значит, он встал?

– Нет, ещё лежит. Читает.

Мне показалось, что всё кончилось, всё успокоилось. Я облегчённо спросил о сестре – хотя не очень-то о ней думал.

– А сестра?

– Сестра? Лежит, как обычно. Когда ей сказали, что ты отравился угрём, она ответила: «Я бы тоже отравилась – лишь бы попробовать».