Избранное. 100 стихотворений

Антон Крылов

Избранное. 100 стихотворений

Антон Крылов

Избранное

(100 стихотворений)

Санкт-Петербург

2025

ОТ АВТОРА: В рамках самоепитимьи выбрал сто текстов и зарядил ими этот сборник. Данная акция показалась уместной, поскольку книга «Любовник зимы» («Водолей», Москва, 2021 г.) весьма объемная – 527 стихов на 635 страницах, а в предыдущую книжку «Пассажир гиперборейского автобуса» («Советский писатель», Москва, 2009 г.) вошли главным образом сугубо ранние тексты. В этом сборнике приведены как ранее опубликованные стихи (их большинство), так и новые. Критерий отбора каждого из ста текстов был таков: хотелось написать одно, а получилось, вопреки замыслу автора, совершенное иное. Подборка виртуальная, прошу любиться и жаловаться.

-–

Крылов Антон Георгиевич. Избранное (100 стихотворений). –

Санкт-Петербург : АКрылов ; 2025.

© Крылов А.Г., 2025

1

ГУСИ

Безвидна, пуста в межсезонье. Хотя

прозрачные гуси по небу летят.

Их снизу не видно глазами. Но знает

закрывший глаза, что летают.

Граница меж твердью и твердью. На ней

мелькают прозрачные тени гусей.

Их сверху не видно. Но прочие птицы

в них верят, минуя границу.

Осколок воды. Капля времени. Столб

чужих атмосфер. Жизнь до надписи «СТОП».

Любовь – время петь или повод для грусти?

Ответьте, прозрачные гуси.

Молчат, пропуская сквозь перистость свет,

прозрачные гуси, как будто их нет.

Тогда отчего же над всеми, кто верит,

кружатся прозрачные перья?

2

СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННАЯ ВЫСТАВКА

Сельскохозяйственная выставка –

боится плуга хулиган,

его злокозненность неистово

вращается в спирали чистого,

петляющего, как аркан,

потока зрителей, но очередь

не замечает мизансцен

такого рода. Среди прочего

она любуется рабочими,

которые поют рефрен

известной песни с матерщиною,

помост из досок возводя.

Такою ролью беспричинно ли

(поскольку будучи мужчинами)

иль обусловлено гордясь,

они на очередь любуются,

особенно на дев младых,

и, досок громоздя ряды,

вдыхают ароматы улицы.

У павильонов расписных

трясут паяцы рукавицами

и разукрашенными лицами,

как это принято у них,

а также залпами шутих

слегка нервируют милицию.

Повсюду ходят коробейники

и предлагают свой хабар:

пищалки, расстегаи, веники,

продукты прикладной евгеники,

наследство вымерших хазар,

помаду, лампочки, бюстгальтеры,

ковры, цирконий, калачи,

подвязки королевы-матери,

от врат в бессмертие ключи,

ракеты, скалки, астролябии,

шумы, оргазмы, сельдерей,

слоновьи яйца, ножки жабьи…

а репродуктор врёт по-бабьи

про план предписанных затей.

Вон в горних нивах самолёт

влачит по воздуху полотнище,

и слепо щурится народ

поверх свиных колбас охотничьих,

поверх морквы семейства зонтичных

на псевдоангельский полёт.

Между скульптур аллегорических

молчит вопросом риторическим,

Сократу делающим честь,

распорядитель демонический,

и вопреки экономической

доктрине, осмысляет весть,

что мы хотим не только есть.

Но сеет Сеятель сомнение

в резонности столпотворения

и повторяет без конца,

что длится это единение

лишь до пришествия Жнеца.

3

В городе шум, смех –

дворники жгут снег,

чтоб наступил май

и все вошли в рай.

Это не труд – бред:

снег не горит, нет.

Как бы ни плыл жар,

всё за окном март.

Пламень иссяк – пусть…

Вот уже двор пуст,

дворников стих мат –

видно, давно спят.

Чтобы их снов рой

не заглушил мой,

надо и мне лечь

и снег во сне сжечь.

4

ТРИНАДЦАТЬ

Нас было тринадцать, все влезли, гребём

и встречным медузам сигналим огнём,

страшась зашибить их до смерти.

Курс держим на запад – куда же ещё? –

а кормчий ведёт взмахам вёсел подсчёт

и руль недоверчиво вертит.

Мы смотрим, как вёсла ныряют в волну,

и видим сквозь волны воды глубину,

и черпаем силы в надежде.

