Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 2

– Никаких врагов у вас нет, друг мой, зато они есть у меня; если я сразу же, не разузнав об истинных заслугах просителя, начну творить подобные благодеяния, меня обвинят в том, что я подражаю Шуазелю. Я, дорогой мой, хочу, чтобы от моей деятельности остался след. Вот уже двадцать лет я замышляю реформы, улучшения, и вот пришла пора им появиться на свет; Францию губит протекционизм – я буду обращать внимание только на заслуги; труды наших философов – вот те светочи, которые не напрасно сияли моим глазам; тьма, сгустившаяся в минувшие дни, рассеялась – и как раз вовремя, если думать о благе государства… Поэтому я отнесусь к притязаниям вашего сына не более и не менее благосклонно, чем к притязаниям любого другого гражданина; я принесу своим убеждениям эту жертву, тягостную быть может, но ведь один человек должен жертвовать своими склонностями в пользу, быть может, трехсот тысяч людей… Если ваш сын господин Филипп де Таверне произведет на меня впечатление человека, достойного моего покровительства, я его поддержу, но не потому, что отец его – мой друг, не потому, что он носит отцовское имя, а в силу его собственных заслуг – таковы мои правила.

– Вернее сказать, такова ваша философская проповедь, – возразил старый барон, который в бешенстве грыз ногти, не в силах сдержать досады, какую вызвал в нем столь тяжкий разговор, стоивший ему такого самообладания и стольких мелких низостей.

– Да, сударь, здесь можно усмотреть и философию; прекрасное слово!

– Дающее избавление от очень и очень многого, господин маршал, не правда ли?

– Вы никудышный придворный, – отпарировал Ришелье с холодной улыбкой.

– Особы моего ранга могут быть придворными только при короле.

– Э, особ вашего ранга мой секретарь господин Рафте каждый день принимает в моих передних тысячами, – возразил Ришелье, – они выползают из невесть каких провинциальных нор, где научились лишь говорить дерзости людям, которых называют своими друзьями и заверяют в преданности.

– О, разумеется, отпрыск дома Мезон-Руж, чей род ведет свою историю с Крестовых походов, меньше знает о том, что такое преданность, чем салонный шаркун Виньеро![30]

Но маршал был умнее, чем Таверне.

Он мог бы приказать, чтобы барона вышвырнули в окно. Однако ограничился тем, что пожал плечами и сказал:

– У вас, господин крестоносец, слишком отсталые взгляды: вы помните только ту злопыхательскую записку, которую в тысяча семьсот двадцатом году составил парламент, а не читали ответа, который был написан герцогами и пэрами. Пожалуйте ко мне в библиотеку, и Рафте вам его покажет, любезный.

И только он собрался спровадить своего недруга после этой отповеди, как дверь отворилась и в комнату ворвался новый посетитель, восклицая:

– Где же он, где мой дорогой герцог?

Этот разрумянившийся человек с вытаращенными от восторга глазами, с руками, готовыми распахнуться для объятий, был не кто иной, как Жан Дюбарри.

При виде его Таверне попятился от изумления, не скрывая досады.

Жан заметил его движение, узнал в лицо и отвернулся.

– Теперь я, кажется, понял, – спокойно сказал барон, – и ухожу. Оставляю господина министра в превосходном обществе.

И удалился, преисполненный достоинства.

90. Разочарование

Жан, разъяренный вызовом, с каким барон их покинул, сделал два шага вслед, затем передернул плечами и вернулся к маршалу.

– Вы принимаете у себя эту мразь? – изрек он.

– Э, мой дорогой, вы заблуждаетесь: я выставил эту мразь за дверь.

– Вы знаете, кто этот господин?

– Увы, знаю.

– Хорошо знаете?

– Некий Таверне.

– Господин, который желает подложить свою дочь в постель к королю…

– Да будет вам!

– Который хочет выжить нас и занять наше место, притом добивается этого всеми способами… Да, но Жан начеку, и глаза у Жана острые.

– Вы полагаете, он затеял…

– Помилуйте, да это же яснее ясного! Партия дофина, мой дорогой! У них есть и свой юный наемный убийца…

– Даже так?

– Молодой человек, который натаскан на то, чтобы хватать людей за икры, тот самый, который проткнул шпагой плечо все тому же бедняге Жану…

– Неужели? Так это ваш личный враг, дорогой виконт? – с притворным удивлением проронил Ришелье.

