Об исполнении доложить

Леня свое:

– Нет, Надежда Степановна, не побегу ни этой ночью, ни следующей.

– Или у тебя вторая жизнь в запасе? – удивилась Чухлаева невеста.

– Одна! И как озимая пшеничка в листопаде: только-только начала куститься… Я люблю песни, люблю бегать утренней зарей босым по росе, люблю, когда встает солнышко и его славит все живое: птахи и травинки, зверушки и люди. Девчат еще не любил… Наверно, не встретил свою, вот такую, как вы, красивую-красивую и… хорошую.

Леня смотрел прямо в глаза Надежде. Она не выдержала лучистого взгляда. Отвернулась.

– Уйди, кобзарюшка… Исчезни… Ты – песня, ты – человечья радость, а Филипп Андреевич – моя боль, моя горькая жизнь, моя безутешная утеха. При любом разе его выберу, тебя загублю.

Леня в ту ночь не сбежал, остался в бандитском логове. Утром как ни в чем не бывало приходит к невесте батьки Чухлая:

– Спою я вам песню, Надежда Степановна…

А она своим глазам не верит.

– Ой, кобзарюшка, мне не до шуток… Послала за Филиппом Андреевичем. То он ко мне приходил, целовал рученьки-ноженьки, уговаривал, теперь я его молю о милости. Сердце, как коноплю о чесало, распустила на ниточки.

– Вот я и полечу его, – говорит Леня.

Присел на скамейку, растянул гармошку. Поплыла по хате тоскливая песня. Как едучий табачный дым, в глазах вытравила слезу, вцепилась в душу – вздохнуть-крикнуть не дает. «Гуляв по степу Карачун-разбышака…»

Надежда выбила гармонь из рук песенника – и об угол скамейки. Меха растянулись, гармонь затянула одну бесконечную ноту: а-а-а… Надежда сорвала со стены шашку и рубанула по гармошке. Надвое! Потом каждую половинку – в лапшу.

Тут и входит в хату Чухлай. Понял все по-своему, выбил шашку из рук невесты:

– Уже и на Леху кидаешься!

Леша поясняет ситуацию:

– Я ей пел песню о черном участье разбойничьей невесты. Надела на шею монисто из золотых монет, а они обернулись капельками крови, и каждая капля плачет человечьим голосом.

Надежда оторопела: такое – в лицо Чухлаю. А у батьки глаза уже набухли гневом, насупился – туча тучею, вот-вот выхватит маузер и всю обойму – в смельчака. Чтобы отвести беду, нависшую над Лешей, она крикнула Филиппу Андреевичу в лицо:

– Ну что, милок, будешь распускать банду или погодишь, пока твои дружки не откупятся тобою за твои и свои злодеяния?

Он знал, что однажды может такое случиться: вывернут руки за спину, скрутят вожжами и выдадут гэпэушникам. Боялся такого оборота, и вот Надежда ткнула в самое сердце злой правдой. Задрожал Чухлай, как затравленный гончими вконец обессилевший старый волк, огрызнулся:

– Раскаркалась! Прижгу язык каленым железом! – и стремглав в двери.

Постояла Надежда, озираючись, посреди хаты. Порубанная в клочья гармонь… Торчит из-под кровати рукоятка шашки. Подошла, ткнула ее носком – подальше с глаз. Процедила сквозь зубы:

– Иди, кобзарь! Надумаю – позову.

Два дня думала. Зазвала к себе, заперла хату изнутри на засов.

– Садись! – показала на лавку.

Но потом долго сидела не шелохнувшись.

– Что ты за человек, Леня, – наконец вздохнула Надежда, – дивуюсь я на тебя… Хлопец и есть хлопец. Усы еще не подружились с бритвой. Тебе бы на вечерницах озоровать с девчонками… А ты какой-то не от мира сего. Вот стыдно мне перед тобою за свою жизнь, словно перед родным отцом за какую-то пакость. А я тебя могла порубать шашкой або выдать Филиппу Андреевичу с головой. Почему этого не сделала!