Пусть солнце укажет единственный путь,

которым нам плыть, чтобы вспять не свернуть

к тому, что мерещилось прежде.

За ним, уходящим, стремимся мы вслед,

чтоб прадедов наших исполнить завет –

освоить закатные дали.

Вот только тревожит глупейший пустяк –

идёт всё как надо, но что-то не так,

иначе, чем мы полагали.

Навстречу нам чайка, кривляясь, летит,

и море так странно, глумливо блестит,

и рыбы парят над волнами.

А солнце нам светит с другой стороны –

наш кормчий испуган, гребцы смущены,

и вёсла ломаются сами.

Зачем это море? Зачем его блеск?

Зачем этих волн подозрительный плеск?

Нас кто-то нарочно морочит.

Мы вёсел обломки швыряем на бак

и скачем по судну, как стая макак,

а кормчий гиеной хохочет.

Несёт нас обратно коварной волной,

похерившей всуе порыв наш шальной.

Прощайте, закатные страны!

Не ждёт нас, незванных, чужой вертоград,

ведь нам предстоит воротиться назад –

к своим надоевшим баранам.

Нас было тринадцать, но в этом ли суть

того, что был прерван наш доблестный путь,

что нам изменила удача?

Мы скоро увидим не сказочный рай –

знакомый убогий отеческий край,

и кормчий запьёт и заплачет.

5

ОРФЕЙ

Вращеньем ключа от плеча

отщёлкнул к началу начал

стальные врата. Зарычал

проснувшийся сторож, завыл

над чем-то давно неживым,

и тявкнули три головы.

Ступеньки, как будто назад

ведущие, шаг тормозят.

Темно. Оступиться нельзя,

иначе конец. В темноте,

которую тени без тел

сплетали, знакомую тень

найти невозможно. Но он

был так безнадёжно влюблён,

что всё-таки верил. Хитон

на нём будто принялся тлеть

от времени, коего несть

в кромешности. Он начал петь.

Он пел про скорбящий тростник,

про дождь, продлевающий дни

весной, про морские огни,

манящие в неводы рыб,

про гнев и любовь, про пиры

и войны, про то, как стары

слова, и про молодость слов,

про свет, про добро и про зло.

Он пел, как ему повезло

из всех на земле Эвридик

одну Эвридику найти.

Он пел. Она шла впереди.

Он пел и шагал, как слепой,

с простёртой рукою за той,

которую жаждал живой

из тьмы возвратить. А она

шла в вечность, ему не видна,

но так же, как прежде, верна.

Он пел и в обитель теней

спускался. Развязка честней

чем вымысел. Умер Орфей.

6

Лиц нет у зрителей. Они

следят за тьмою царской ложи.

Вдруг у незримого вельможи

в очках сверкнут огни.

Антрепренёр сидит, багров

от неуспеха и мадеры.

Свои плебейские манеры

в слова облечь готов.

Суфлёр перевирает текст.

Слегка нетрезв, давно не молод,

татуировку – серп и молот –

несёт, как тяжкий крест.

Его косноязычна речь –

виной всему вставная челюсть –

и молодых актрисок прелесть

его бессильна влечь.

Старик желает одного:

распить бутылку с костюмером,

чтобы, утратив чувство меры,

к чертям послать его.

Потом забыться пьяным сном

в чужой неубранной каморке

(там вечно холодно, как в морге),

свернувшись колобком.

Чтобы наутро прогнала

его уборщица-старуха

за дверь, где ни тепло, ни сухо.

Такие вот дела.

А в царской ложе тишина,

там тень за светом наблюдает

и град иллюзий повергает

на зал пустой она.

7

Сказал могильщик: зайдите позже,

здесь вам не клуб, нет, здесь прах и мощи,

и пропуск вам бы неплохо справить,

предусмотрев в нём объём и градус.

А мне ведь только зайти спросить

про жизнь.

Кричат таксисты: садись в машину! –

с кем, как не с нами, тереть о жизни.

Пусты, привольны дороги ночью,

а спор о смыслах рассудит счётчик.

Чушь! От вопросов нельзя спастись

в такси.

По телефону знакомый голос

щекочет нежно ушную полость

с намёком тайным, что даст истечь мне

в сосуд скудельный секретом млечным.

Но не дождётся двух потных тел

постель.