– Да, мы схватились с ним на почтовой станции, помните?

– Подумать только, какое совпадение: я ведь этого не знал, но отказал ему во всех просьбах; правда, будь я осведомлен, я выгнал бы его, а не просто спровадил… Не беспокойтесь, виконт, теперь этот достойный забияка у меня в руках, и скоро он это почувствует.

– Да, вы можете отбить у него охоту к нападению на большой дороге… А ведь я еще не принес вам своих поздравлений!

– Ах да, виконт, дело как будто окончательно решено.

– Да, все улажено… Вы позволите мне заключить вас в объятия?

– От всего сердца.

– Что и говорить, нелегко нам пришлось; но стоит ли вспоминать об этом теперь, когда победа за нами! Вы довольны, надеюсь?

– Вы хотите, чтобы я был откровенен? Да, доволен; я полагаю, что смогу принести пользу.

– Не сомневайтесь; однако удар вышел недурной, то-то все взвоют!

– Да разве меня не любят?

– У вас-то нет ни горячих сторонников, ни противников, а вот его все ненавидят.

– Его? – с удивлением переспросил Ришелье. – Кого это?..

– А как же, – перебил Жан. – Парламенты восстанут: это же повторение самоуправства Людовика Четырнадцатого – их высекли, герцог, их высекли!

– Объясните мне…

– Но ведь объяснение очевидно: оно заключается в той ненависти, которую питают парламенты к своему гонителю.

– А, так вы полагаете, что…

– Я в этом не сомневаюсь, так же как вся Франция. Но все равно, герцог, вы замечательно придумали вызвать его сюда в разгар событий.

– Кого? Да о ком вы говорите, виконт? Я как на иголках: никак в толк не возьму, о ком идет речь.

– Я имею в виду господина д’Эгийона, вашего племянника.

– Ну и что же?

– Как это – что же? Я говорю, вы хорошо сделали, что его вызвали.

– Ах, ну да, ну да, вы имеете в виду, что он мне поможет?

– Он всем нам поможет… Вам известно, что он очень дружен с Жаннеттой?

– Вот как! В самом деле?

– Как нельзя более дружен. Они уже беседовали, и бьюсь об заклад, что между ними царит согласие.

– Вам это известно?

– Нетрудно было догадаться. Жанна большая любительница поспать.

– А!

– Она встает с постели не раньше девяти, а то и в десять, и в одиннадцать.

– И что с того?

– Да то, что нынче утром в Люсьенне, часов в шесть утра, не позднее, я видел, как уносили портшез д’Эгийона.

– В шесть утра! – с улыбкой воскликнул Ришелье.

– Да.

– Нынче утром?

– Да, нынче, в шесть утра. Судите сами: если Жанна стала такой ранней пташкой и дает аудиенции до рассвета, значит она без ума от вашего племянника.

– Так, так, – потирая руки, продолжал Ришелье, – значит, в шесть утра! Браво, д’Эгийон!

– Надо думать, аудиенция началась в пять утра… Среди ночи! Чудеса, да и только!

– Чудеса! – отозвался маршал. – В самом деле, чудеса, любезный Жан.

– Итак, вас трое – точь-в-точь Орест, Пилад и еще один Пилад.

Маршал радостно потер руки, и в этот миг в гостиную вошел д’Эгийон.

Племянник поклонился дядюшке с таким соболезнующим видом, что тот сразу понял правду или, во всяком случае, догадался о ней в общих чертах.

Он побледнел, словно от смертельной раны; его тут же пронзила мысль, что при дворе нет ни друзей, ни родных и каждый сам за себя.

«Я свалял большого дурака», – подумалось ему.

– Ну что, д’Эгийон? – с глубоким вздохом осведомился он.

– Что, господин маршал?

– Парламенты получили недурной удар, – слово в слово повторил Ришелье то, что сказал Жан.

Д’Эгийон покраснел.

– Вы знаете? – произнес он.

– Господин виконт все мне рассказал, – отвечал Ришелье, – даже о вашем визите в Люсьенну нынче утром еще до рассвета; ваше назначение – торжество нашей семьи.

– Поверьте, господин маршал, я весьма сожалею о случившемся.

– Что он городит? – спросил Жан, скрестив руки на груди.

– Мы друг друга понимаем, – перебил Ришелье, – мы друг друга понимаем.