Леня поясняет:

– Ну порубали бы меня або батька Чухлай замучил – все равно за мною как была, так и осталась бы жизнь: поля с пшеницей, села и города с людьми, небо с солнцем и птицами. А что за Чухлаем? Пропасть. Черная и бездонная. Шага шагнуть назад некуда. Вот и не подняли вы руку на жизнь: на мою, на свою, на жизнь вашего детеночка.

– Может, ты и прав, – согласилась Надежда. Она опять надолго ушла в себя, раздумывая над тем, что сказал Леша. И сделала вывод, казалось бы совершенно не вытекавший из его слов: – Какую полюбишь, будет счастливая-счастливая.

Леня смутился:

– Давайте, Надежда Степановна, поговорим о вашем деле.

Она возразила:

– Нет, кобзарюшка, не могу я с тобою про свои дела. Ты по годам мне как бы младший брат. Как же я тебе открою свои бабьи обиды и желания? Для такого разговора нужон человек постарше. Кто над тобою начальник? Не побоится прийти ко мне, пущай приходит.

Леня привел Савона Илларионовича.

При виде степенного седобородого ездового у Надежды глаза полезли на лоб.

– И этот святой старец тоже гэпэушник? – Она набросилась на него возмущенная: – Да как же ты тогда отпевал усопших? Как исповедывал раненых? Умирали, надеялись, что ты им отпустил грехи, а ты ихние души заложил черту!

Готовясь стать матерью, она вдруг потянулась к богу, который, по ее разумению, мог творить добро и зло. Она страстно желала добра и своему будущему ребенку.

Савону Илларионовичу действительно иногда доводилось заниматься в банде делами «божьими».

Кряж, пряча улыбку в седые усы, ответил:

– Как откажешь умирающему в последней просьбе? «Исповедуй, Савон Илларионович, облегчи муки». Я и утешал, как умел.

Надежду охватило великое сомнение:

– Сколько же душ ты так-то загубил! И под мою подбираешься? Я тебе все, словно на духу, выложу, а ты меня на кресте разопнешь! Христопродавец!

Разуверившаяся в людях женщина не хотела слушать никаких доводов Лени и Кряжа, прогнала обоих прочь.

А на следующий день побывала у Чухлая и в категорической форме потребовала, чтобы вместо Лени прислал кого-нибудь другого, а то она такого свистуна может запросто застрелить.

Подозрительность Чухлая стала болезненной, и он решил от обратного: «Не нравится часовой – значит, такой и должен быть». Он понимал, что уже никаких общих интересов у банды нет, и надеялся лишь на то, что страх и ненависть хоть как-то собьют людей вокруг него.

Поуспокоившись, прикинув на досуге, что к чему, Надежда опять позвала Леню:

– Ежели ты и вправду не холуй Филиппа Андреевича, то приведи ко мне своего начальника из отряда. Деду не верю. Перевертыш: то чекист, то поп, то еще кто… Обдуривал умирающих: нет для него святого.

Жизнь молодой женщины зашла в тупик. Кто она, Надийка Швайко? Ни мужняя, ни вдовая. Вот родится ребенок у невенчанной. Кто он? Байстрюк! Нагулянный. Признает Филипп Андреевич свое дите или отречется? Женщину вконец измучила неопределенность, она хотела одного – чтобы у нее в жизни было все как у людей.

Старшим над Леней по оперативной работе был я. Прикинули мы с Карауловым, что к чему, решили – мне отправляться к Надежде Швайко. Если она поможет разоружить банду, то сделает великое дело.

Надежда превосходно понимала, что появление в ее хате чекиста может стоить жизни и ему, и ей. Она прислала Леню с самой подробной инструкцией. Я нарекался ее двоюродным братом Матвеем Безбородым, который недавно вернулся из армии. Чтобы мнимый братец не перепутал праведное с грешным, Надежда советовала побывать в ее родном селе Александровке.