Спросил у нищих: вдруг кто-то видел,

входил ли в город босой Спаситель? –

и лишь незрячий припомнил: где-то

мелькал в потёмках источник света.

Закрыл глаза я – и вспыхнул нимб

над Ним.

8

ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ

Печаль светла у гармониста,

вот только фа звучит нечисто

и западает до-диез,

но это пустяки – ведь рядом

берёзовым сочится ядом

весенний полутёмный лес,

и манна сыплется с небес,

но только очень быстро тает,

до сёл глухих не долетая,

а жаль. Виной тому циклон

или отсутствие евреев,

а может, это лихо деет

заокеанский Пентагон.

Ужели гармонист влюблён,

что им доселе не замечен

янтарный свет из лунных трещин

и колокольный гул мехов

небесных кузниц над пригорком,

где он гармонь терзает горько

и пьяным тенором готов

исполнить грустное – про то,

как волны бьются и клокочут

и как моряк на берег хочет –

подругу верную обнять

и зарыдать, печалью полнясь, –

вот только слов ему не вспомнить,

а если вспомнить – не связать,

помимо бранных «вашу мать».

Гармошку он раздвинет снова

и больше не издаст ни слова,

но в нём родится новый звук,

истошный. Так верблюда тянет

на пирамиду египтянин,

планету так кромсает плуг,

и штанга падает из рук.

За воем этим бесконечным

умолкнет хор небесных певчих,

погаснут звёзды, а трава

начнёт расти от неба к недрам,

а в «Откровении», наверно,

вслед за главою двадцать два

возникнет новая глава.

9

ПУТЕШЕСТВИЕ

Места здесь хороши. Выходит зверь

непуганый навстречу терпеливым

и падает до выстрела в кусты.

Счёт не ведёт лесник своих потерь –

он спит давно, покойный и счастливый,

во сне познав каноны красоты.

Нет дела никому до наших пуль,

они ведь из ствола не вылетают,

да и ружья у нас с собою нет.

Азарт наш выдуман, как выдуман июль –

почти предзимье с признаками мая

и зовом к свету раз в сто тысяч лет.

Волшебный ветер, как ветеринар,

упавших восстанавливает образ.

Они с рычаньем нас ведут наверх.

Дорог схождение единственный фонарь

нам освещает. За солнцеподобность

так и зовётся – кто бы опроверг?

На светлом уровне пытаемся найти

ошибки лётчиков и страхи пассажиров,

но поиск не приводит ни к чему.

Бумажным змеем наша тень летит

вдоль плоскости оставленного мира

стремительно, как смерч или самум.

Всё выше силы света нас влекут,

и тень под нами тает и бледнеет –

ведь странствий этих цель уже близка.

Наш шарик новым воздухом надут.

Свет очевидней, красота точнее,

почти совпав с каноном лесника.

10

НАД ЗЕМЛЁЙ

Над землёй летит неясыть,

а зачем летит – неясно.

Может, пищу в небе ищет

или для сугубо хищных

стать сама стремится пищей.

Слышен крик её тоскливый,

явь дробится в темпе vivo,

ветер шквалом перья хлещет,

и из верхней тверди трещин

сущее ей в очи плещет.

Чётко видно взглядом снизу,

как вверху на фоне сизом

разверзается бойницей

дырка в небе в форме птицы

и не может с небом слиться.

Мне бы взвиться так совою,

захватив весь мир с собою,

чтобы сквозь пустое тело,

словно в окуляр прицела,

око Бога бы глядело.

11

МОНОЛОГ ГАМЛЕТА (АПОКРИФ)

Горацио, бездельник, отчего ты

не держишь меня сзади за подтяжки?

Ещё секунда, и того, кто с фляжкой,

схвачу, стащу расшитые кюлоты

и накажу с оттяжкою, не глядя,

что он мой дядя.

Во фляжке – яд, мой друг, который в уши

вливает он под видом отипакса –

так мой отец, руководитель датский,

от лжелекарства отдал Богу душу,

и ядерный секретный чемоданчик

теперь утрачен.

Горацио, клянусь, не будь я принцем,

за всё сполна я рассчитаюсь с дядей.

Не самых честных правил дядя Клавдий,

ведь, говорят, развёл полоний в шприце

наш мастер похоронных церемоний

старик Полоний.

И что за прок в товарищах неверных,

с которыми был вынужден расстаться?

Ничуть не жаль шлемазла Розенкранца,

не жаль жидомасона Гильденстерна.

