За рекой Смородиной. Стихи

«Для тех, кто погиб в бою…»

Для тех, кто погиб в бою,есть специальный рай,где не надо просыпаться                             по крику «вставай»,где вражеская не прёт пехота,не утюжит прицельно арта,где нет дурака-замполита,штабных бумаг,вообще ни чертаиз земного страшного;и в обедборщ с картошкой жареной вместо галет.В какой-то моментон стучит по столу специального ангела —                             такого в погонах,такого строгого, увиденного впервые,говорит: да сами гребитесь тут                             в этом сонномомуте; я требую увольнительную                             на боевые.Ангел что-то чертит в блокноте пальцем.Он говорит: я понимаю,вам неважно, кто там у меня остался,но имейте ж совесть, мать вашу в рот,там же до сих пор-то война идёт.Ему вежливо объясняют:                           всё это не по правилам,как бы самого окончательно не угробило.Понимаете, говорят ему,                    мёртвые там ничего не могут,это не я придумал, не сердитесь вы,                             ради бога,просто у вас там совсем ничего не будет,ну зачем вам всё это видеть:как цветком распускается мина,как гибнут люди,вы ведь уже разучилисьбыть,любить,ненавидеть,то есть,когда ваши там будут                          с жизнью прощаться,вы вообще не сможетену никаквмешаться.Он стучит по столу,разбивается чашка,у ангела порезаны пальцы.в крови у него пальцы,и ангел крылом машет,бормочет под нос: «Да чёрт с ним».Следующий кадр: терриконы,на заднем плане поля весенние,пехота идёт в наступление,миномёт пашет,молодой парень над ухом слышитнепонятное бормотаниеи удар,словно сзади толкнули:обернуться необходимо.Оборачивается —и пуляпролетает мимо.

«Его звали Максим…»

Его звали Максим,И он был контрабандистом.Когда началась война,Ему было тридцать.Меньше годаОн продержался,Недолго.Под ЧернухиноОн вывозил гражданских,Его накрыло осколком.Мне потом говорили тихо:Вы не могли быО нём не писать?Всё-таки контрабандист,Бандитская морда,Позорит родину-мать.Её звали Наташа.Она была из Лисичанска.Прикрывала отход сорока пацанов.Ей оторвало голову —Выстрел из танка.Они говорят о ней,Губы кривят,Чтобы не плакать снова.Она была повар и снайпер.У неё не было позывного.Её звали Рая,Художник,Ей было семьдесят лет.Жарким августом,Перед всей деревней,В обедЕё били двое —По почкам и по глазам,Чёрный и рыжий,Искавшие партизан.Она ослепла,Но всё-таки выжила.Даже успела увидетьНа улице тело рыжего.…а с тем,Кто предатель,А кому давать ордена,Разбирайтесь, пожалуйста,Как-нибудь без меня.

«Мы думали, что живём в эпоху безволья…»

Мы думали, что живём в эпоху безволья,что мы кто угодно – но никогда не солдаты.Но потом наши братья взяли палки и кольяи вышли на автоматы.Война выбирала нас.                      Мы были художники и поэты.Мы не умели воевать, но быстро учились.И нет у войны романтики,                             никакой романтики нету,только ветра степного примесьда горечь утрат. Мы стали злы и расколоты,научились делать перевязки,                             вставать по тревоге,и было сухое, безводное летнее золото,и были истоптанные дороги.И была дорога вперёд – помалу, упрямо,через снега, через жгучее злое солнце.Эпоха выбрала нас. Не забывай меня, мама.Я не знаю, кто вместо нас вернётся.

«Посудить по признакам по внешним…»

Посудить по признакам по внешним —Время лета, радости и мира.Белое сухое и черешня.В батальоне сняли командира.Это не конец всему, конечно.Просто мы любили командира.Белое сухое и черешня.Мирная московская квартира.Просто я вернусь туда, в сухое,В выжженное, жёлтое, степное.Пела девочка в церковном хоре.Вычищали сукровицу с гноем.Как там всё при новом командире?Я хотела счастья и ребёнка.Девочка считала: три, четыре,Прыгала по классикам к воронке.

«Мальчик спит в электричке и обнимает рюкзак …»

Мальчик спит в электричке и обнимает рюкзак.Тощий. Нашивка «Вооружённые силы».Поезд идёт на Лугу. Мелькают овраг,сосны, болота и вечер пасмурно-синий.Мальчик в пикселе спит, качаясь, словно бычок,словно доска кончается. Чай проносят.Русоголов, острижен и краснощёк,едет через болота и через осень.Господи, усыновить бы. Вот всех бы, всех.Стать бы большой, до неба, и чтоб рукамивсех заслонить. Под чёрный болотный каменьречка течёт. Заяц меняет мех.Осень кончается. Белка тащит орех.Усыновить бы. Остановить бы. Спи,пиксельный мальчик. Пускай электричка едет,дождь проникает к корням деревьев в глуби,пусть тебе снятся будущие победы.Славный мой, лопоухий. Туман вдали —так бы и ехать мимо маленьких станций.Все мы уже в раю – нам бы в нём остаться.Чёрные речки да рыбаки у мели.Дождь вымывает кости из-под земли.

«Белая птица поднимается над сгоревшим домом…»

Белая птица поднимается над сгоревшим домом. Пахнет гарью, и порохом, и чем-то уже знакомым – сладковатым смертным запахом. Слушай; кто мы, кто мы ныне, с нашей молодостью военной; провожала тебя с утра – не ревела, в стены коридора – только – вцепившись, стояла. И молчала, молчала, молчала, молчала, молчала.

Но над сгоревшим домом поднимается белая птица. Здесь в золу и камни втоптаны белые блюдца, самовар блестящий, чашки. Лежит и дымится деревянный стол. Сюда уже не вернутся.

Но поднимается белая птица – выше и выше, и разевает клюв она, и крыльями белыми машет, выше выбитых окон, выше сгоревшей крыши, выше всех тревог и печалей наших. И сердце моё, горячее и живое, дёргается и хочет – всегда с тобою, посреди войны, посреди сгоревшего города, посреди распахнутых глаз, полных горя и голода, посреди военной молодости исковерканной. У сгоревшего дома лежит разбитое зеркало, отражаются в нём белоснежные, кудрявые облака. Белая птица летит, далека она, далека.

«в русском поле растёт одолень-трава…»

в русском поле растёт одолень-трава,одолень-трава.постели мне постель,                  спой мне песню про ямщика,уложи меня спать-забывать,грудь в крестах, в кустах – голова,мёртвой воды налей в гранёный стакан.в русском поле растёт одолень-трава,выше пояса плещется одолень-трава.