Я под видом уполномоченного исполкома обошел село, заглянул к родственникам Швайко, стараясь приметить и запомнить побольше разных деталей: где у кого колодец, где сараюшка, как стоит хата, какой сад – одним словом, чем знаменит хозяин.

Затем Караулов побеседовал с самим Матвеем Безбородым. Парень отслужил действительную, образ мыслей вполне наш, советский, довериться ему в какой-то мере можно. Иван Евдокимович сказал:

– Нужна нам, Матвей, твоя помощь в борьбе с бандитизмом. Зайди к своей тетке, скажи, что будешь в тех местах, где живет ее дочь. Пусть передает какой ни на есть гостинец и свое родительское благословение. А после этого придешь ко мне, и пару дней проведем вместе.

Матвей оказался толковым парнем. Он рассказал массу семейных подробностей, которые, вне сомнения, могли мне пригодиться. И все-таки главный наш расчет был на то, что я не попадусь на глаза никому из бандитов.

Несмотря на трудное время (села едва оживали после страшного прошлогоднего недорода, а двадцать второй год тоже был не очень урожайным), сердобольная мамаша, узнав, что блудная дочь ждет ребенка, собрала довольно тяжелый гостинец. Оттянул он мне руки, пока я добрался до условленного места.

Сказать, что я шел на свидание к Чухлаевой невесте с легким сердцем, – значит, покривить душой. В самой Надежде я в тот момент не сомневался. Она умолчала даже о таком антипатичном для нее человеке, как Савон Илларионович («умирающих обманывал, души ихние загубил!»), выручила Леню. И вообще жизнь наложила на нее уж очень тугие путы, а молодая женщина донельзя тяготилась этим. Но кто сможет отвести все случайности? Чухлаевцев мучила болезненная подозрительность. Новеньких почти не принимали в банду, опасаясь проникновения чекистов. А пуще того боялись самой жизни вне леса. Предупрежденные Савоном Илларионовичем о планах Чухлая, мы раза четыре удачно расклеивали в селах, на которые потом банда совершала налеты, листовки-обращения с постановлением правительства об амнистии всем бандитам, порвавшим с бандами и сложившим оружие. Дезертирство из «армии» Чухлая стало обычным явлением. Но он принимал драконовские контрмеры, стараясь пресечь разложение банды.

Я более часа сидел на опушке в ожидании Лени, и поразмышлять о будущем времени было предостаточно.

Осенью в Донбассе темнеет быстро, а в лесу тем более. На широкую опушку, на луг, простиравшийся у меня перед глазами, опускались первые сумерки, а боровой лес, угрюмо шумевший за спиной, уже жил по законам ночи.

Засвистел перепел, я отозвался. Подъехал Леня.

– Садись верхом сзади меня, до Карачуновской балки – верст двадцать. Надежда Степановна уже ждет. Все выспрашивает, какой ты: стар или так себе, какие глаза, какого роста. Говорю: «Что вам от его роста и глаз?» Не соглашается: «В моем заячьем положении, Леня, ничем пренебрегать не приходится».

Кобыла была крепкая, с широким крупом. Зная, что ехать двоим, конник вместо седла взял кошму и закрепил ее подпругами.

Чоновцы, конечно, знали, что основная база Чухлая в Карачуновской балке. Леса там дремучие, и пятьдесят, и шестьдесят верст будешь идти, а перед тобою все чаща. Только в старом сосновом бору чуть посвободнее: сосна не выносит тесноты.

Мы раза два пробовали накрыть банду на основной базе, но нам это не удавалось. В густом лесу, где порою всадник вынужден спешиваться, чоновцы оказывались в самом невыгодном положении. Нас брали на мушку из-за каждого куста, а мы не видели противника. Отряд нес тяжелые потери, банда легко уходила.