Лишь ты, Горацио, доверия достоин –

mein lieber Freund.

Прости, Офелия, безумная подруга,

и не грусти, дитя, на одре смерти

ты о Тибальте… тьфу ты, о Лаэрте –

я вам обоим оказал услугу:

вас ждёт давно в Небесном Эльсиноре

наш бедный Йорик.

Засим скажи-ка, дядя, ведь недаром

в смертоубийстве мы дошли до точки

и вознесли шекспировские строчки

на самый апогей репертуара,

чтоб удалась итоговая фраза

у Фортинбраса.

12

Начинается утро.

Осветитель театра абсурда

покрывает линейки паркета

геометрией света.

Хобот улицы жадно

пьёт густую настойку парадных,

и коробится кровля на крышах

от слоновьей отрыжки.

Сон был тот же, и даже

в пробуждении поза всё та же –

так лежит сорок лет на асфальте

кем-то скомканный фантик.

Снится тёмная гавань,

борт с названием «Акутагава»

и другой, проплывающий мимо –

он зовётся «Мисима».

Говорят, от всех бедствий

есть одно безотказное средство:

не петля, не укол, не таблетка –

выстрел, сделанный метко.

Только я не романтик –

просто замер, как скомканный фантик,

после утр восемнадцати тысяч.

Эти цифры бы высечь.

13

СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК

Бабушка рассказывала мне,

как под детской маленькой рукой

круг за кругом совершало блюдце

и из букв, просыпанных извне,

складывалось нечто, не вполне

внятное, но вещей вестью той

взрослые стремились обмануться,

изведя иллюзией покой.

Бабушка рассказывала, как

в океане лоцманский пунктир

приближал шикарное корыто,

вперившее трубы в облака,

по волнам к осколку ледника

и развеял жизни на пути

дрейфа неживого монолита,

рассудив, кому пора уйти.

По рассказам бабушки, когда

рухнул вниз с небес метеорит

посреди заснеженной пустыни,

многие решили, что звезда

на погибель послана сюда,

и о том, как мир свечой сгорит

в пламени губительной Полыни,

заключали ангелы пари.

Бабушка рассказывала, что

в землю проросла зерном беды

пуля в горле Франца-Фердинанда

и судьба бочонками лото

сеяла себя сквозь решето

страха смерти и слепой вражды,

призывая демонов из ада

выполоть нерайские сады.

14

КЛУБ 30+

Клуб для тех, кому за тридцать,

вывеской своей гордится,

а на ней –

Анджелина Джоли топлесс

и, некрупно, слово «ЗОПЛЮС»

у дверей.

Пусть в фойе облезлы стены,

и вахтёр с лицом гиены

сторожит.

Здесь билет счастливый сводит

даже тех, кто еле ходит,

если жив.

Хоть спиртное под запретом,

но в кабинках туалета

можно пить.

Водка, если в малых дозах,

пожилым идёт на пользу –

молодит.

Как вошёл – сперва сто граммов,

а потом на танец даму

пригласи.

Стих прочти ей – будет рада:

Фет, Есенин и Асадов

здесь в чести.

Есть буфет, но и в буфете

не забудь об этикете,

гражданин!

Потанцуй с пятью, не меньше –

здесь гораздо больше женщин,

чем мужчин.

В девять палец непреклонный

давит на магнитофоне

кнопку «стоп»,

и плетутся вереницей

те, кому давно за тридцать,

в гардероб.

Темнота осенних улиц

их встречает, но проснулись

фонари.

Там во внешнем скучном мире

правят бал гипертония

и артрит.

Тихо-тихо ночью в клубе,

только фановые трубы

шепчут: «Спать!»,

и вахтёр в ином обличье

щупальцами чей-то лифчик

тащит в пасть.

15

ГОЛУБЬ

Примостился голубь на карниз,

круглым глазом смотрит сверху вниз.

Видит он, что лето началось,

что среди примет – сирени гроздь,

что среди сирени белой нет,

что лиловый – самый главный цвет,

что и он уже почти отцвёл,

что на улице – накрытый стол,

что за ним неловко сытно есть,

что присел с вопросом – кофе есть?

что не нужен сахар – так горчей,

что от ярких солнечных лучей

вдруг исчезли цены из меню,

что на этом кончился июнь.

Голубь помнит, что бывает снег,

но на солнце время медлит бег.