– Тем лучше, но я-то ничего не понимаю. О чем это он сожалеет? А! Ну, разумеется! О том, что его не сразу назначили министром, да, да… Конечно же.

– Вот как, определена отсрочка? – воскликнул маршал, чувствуя, как в душе у него возрождается надежда, вечная спутница честолюбцев и влюбленных.

– Да, отсрочка, господин маршал.

– Впрочем, он за нее превосходно вознагражден, – заметил Жан. – Командование лучшим полком в Версале!

– Ах вот оно что, – протянул Ришелье, страдая от второго удара. – Значит, еще и командование полком?

– Пожалуй, господин Дюбарри несколько преувеличивает, – возразил герцог д’Эгийон.

– Но в конце концов, какой полк вам предложен?

– Легкий конный.

Ришелье почувствовал, как по его морщинистым щекам разливается бледность.

– Да, конечно, – сказал он с непередаваемой улыбкой, – для столь очаровательного молодого человека это и впрямь пустяк; но что поделаешь, герцог, лучшая девушка на свете может дать только то, что у нее есть, даже если она королевская возлюбленная.

Теперь пришел черед побледнеть д’Эгийону.

Жан любовался превосходными полотнами Мурильо, висевшими у маршала.

Ришелье похлопал племянника по плечу и сказал:

– К счастью, вам обещано быстрое продвижение. Примите мои поздравления, герцог, самые искренние поздравления! Ваша ловкость и искусность в делах равны вашей удачливости. Прощайте, мне теперь недосуг; не забывайте меня на гребне успеха, любезный министр.

Д’Эгийон лишь ответил на это:

– Вы, господин маршал, – это все равно, что я сам, и наоборот.

И, отвесив дяде поклон, он вышел с присущим ему от природы достоинством; он понимал, что угодил в одно из самых затруднительных положений в своей жизни и что его подстерегают еще изрядные опасности.

Едва герцог вышел, Ришелье поспешно сказал Жану, который не многое понял в обмене любезностями между дядюшкой и племянником:

– В д’Эгийоне есть одна превосходная черта – его простодушие, которым я восхищаюсь. Он человек умный и искренний; он знает двор, и притом порядочен, как юная девица.

– И к тому же любит вас! – воскликнул Жан.

– Как барашек.

– Видит бог, – произнес Жан, – он более достоин называться вашим сыном, чем господин де Фронсак.

– Право, виконт… Право, это так и есть.

Произнося эти слова, Ришелье возбужденно расхаживал вокруг своего кресла; он напряженно искал выхода, но не находил его.

– Ну, графиня, – пробормотал он, – вы мне за это заплатите!

– Маршал, – с проницательным видом изрек Жан, – вчетвером мы составим нечто вроде древней фасции: знаете, такой пучок прутьев, который невозможно переломить.

– Вчетвером? Дорогой господин Жан, как вы это себе мыслите?

– Моя сестра будет представлять силу, д’Эгийон – власть, вы будете подавать мудрые советы, а я за всем присматривать.

– Превосходно! Превосходно!

– Теперь пускай кто-нибудь попробует задеть мою сестру! Я не боюсь никого и ничего.

– Черт побери! – воскликнул Ришелье, у которого внутри все кипело.

– Пускай теперь поищут ей соперницу! – вскричал Жан, опьяненный своими победоносными планами и замыслами.

– О! – вырвалось у Ришелье, который хлопнул кулаком себя по лбу.

– Что такое? Что с вами, дорогой маршал?

– Ничего. Ваша идея лиги кажется мне превосходной.

– Не правда ли?

– Всей душой разделяю ваше мнение.

– Браво!

– А Таверне тоже живет в Трианоне вместе с дочерью?

– Нет, он живет в Париже.

– А дочка у него очень красива, дорогой виконт.

– Да будь она прекрасна, как Клеопатра… или как моя сестра, я больше ее не опасаюсь… с тех пор как мы заключили союз.

– Вы, кажется, сказали, что Таверне живет в Париже, на улице Сент-Оноре?

– Я не сказал, что на улице Сент-Оноре: он живет на улице Цапли. А вам, случайно, не пришло в голову, каким образом можно прогнать этого Таверне?

– Кажется, пришло, виконт, кажется, такая мысль у меня есть.

– Вы бесценный человек! А теперь я вас покидаю; помчусь, разведаю, что слышно в городе.

