Стужа

Таня Трунёва

Стужа

Белая гадость лежит под окном,

Я ношу шапку и шерстяные носки.

Мне везде неуютно, и пиво пить влом.

Как мне избавиться от этой тоски…

Виктор Цой

Маринка поднесла к губам рюмку с янтарной жидкостью и причмокнула:

– Да, кайфовый запах!

Слово "аромат" не водилось в лексиконе девчонок, выросших в краю царских ссылок и сталинских лагерей. Аромат вин я вкусила позднее, в Батуми и в Одессе, – в Сибири же мы пили водку. Самое острое воспоминание моего детства – холод, а с ним и онемевшее от мороза лицо, саднящая ломота окоченевших коленок и постоянно ледяные ладони и пальцы ног.

На кухне в нашей тесной хрущёвке я угощала лучшую подругу вином. Мама привезла из южных краев несколько красивых бутылок. Незнакомый кисло-сладкий вкус мягко растекался во рту.

В замерзшее окно глядел серый февраль, и рыжие кудри Маринки на фоне блёклых кухонных стен и полинявших занавесок сверкали желанно солнечно. Неуёмно любопытные, в ту пору мы искали запретное и удивлялись неожиданно обрушившимся на нас чувствам: любовь, гнев, ревность.

Разомлев от выпитого и пережёвывая школьные новости, я рассказала подруге, как случайно подслушала разговор четырёх наших одноклассниц. Задорно хохоча, они ввалились в раздевалку. Я запоздала с переодеванием и, услыхав смех, спряталась за дверью. Это были наши активистки, я узнала их голоса, они оценивали девушек в классе по привлекательности. Из двенадцати наших девчонок мне досталось одиннадцатое место.

– А Танька – нет! – язвительно прозвучал первый голос. –У неё только кожа хорошая и глаза, а остальное… Да и зубы, как у зайца.

Я выложила Маринке секретную информацию: ей за яркие губы и тонкую талию "Великий совет" присвоил шестое место.

– Про тебя они из ревности, – усмехнулась Марина. – Злятся, что Серёга с тобой дружит. Он ведь теперь у нас первый парень. Я это уже несколько раз слышала – те же, ну… "ценители красоты", шушукались. Так Серёгу единогласно признали первым красавцем в классе.

– Какой Серёга? – удивлённо обернулась я, расставляя в шкафу посуду.

– Как какой?! – вскрикнула подруга. – Известно какой! Ты что, кроме женатых стариков, уже никого не замечаешь?

Зная про мою безнадёжную любовь, "женатым стариком" она называла тридцатисемилетнего тренера по волейболу, Владимира Николаевича.

– Серёжка, что ли? Власов? Он ведь мне как… – я запнулась, подавившись словами "друг" и "брат".

Наши родители крепко дружили, а дома стояли окна в окна. Связав нас "общим горшком", лесными походами и ночлегами в одной палатке, детство почти породнило меня с Серёжкой. Даже попав в первый класс, мы, не сговариваясь, заняли одну парту, так и просидев почти десять лет бок о бок.

Мы с Серёжей всегда делились потаёнными секретами, и последней тайной, выплаканной ему, и была история моей любви к тренеру. А началась она с жуткого случая. Волейбольные тренировки проходили в спортзале мясокомбината. И в те годы, когда многие выносили с рабочих мест всё, чем можно поживиться, работники комбината воровали мясо, временно пряча разделанные туши в раздевалках спортзала. Влетев в душевую после тренировки, я задохнулась от стойкого запаха крови. Тусклый кафельный пол будто сочился алым месивом говяжьих рёбер.

Я с истошным криком выскочила из душевой и тут же попала в крепкие объятия Владимира Николаевича, пытавшегося меня успокоить. Его колючая щека обожгла мне лицо, а терпкий мужской запах словно проник в моё дрожащее тело. Мгновенно тренер стал для меня спасителем и самым нежным и желанным мужчиной. Так началась моя девичья страсть, продолжавшаяся уже два года. Она изнуряла меня тренировками, ревностным стремлением доказать, что я лучшая в команде, упоительным счастьем от близости с Владимиром Николаевичем в пределах спортзала и полуобморочной эйфорией от его редких прикосновений, когда, сжимая рукой моё плечо, он показывал правильные движения подачи мяча.

Через несколько дней после наших с Маринкой посиделок мы с Серёжей возвращались из школы.

– Пойдём ко мне. Мама пельменей налепила. Ты ведь любишь… – я потянула его за рукав куртки. – Родители в Читу уехали: у тётки юбилей.

– А ты?

– А у меня эти два дня тренировки, соревнования на носу. Вот только сегодня нет.

Серёжа кивнул. Мы прошли две заснеженные улицы с выцветшими кирпичными домами. На морозе скрипели задубевшие шины автобусов, на ветру гудели провода, по ледяному тротуару цокали каблуки. Разговоры прохожих, запах курева и аромат свежих булочек, на ходу уплетаемых идущими домой школьниками, – всё тонуло в холодной унылости зимы.

У мусорных баков возле обледеневшей кучи помоев стояла милицейская машина. Несколько бомжей, пьяно качаясь, указывали почерневшими пальцами в сторону их собутыльника, распластавшегося на студёной земле.

– Замёрз наверное, – я тяжело вздохнула. – Не люблю стужу. Хочу в тёплые края.

– Летом кончим школу – можешь поехать поступать… в Краснодар или…

– Какой Краснодар?! – перебила я. – Родители меня так далеко не отпустят. Если попаду в региональную команду, тогда в Новосибирск. Всё же не такое захолустье, как тут. Хотя… тоже стужа.

– Ты всегда зиму так называешь, – хмыкнул Серёжа. – А почему не говоришь "мороз" или "холод"?

– "Мороз" и "холод" – это внешнее, а "стужа" – она внутри. Понимаешь? Как настроение.

– Понятно, Тань. Твоё настроение мне понятно. Ты его ещё любишь?

Ключ несколько раз щёлкнул, открывая входную дверь, и мы уже бодро снимали обувь в нашей тесной прихожей, казавшейся после улицы особенно тёплой. В ней пахло мамиными духами и меховыми шапками отца. Согреваясь в родных запахах, я размышляла, что ответить Серёже. Люблю ли я моего тренера? За два года терзаний и самобичеваний моя любовь прошла разные метаморфозы, превратившись в злость. Я злилась на свою слабость, на безволие, на неспособность победить свои чувства.