Задремал он и во сне ослеп,

и не видит, что накрошен хлеб,

что на лицах сфинксов ржавый пот,

что ведёт пастух-экскурсовод

на автобус инопланетян,

что мобильник мой молчит, хотя

всю весну на женском языке

говорил, припав к моей щеке,

но впустую – так и не знаком

я с секретным этим языком,

только всё яснее сознаю:

голубь улетел, прошёл июль.

16

МАЛЕНЬКАЯ ТРАГЕДИЯ

Заливаются звонки,

размыкаются замки,

входят каменные гости,

ставят каменные трости

и галоши в уголки.

Стынет в чайниках вода,

холодна в печах еда –

опрокинули диваны

дон-гуаны, донны анны,

разбежались кто куда.

С потолка за всем следит,

как за жертвою бандит,

навострив перо и ушки,

александр сергеич пушкин,

бакенбарды теребит.

У него в душе лицей,

и играет на лице

вдохновенье обезьянье,

чтобы пьеса без изъяна

с назиданием в конце.

17

ELEGIA ROMANA

Птицы обгоняли самолёты

вопреки законам стратосферы,

и вращалась, как волчок, луна.

Тенью на холме седьмом, нечётном

волк сидел, задумчивый и серый,

пел в ночи, и песнь была грустна.

По руинам мировых гармоний

волчье эхо продолжало литься,

приближая час рассветных пчёл.

Поверялись алгеброй гормоны,

исходили похотью волчицы,

холм седьмой круглил своё плечо.

За изнанкой семиглавой тверди

два младенца мужескaго пола

спотыкаясь шли на волчий вой.

Для иных пугающий до смерти,

он манил их, заспанных и голых,

разобраться с собственной судьбой.

Ночью зов веков особо истов –

думали продрогшие младенцы,

оказавшись под седьмым холмом.

Там, где днём не скрыться от туристов,

им во сне пригрезилось согреться

от волчиц волшебным молоком.

Волк замолк, но радовались дети –

ночью спящий мир так дивно молод,

будто время вспять обращено.

Дать им, что ли, в ходе странствий этих

на холмах построить вечный город –

тот, что там стоит давным-давно.

18

ДОЖДЬ

В подвальном окошке

три мокрые кошки

с египетской скукой в глазах

глядят на туристов –

здоровых, плечистых,

с едой и спиртным в рюкзаках.

Пять рослых туристов

внушают таксисту,

что влезут в машину, но он,

площадно ругаясь,

вострит свою ярость

и их не пускает в салон.

Есть счётчик в машине,

а также решимость

вовнутрь никого не пущать,

и прочь с дребезжаньем

таксист уезжает,

на глупость людскую ропща.

Погода всё хуже,

и в масляных лужах

бесцельно снуют пузыри.

Под тяжестью горбясь,

бредут на автобус

туристы в ветровках сырых.

В подвале три кошки,

обсохнув немножко,

затеяли брачный обряд…

Шёл дождь, непохожий

на промысел Божий,

но шёл неспроста, говорят.

19

МИКРОРАЙОН

Мой район:

столбы обозначают

предчувствие растущей эстакады,

и надпись на заборе обличает

кого не надо.

Это он:

узбек-разнорабочий

мешки с цементом двигает, как фишки,

полезность демонстрируя, но впрочем,

не так чтоб слишком.

Странно тут:

расчистили, казалось,

но мусора, камней и хлама столько,

как будто что-то мощное взорвалось

на месте стройки.

Будет так:

придёт с дождями осень,

на город тучу, словно губку, выжмет,

стройматериалы кран на грязном тросе

поднимет выше.

И ещё:

лишится средств подрядчик,

комиссия внесёт поправки в смету,

на стройплощадку выкатится мячик

мясного цвета.

Эпилог:

над покрывалом снега

ворона замерла на ржавой арматуре –

бессмертная, как альфа и омега,

она дежурит.

20

Елизавета Львовна? Как же,

княжна, дочь павловского камер-пажа.

Конечно, у неё был внук.

На снимке он один из двух.

Не этот, в целлулоидной манишке,

а тот, второй, который слишком

уверен в том, что слышит звук

стекающего времени, но глух

на самом деле он, а птичка

в глазах его почти фотогеничным

пятном застыла. Или нет,

не птичка это, а брюнет –

фотограф, между двух миганий

явивший миру из-под пыльной ткани,

накрывшей камеру, свой лик

и зафиксировавший миг