В хуторок Лесной, где в старое время размещалось лесничество, мы с Леней прибыли за полночь – голосили побудку первые петухи. В нескольких добротных хатах, рубленных непривычно для Донбасса из бревен, все спали, и только в крайней за плотными ставнями жил огонек.

Надежда Швайко встретила гостей на крыльце.

– Ох, – вздохнула она с облегчением, – страху-то натерпелась. И чего, дура, покликала сюда, выехала бы сама навстречу.

Вблизи я видел ее впервые. Несколько раз доводилось встречать в бою. Но разве там рассмотришь человека? Счет идет на доли секунды, зазевался – и ссадили шашкой с коня. Надежда одевалась хлопцем: шапка-кубанка из серого каракуля, короткая куртка, по краям отороченная тем же серым каракулем, кавалерийские галифе. А в хате передо мною стояла милая, чуточку смущенная женщина в длинном, до пола, модном в те годы темном платье. И это платье делало всю ее ладную фигуру еще более статной, даже величественной. Беременность округлила плечи, сделала плавными движения. Развязав «узелок», Надежда выкладывала из него деревенскую снедь, переданную матерью, а я старательно перечислял имена родственников, приславших поклоны. Она слушала, потом удивилась:

– Як же ты их запомнил, не перепутал?

Надежда оказалась хлебосольной хозяйкой, выставила на стол все, что у нее было. Налила в стаканы вино.

– Сама я только понюхаю, а вы пейте, пейте, – сказала она, смущаясь.

– Может, вначале о деле? – предложил я.

Она закивала. Повернулась ко мне, в глаза смотрит. Явно волнуется. Перекинула из-за спины наперед одну из кос. Теребит кончик, расплетает и вновь заплетает.

– Що ж теперь будет с нами со всеми? Забрались на горячую сковородку: снизу печет, а выскочишь – в костер угодишь.

– Тем, кто добровольно порвет с бандой и сдаст оружие, амнистия. – Я протянул ей принесенную листовку-обращение.

Надежда долго, внимательно рассматривала ее, как мне показалось, с каким-то тайным страхом. В ней жило сомнение. Скривилась в вымученной улыбке.

– Глазами ослабла… На-ка! – вернула мне обращение. – Буковки разбегаются перепуганными курами, не могу собрать в рядок.

У меня мелькнула догадка: «Неграмотная!» В те годы крестиками расписывалось пол-России, а в селах местный грамотей за определенную мзду читал письма и писал душещипательные ответы. Но… неумеющая читать Надежда! Это никак не вязалось с тем впечатлением, которое она производила. Савон Илларионович и Леня, внимательно наблюдавшие за нею и составлявшие для нас с Карауловым характеристику, отмечали, что Швайко пользовалась в банде заслуженным авторитетом, подчеркивали ее умение логически мыслить, обобщать факты, точно излагать свою мысль, а то, что она неграмотна, даже не заподозрили.

Я прочитал листовку, вернул ее Надежде.

– Еще почитай, – хрипловатым от волнения голосом потребовала она.

Я начал читать второй раз. Надежда останавливала, просила уточнить ту или иную фразу. За каждым словом искала скрытый смысл. Наконец сделала свой вывод.

– Я бы допомогла вам разоружить его «армию», а вы бы за то отдали мне моего Филиппа Андреевича… Уехали бы мы с ним куда за кордон. – Но умная женщина понимала всю нереальность такой просьбы. – Кабы Чухлай сам привел свою армию, может, что-то и послабили бы. А так… Просил один волк пастухов укрыть его от охотника, да отведал перед смертью палок. А ну как все обиженные начнут взыскивать с Чухлая каждый свое? По разу ударят, и мокрого места от мужика не останется.

Швайко из тех, кому надо говорить правду, какой бы злой она ни была, будешь лебезить, выворачиваться – потеряешь доверие.