– Что ж, прощайте, виконт… Кстати, вы не назвали мне новых министров.

– О, это все люди временные: Терре, Бертен, уж не помню, кто там еще… Словом, мелочь по сравнению с д’Эгийоном, который вскорости будет первым министром.

«Быть может, не так уж и вскорости», – подумал маршал, на прощание одарив Жана самой благосклонной улыбкой.

Жан ушел. Тут же появился Рафте. Он все слышал и знал, как к этому относиться: все его опасения сбылись. Прекрасно зная своего хозяина, он не сказал ему ни слова.

Он даже не стал звать лакея, а сам раздел Ришелье и отвел его в постель; старый маршал принял пилюлю, которую дал ему секретарь, и тут же лег: его била лихорадка.

Рафте задернул шторы и вышел. Передняя была полна слуг, которые уже сбежались и навострили уши, готовые подслушивать. Рафте отвел в сторону старшего камердинера.

– Хорошенько ухаживай за господином маршалом, – сказал он, – он захворал. Сегодня утром у него было большое огорчение: ему пришлось ослушаться самого короля.

– Ослушаться короля! – вскричал потрясенный камердинер.

– Да, его величество предложил монсеньору портфель министра, но его светлость знал, что это произошло благодаря вмешательству Дюбарри, и отказался. Да, великолепный поступок; парижане должны бы построить триумфальную арку в честь его светлости, но потрясение далось ему нелегко, и наш хозяин заболел. Позаботься о нем как следует!

После этой короткой речи, которая, как он понимал, должна была мгновенно распространиться, Рафте вернулся к себе в кабинет.

Четверть часа спустя весь Версаль знал о доблестном поведении и великодушном патриотизме маршала, а тот почивал глубоким сном на лаврах, которые добыл ему его секретарь.

91. Ужин в семейном кругу у дофина

В три часа того же дня м-ль де Таверне вышла из своей спальни, направляясь к дофине, которая имела привычку перед обедом слушать чтение.

Аббат, первый чтец ее королевского высочества, более не исполнял своих обязанностей. С недавних пор он ринулся в высокую политику, принимая участие в дипломатических интригах, к которым у него обнаружился незаурядный дар.

Итак, м-ль де Таверне принарядилась должным образом и отправилась к дофине. Как все обитатели Трианона, она испытывала известные неудобства, которые были следствием несколько поспешного переезда. Она еще ничего не наладила: не нашла прислуги, не перевезла обстановки; временно она пользовалась услугами одной из горничных г-жи де Ноайль, неприступной статс-дамы, которую дофина прозвала г-жа Этикет.

На Андреа было голубое шелковое платье с удлиненным лифом; талия у нее была перетянута, как у осы. Платье ее спереди распахивалось, позволяя видеть нижнюю юбку из муслина с тремя рядами вышитых оборок; коротенькие рукава, также из вышитого муслина, с фестонами, ниспадавшими с самого плеча, гармонировали с вышитой косынкой в сельском стиле, целомудренно прикрывавшей грудь девушки. Волосы м-ль Андреа были просто подобраны с помощью голубой ленты той же ткани, что и платье; локоны, обрамляя щеки, падали ей на воротник и на плечи длинными и густыми кольцами, оттеняя куда лучше, чем модные в ту эпоху перья, эгретки и кружева, ее гордое и скромное лицо с чистой и матовой кожей, которой никогда не касались румяна.

На ходу Андреа натянула белые шелковые митенки на руки с самыми тонкими и округлыми пальчиками, какие только возможно себе представить; острые высокие каблуки ее туфелек из нежно-голубого атласа впечатывались в песок, которым были посыпаны дорожки сада.

Войдя в павильон Трианона, она узнала, что дофина прогуливается по саду с архитектором и старшим садовником. С верхнего этажа доносился визг токарного станка, на котором дофин вытачивал надежный замок для своего любимого сундука.

В поисках дофины Андреа пересекла партер с клумбами, где, несмотря на осеннюю пору, цветы, которые ночью были заботливо прикрыты, поднимали теперь свои побледневшие головки навстречу мимолетным лучам солнца, соперничавшего с ними бледностью. Близился вечер, в это время года в шесть часов уже начинает темнеть; младшие садовники уже накрывали стеклянными колпаками самые зябкие растения на грядках.