– Судьба банды предрешена, – решительно заявил я. – Уже разбегается. Людей ждут дома, им осточертело удобрять собою землю, скитаться по лесам, кормить вшей, голодать. Во имя чего? А Чухлая за все его злодеяния против народа будет судить трибунал. Лично я его судьбу решать не имею права. К чему уж присудят. Лучше, Надежда Степановна, поговорим о вашей доле. Вы готовитесь стать матерью…

Она долго молчала, передвигала снедь, расставленную на столе, рассматривала стакан с вином.

– Обещайте хоть оставить живым. Зашлите на каторгу… Ну на много лет. А я буду ждать, сына растить. Вы только не отбирайте у меня надежду, – молила она.

И тогда у меня в душе родился протест: «Любит, так преданно любит эта красивая молодая женщина убийцу и насильника».

– Я не судья. А был бы судьей, приговорил Чухлая к самой лютой каре за то, что топчет такую любовь, как ваша.

И опять воцарилась в комнатушке, заставленной городской мебелью, напряженная тишина. Я не торопил Надежду, она решала свою судьбу, а это для умного человека ох как нелегко.

Наконец Швайко заговорила. Исчезла из голоса певучесть, что-то в горле хрипело, клокотало, мешало рождаться словам.

– Мне с дитятею жить во вдовьем одиночестве долгие годы. А чем? Земли нет. Мать ушла к отчиму. У того свои нахлебники. Я бы хотела получить с Чухлая на сына третью часть с того, что он припас на черный день.

– С награбленного? – удивился я.

Но у Надежды было свое понимание добра и зла, справедливости и законности.

– У кого забрал, тех уже нет на белом свете, а ежели живы, как их найдешь?

Я пространно растолковывал молодой женщине, какой урон понесла наша страна от двух войн, от интервенции и бандитизма: еще многие поля лежат застарелой залежью, шахты не дают угля, заводы из старых железных отходов изготовляют лопаты и грабли, а не паровозы, рельсы и станки. И на наши горькие нужды никто из буржуев не даст нам ни полушки.

Она слушала меня, изредка кивала, продолжала теребить кончик косы и, как мне казалось, думала только о своем.

Леня тревожно застучал в окно, предупреждая об опасности. По договоренности он в случае чего должен был войти в хату. А тут – стучит: громко, часто. Значит, опасность появилась внезапно и… она значительна.

Надежда побелела.

– Куда? – спросил я ее, надеясь спрятаться.

Она показала на стол, уставленный снедью.

– Этого не сховаешь, и дурной догадается: не одна бражничала. Ты – братец, и стой на том. Раньше самой себя умереть не дам.

Она сидела рядом с изголовьем кровати. Сунула руку под подушку. Там у нее лежал наган. У меня оружия при себе не было. Так уж мы решили с Карауловым. «Посла» охраняли Леня и Кряж. И то, что Надежда, ведя с чекистом переговоры, держала рядом наган, произвело на меня неприятное впечатление.

Распахнув ногою дверь, в комнату вошел высокий мужчина, строго по-военному перетянутый портупеей поверх френча. При шашке, при маузере. За широким офицерским поясом тускло поблескивают две гранаты. Маузер был верным признаком «высокого» начальства.

Пришелец встал на пороге, руки в бока, крутнул рыжеватый, подпаленный солдатской самокруткой ус.

– Э-э… Да у вас тут пир горой. Я проверял посты, продрог. Ночь волглая, будто и не мороз, а до костей пробирает. Проезжал мимо, приметил огонек, думаю, дай загляну к Надежде Степановне, помогу разогнать тоску-печаль. А тут свой разгоняло. Не боишься? – с явной иронией спросил он Надежду. – Доведается батько, из обоих котлет наделает.

Надежда на такую угрозу и бровью не повела. Она уже пришла в себя. Бледность с лица исчезла, на щеках заиграл легкий румянец. Улыбнулась вошедшему.

– Сидайте, Степан Степанович, поближе к нашему столу. Братик проведал, маты прислали, просят, чтобы вернулась домой.

Меня поразило ее перевоплощение, ее самообладание. Захлопотала возле стола: пододвинула гостю стул, подала ложку, достала стакан, налила вино.

Степан Степанович не заставил себя долго уговаривать. Подошел к кровати, снял фуражку и положил ее на зеленое шелковое покрывало. И как-то само собой получилось, что он умостился не на предложенный ему стул, а на то место, где до этого сидела рядом с изголовьем Надежда. И у меня появилось подозрение, что он знает или догадывается об оружии, лежавшем под подушкой.

– Братик-то, поди, двоюродный, – усмехнулся гость.

– А родных у меня нет. Сводные еще не подросли, – парировала Надежда.

Ее самообладание, ее спокойствие стало передаваться мне.

– А як там дядько Иван? – спросила она меня.

Я уже передал длинный поклон – назидание от родного брата ее покойного отца, который, видимо, любил непутевую племянницу и тревожился о ее судьбе. Я вновь повторил все его горькие слова, адресованные Надежде. Потом принялся рассказывать, как ноет на непогоду культя старого солдата, потерявшего правую ногу еще во время Японской войны. Матвей Безбородый в беседе со мною обмолвился, что дядько Иван смастерил себе из липовой колоды «новую ногу», но что-то она ему не нравится, привык к старому протезу и новый надевает лишь по воскресеньям, когда идет в церковь. Говорил я с вдохновением.

Пришелец слушал внимательно, хитровато при этом щурился. В его умных, острых глазах жило неподдельное любопытство.

– Какие еще поклоны привез братец нашей Надежде Степановне? – спросил он, когда я выдохся на дядьке Иване.

Я повторил все с мельчайшими подробностями. Степан Степанович продолжал ухмыляться. Он не верил мне.

– Как же тебя, братик, звать? Ну вот крутится у меня на языке «Петя».

Что-то острое кольнуло под сердцем. «Случайно отгадал этот Степан Степанович мое имя, которое не знала даже Надежда, или не случайно?»

В чоновском отряде Караулова на мне лежали обязанности организации оперативной работы с уклоном на контрразведку. Приходилось допрашивать буквально всех бандитов, попавших в наши руки: и пленных, и перебежчиков, проведавших об амнистии. Многих из них потом отпустили домой. Конечно, чухлаевцы знали о моем существовании. В те бурные, богатые на события годы все было проще, менее профессионально, действовали больше по наитию, «по классовому чутью». Единственной школой для меня была война.

Молодости свойственна определенная беспечность. Отправляясь в логово банды, я не подумал о том, что могу встретиться с человеком, знающим меня в лицо.

Но Степана Степановича ранее я не встречал, это уж точно.

И тут вспомнил: «Степан Степанович Черногуз, новый начальник штаба банды!» Он появился у Чухлая с полгода тому назад. И, как ни странно, служил до этого в Красной армии.

Так вот кого принесло на мою голову. В тот момент я пожалел, что при мне нет оружия.

– До сих пор звали Матвеем.

– Матвей так Матвей, – согласился Степан Степанович. – По мне, хоть чугунком окрести, в печь бы не всунули. Что же, Матвей, ты не заодно с сестренкой, не с нами? – В голосе пришельца зазвучало что-то недоброе, ядовитое.

Я ответил зло. Если он меня опознал, то тут просто нужно уловить момент, чтобы добраться до нагана под подушкой.

– Хорошо выгребать из коморы готовый хлебушко. Но кто-то должен туда его и засыпать!

Степан Степанович помрачнел. Налил из пузатой бутылки себе в стакан вина.

– Что ж, Матвей, выпьем за твою хлеборобскую удачу. Проверял бы сегодня посты батько, на том бы и закончилась твоя песенка и про безногого дядьку Ивана, и про все остальное. Пей до дна, – предупредил он. – Никто из нас не ведает, где найдет, а где потеряет.