Идя в обход по аллее вдоль зеленых шеренг стриженых грабов, окруженных кустами бенгальских роз, Андреа внезапно заметила одного из садовников, который, видя ее, разогнулся над своим заступом и отвесил ей более искусный и любезный поклон, чем можно было ожидать от простолюдина.

Она всмотрелась и узнала в подмастерье Жильбера, чьи руки, несмотря на работу, были все еще достаточно белы, чтобы повергнуть в отчаяние г-на де Таверне.

Андреа невольно покраснела; ей показалось, что сама судьба благоволит к Жильберу, если он очутился здесь, в Трианоне.

Жильбер поклонился еще раз, и Андреа на ходу ответила на его поклон.

Но, будучи прямодушным и честным созданием, она уступила душевному порыву и решила получить ответ на вопрос, мучивший ее неспокойную совесть.

Она вернулась, и Жильбер, который тем временем, побелев, мрачно провожал ее взглядом, тут же ожил и одним прыжком подскочил к ней поближе.

– Итак, вы здесь, господин Жильбер? – холодно произнесла Андреа.

– Да, мадемуазель.

– Как вы сюда попали?

– Нужно же как-то жить, мадемуазель, причем жить честно.

– Вам, знаете ли, повезло.

– Да, очень, мадемуазель, – ответствовал Жильбер.

– Как вы сказали?

– Я говорю, мадемуазель, что совершенно согласен с вашими словами: мне и впрямь повезло.

– Кто вас сюда устроил?

– Господин де Жюсьё, мой покровитель.

– Вот как! – изумилась Андреа. – Вы знакомы с господином де Жюсьё?

– Он друг первого моего покровителя, моего наставника господина Руссо.

– Что ж, не падайте духом, господин Жильбер, – сказала Андреа и собралась идти дальше.

– Мадемуазель, ваше здоровье поправляется? – спросил Жильбер дрожащим голосом, который, казалось, проделал трудный путь, идя прямо из сердца, трепетавшего при каждом его звуке.

– Поправляется? Что вы хотите этим сказать? – холодно осведомилась Андреа.

– Я… несчастный случай…

– Ах, вы об этом… Благодарю, господин Жильбер, это пустяки, я вполне здорова.

– Да ведь вы чуть было не погибли! – с трудом превозмогая волнение, сказал Жильбер. – Вы были на волосок от смерти.

Тут Андреа подумала, что пора положить конец беседе с садовым подмастерьем посреди королевского парка.

– Всего хорошего, господин Жильбер, – сказала она.

– Мадемуазель, не соблаговолите ли принять эту розу? – спросил Жильбер, дрожа и обливаясь потом.

– Простите, сударь, – возразила Андреа, – вы предлагаете мне то, что принадлежит не вам.

Сраженный и уничтоженный Жильбер ничего не ответил. Он понурил голову, и, поскольку во взгляде Андреа, сумевшей поставить его на место, светилось торжество, юноша, выпрямившись, сорвал с самого лучшего розового куста целую цветущую ветку и принялся обрывать лепестки с роз с таким гордым и хладнокровным видом, который произвел на девушку немалое впечатление.

Она была слишком справедлива и слишком добра, чтобы не понять, что нанесла бессмысленную обиду человеку ниже ее по положению, придравшись к его любезности. И вот, как все гордые люди, чувствующие за собой вину, она промолчала и пошла дальше, хотя на устах у нее, быть может, трепетали слова извинений.

Жильбер тоже не добавил ни слова; он бросил ветку и принялся за свой заступ; но в душе его гордость уживалась с хитростью; он наклонился – чтобы удобнее было работать, разумеется, но также и затем, чтобы следить за удалявшейся Андреа, которая на повороте аллеи не удержалась и оглянулась назад. Как-никак она была женщина.

Жильбер удовольствовался этим проявлением слабости и сказал себе, что в нынешней схватке победа осталась за ним.

«Она слабее меня, – подумал он, – и я ее покорю. Она гордится своей красотой, именем, состоянием, положением, которое делается все завиднее, и гнушается моей любовью, вероятно догадываясь о ней; но все это делает ее еще привлекательней для бедного подмастерья, которого бросает в дрожь, когда он на нее смотрит. О, придет день, когда она заплатит мне за эту дрожь, за этот трепет, недостойный мужчины! Придет день, когда она заплатит мне за низости, которые я совершаю из-за нее! Но нынче, – продолжал он, – день не пропал зря, я одержал победу. Я в десять раз сильнее ее, а ведь мне полагается быть слабее, потому что я люблю ее».