Он проследил, чтобы я осушил свой стакан до дна, и только после этого выпил сам.

– А я – Черногуз. Чув про такого? Здешний начальник штаба.

Я безразлично пожал плечами: мол, первый раз слышу, ответил:

– Действительную служил, только что вернулся.

– А с панами не доводилось драться?

– Нет.

– А с махновцами?

– Нет.

– А с врангельцами и австрияками?

– Не воевал, – ответил я, ощущая непонятное внутреннее беспокойство.

– А мне вот со всеми довелось…

Жила в этих словах безысходная тоска человека, потерявшего нечто очень дорогое ему. Мне захотелось крикнуть: «Да как же ты докатился до банды Чухлая?!»

Широким движением Черногуз отодвинул от края стола на середину все, что было перед ним, освободил место и положил туда свои тяжелые руки.

– Может, чув про такую шахту «Яруга»? Это на казачьих землях. А за нею верстах в пятнадцати село Степановка… Там у меня жена, четверо детей, сестра с семерыми… Мужик ее погиб в мировую. Меня гражданская замела. Дома из работников остался один мой старик. Земли – не разбежишься, наши бабы все девок рожали, а девкам надел не положен. И вот является в Степановку продотряд. Начальником какой-то матросик… В бушлате… Тельняшка… На бескозырке: «Свирепый». Стало быть, с миноносца.

Казалось, Черногуз рассказывал сам себе. Ни на кого не смотрел, опустил голову вниз. Волнуется. Голос то звенит, то гудит глухо, словно рассказчика поместили в бочку.

– А отец с двумя бабами и одиннадцатью девчонками перебирал зерно, пшеницу отделял от стоколоса. Зиму на картошке да лебеде сидели… Крестьянин, он так, сам с голоду опухнет, а семенное сохранит. Матросик увидел зерно, обрадовался: «А ну, дед, сгребай в чувалы, поедет твой хлебушек в голодные города». А что значило отобрать у такой семьи посевное? Обречь на голодную смерть. Дед взмолился: «Мякину с отрубями лопаем… Четырнадцать душ… Вся надежда на новый хлебушек». Матросик говорит: «Ты мне мякину в глаза не тычь, сам жил на картофельных очистках. Но вот сколько я с продотрядом хожу, не было случая, чтобы все зерно без утайки держали на виду. Раза в три, поди, поболее зарыто где-то! Коль сын твой за революцию сражается, а семейка у вас действительно о-го-го, я спрятанного хлеба искать не буду, а уж за этот – не обессудь!» Мой дед и плакал, и упрашивал. На зерно лег. А когда пшеницу ссыпали в чувал, бросился на матросика с кулаками. Тот саданул деда раза два… Дед вскоре и отдал богу душу. Показываю я такое письмо полковому комиссару, прошу: «Отпустите». Отвечает: «Не могу. Ты там сгоряча натворишь беды. А письмо напишу. Анархиста надо передать в ЧК». Не передали. Исчез. А мои бабы ничего не посеяли. Плюнул я на все хорошие посулы и прибежал в Степановку. Сдохнуть с голоду своим не дал, заработал кое-что у богатеньких соседей. Потом взялся искать матросика. Как в воду канул. Но через те поиски и угодил к батьке Чухлаю.

Черногуз закончил рассказ, глянул на меня. От того ледяного, полного ненависти взгляда по спине побежали мурашки. «Зачем он исповедывался? Хочет оправдаться? Передо мною? Зачем это ему?» – размышлял я.

Молодую Республику Советов враги пытались задушить голодом. А она, защищаясь, наступала на горло кулаку, гноившему хлеб. Матрос вместо того, чтобы реквизировать хлеб у классовых врагов, отобрал его у многодетной бедняцкой семьи. По выявлению таких фактов анархистов, вроде матроса с «Свирепого», наказывали со всей суровостью, я был тому свидетелем.