С необузданной радостью он еще раз повторил эти слова и, судорожно стиснув рукой свой высокий лоб и подняв к небу прекрасные глаза, яростно воткнул заступ в грядку, как коза перескочил через изгородь из кипарисов и тисов, легче ветерка над морем скользнул по клумбам между цветов под колпаками, не задев ни одного, несмотря на неистовое проворство, с каким бежал, и притаился в конце той аллеи, которая огибала партер и по которой шла Андреа.

В самом деле, вскоре он вновь ее увидел: она шла, задумавшись и как будто присмирев; ее прекрасные глаза были потуплены, руки висели вяло и безвольно, задевая трепещущую ткань платья; спрятавшись за густыми грабами, Жильбер слышал, как она два раза вздохнула, как будто разговаривая сама с собой. Наконец она прошла так близко от деревьев, что, вытянув руку, он мог бы коснуться ее руки – ему безумно, до головокружения хотелось этого.

Однако он нахмурил брови и, усилием воли судорожно прижав руку к груди, прошептал с чувством, похожим на ненависть:

– Новая низость! – И совсем тихо добавил: – Но Андреа такая красивая!

Возможно, Жильбер еще долго предавался бы созерцанию, благо аллея была длинная, а Андреа шла медленной и плавной поступью; но эту аллею пересекали другие, и из любой мог вынырнуть непрошеный прохожий, который помешал бы Жильберу любоваться; в самом деле, юноше не повезло: из первой же боковой аллеи, слева, то есть как раз напротив той группы зеленых деревьев, за которыми прятался Жильбер, вышел человек.

Этот некстати явившийся прохожий шел размеренной неторопливой поступью; он высоко держал голову; в левой руке он нес шляпу, правую положил на эфес шпаги. На нем был бархатный кафтан, поверх которого была накинута соболья шуба, подбитая куницей; при ходьбе он высоко поднимал ноги, которые у него были красивы и с высоким подъемом, свидетельствовавшим о благородном происхождении.

Приблизившись к Андреа, этот вельможа заметил ее, и девушка явно пришлась ему по вкусу; он ускорил шаг и стал срезать угол, чтобы настигнуть ее как можно скорее.

Увидев этого человека, Жильбер не удержался и тихонько вскрикнул, как испуганный дрозд в кустах.

Непрошеному прохожему удался его маневр, несомненно, он имел к этому привычку; не прошло и трех минут, как он очутился впереди Андреа, от которой за три минуты до того находился довольно далеко.

Услыхав его шаги, Андреа поначалу посторонилась, чтобы пропустить этого человека; когда он прошел, она посмотрела ему вслед.

Вельможа также смотрел на нее во все глаза, он даже остановился, чтобы рассмотреть ее получше, и, обернувшись к ней, весьма любезно произнес:

– Скажите на милость, мадемуазель, куда это вы так поспешаете?

При звуке его голоса Андреа подняла голову и увидела, что шагах в тридцати позади медленно идут два гвардейских офицера; под собольей шубой человека, который к ней обратился, она разглядела голубую ленту и, побледневшая, насмерть перепуганная этой неожиданной встречей и столь благосклонным вопросом, низко поклонилась.

– Король! – прошептала она.

– Мадемуазель, – произнес, приблизившись к ней, Людовик XV, – я так скверно вижу, что вынужден спросить, как ваше имя.

– Мадемуазель де Таверне, – еле слышно пролепетала смущенная и трепещущая девушка.

– Ах, вот оно что! Какая удача, что вы прогуливаетесь по Трианону, мадемуазель, – изрек король.

– Я иду к ее королевскому высочеству дофине, она меня ждет, – с еще большим трепетом отвечала Андреа.

– Я провожу вас к ней, мадемуазель, – сказал король, – я как раз собирался по-соседски нанести визит дофине; позвольте предложить вам руку, раз уж нам по дороге.

Андреа почудилось, будто все вокруг нее заволокло туманом; в душе у нее поднялась целая буря. Честь опереться на руку самого короля, всемогущего повелителя, была для бедной девушки столь неслыханной, несбыточной славой, столь завидной милостью, что ей казалось, будто она видит сон.