Нос. Том 1

Он молча стоял в недоумении от такой, по всей видимости, примитивной, но сильной мысли.

– Ради денег и секса? – медленно, отделяя каждое слово, произнёс он.

– Ради денег и секса. В мире всё только ради этого и делается. Деньги ради секса. Секс ради денег. Взаимосвязано, не исключает друг друга, фундаментально.

– Поверить не могу, что ты действительно так считаешь, – разочарованно сказал Коля.

– Дружище, я так не считаю. Просто так действительно работает мир. Ради чего я отдал деньги на автобус кому там… Лупарю? Ради секса. Деньги ради секса. Ради чего он хотел мне отсосать? Ради денег. Секс ради денег. Я хотел поехать на автобусе зайцем зачем? Ради денег. Я хотел найти Толяна зачем? Ради денег, – я рассказал ему это всё без лишних эмоций, ставя перед фактом.

– Ты и ко мне пришёл, получается, ради денег?

– Ну не секса же… Хотя, в какой-то мере…

– О чём ты?

– Да ни о чём, расслабься. Получается, что ради денег. Чтобы узнать номер квартиры Толяна, чтобы забрать у него мои бабки. Ну и заодно тебя проведать. Проведать… Тоже, наверное, каким-то образом ради денег или секса. Ну, ты не обижайся. Так работает мир. Я мог руководствоваться другими намерениями, просто в итоге-то всё равно в любом случае получится это.

– Ну да, денег же на проезд ты у меня попросил. Получается, что ради денег. Хотя бы не секса.

– Ну…

– Что «ну»?!

– Пока мы стояли и пялились в темноту, я думал о том, как мог бы попялить твою деваху. Не то чтобы я хотел. Но если бы мне пришлось… Так что в какой-то мере ради секса тоже, – сказал я и посмотрел в междеревьевую тьму.

– Почему тебе всегда нужно быть таким уёбком?! – спросил он раздражённо, сдерживаясь, чтобы не крикнуть на меня.

– Братан, уёбок не я, а мир. Я просто продукт окружающей среды, – развёл руками я.

– Что это ещё значит? – уже спокойнее спросил Коля.

– А то и значит. Я такой, каким меня сделала окружающая среда: уёбок-мир и уёбки-люди. И никакой больше.

Он молча смотрел на меня и явно ждал чего-то ещё. Я сделал глубокий вдох-выдох и продолжил:

– Уёбок-мир задаёт условия: всё ради денег и секса. Уёбки-люди следуют этим условиям. Некоторые люди уёбки больше, чем остальные. Поэтому они забирают больше денег и секса, отбирая всё это у остальных. А уёбки поменьше вроде нас вынуждены довольствоваться крохами, оставленными большими уёбками. И ничего не поделаешь! Это всё большое уебанство! И нужно стараться стать уёбком больше, чтобы получить больше денег и секса! Иначе те уёбки, которые уже большие, просто не дадут тебе всего этого! Политики, которых ты никогда не видел и, возможно, даже не знаешь об их существовании, влияют на твою жизнь! Ты просто представь это, блять: ты живёшь в какой-нибудь пизде-глуши на севере Сибири, а уёбок, которого, возможно, ты никогда не увидишь, которого знаешь только по агитационным бумажкам-брошюрам предвыборным, который сидит где-то там, куда ты, возможно, никогда даже не подумаешь пойти, влияет на твою жизнь прямо сейчас, чтобы забрать твои деньги и секс, оставив немножко для тебя, чтобы ты подумал, что так и надо, потому что так было всегда. Это кошмар! Как это возможно?! И уёбок-мир даже не собирается меняться! Вернее, он меняется. Чтобы ещё больше охуеть и забрать возможность следовать условиям у ещё большего количества людей.

– Ты… – было начал перебивать меня Коля, но я не дал ему продолжить:

– Один мой знакомый как-то раз сказал мне кое-что, что немного, так сказать, раскрыло мои глаза. Мир новый. Но люди старые. Понимаешь? Мир меняется. Но люди не успевают меняться вместе с ним. То, чем раньше можно было заработать деньги и секс, сейчас больше не нужно. Открыты новые горизонты вместо тех способов. Но люди просто не готовы к этому. Я поясню, смотри. Вот раньше, давным-давно, были, например, воины-наёмники. Их мог нанять любой желающий. Раньше были, например, философы-параситы. Богатые люди брали их к себе, кормили и давали кров просто, чтобы иметь при дворе умных людей. Раньше были, например, шуты. Правители любили их. И кровь этих наёмников, параситов и шутов передавалась от поколения к поколению. И сейчас уйма людей, потомки этих наёмников, параситов и шутов, в чьих венах течёт их кровь… Им суждено быть ими по крови, пусть даже они не осознают это. Их нрав, их подход к жизни, всё их существование сводится к этому. Но уёбок-мир и уёбки-люди… Наёмники теперь вне закона, их нельзя нанимать. Тунеядство критикуется обществом, философы вынуждены идти на заводы. А правителям больше не нужны шуты. Зато есть пространство для уёбков, чья история не шла наравне с историей человечества по значимости и длине. Все эти новые профессии, работы… Редкий воин вынесет бремя мерчендайзера. Редкий моряк выдержит офис на суше. Редкий…

– Вот про это я и говорил, – перебил меня Коля. – Противоречивая личность. Ты можешь задвигать с таким энтузиазмом и с такой силой вещи, которые являются таким бредом… Это тебе твой друг рассказал?

– Не друг. Знакомый. Его трудно назвать другом. Весьма… Антисоциальная личность. Но да. Он. И я склонен этому верить. Мир пытается нас поиметь. Потому что так он работает, – переведя дух, ответил я. Такие речи вызывают у меня сильные эмоции.

– Я считаю, что мы с тобой друзья. И вот что я хочу тебе сказать. Ты акцентируешь внимание только на плохом. Тебе надо пересмотреть свои взгляды на жизнь.

– Что, типа начать получать удовольствие от того, что меня ебёт мир?

– Ты не так понял.

– Дружище, я последние три месяца провёл в психбольнице, где вокруг меня были люди, обречённые на говённую жизнь, часто не по своей воле. Сейчас я вышел и мне захотелось ощутить что-то приятное. Но гнилой пидорас измазал мой хуй в крови и я даже не кончил, а только зря потратил единственные деньги. А ебаный мудак, который должен мне денег, куда-то съебал и я их не имею. И сейчас мне надо хуярить на другой конец города, а я не знаю, как. И хуярить мне туда нужно потому, что дома до меня никому не дела, и я не ощущаю, что хочу домой. Я не уверен в том, что вообще такое дом и что он есть у меня… Так что скажи мне: какие взгляды мне нужно пересмотреть, чтобы перестать видеть всё это?

Очень странно, но я не чувствовал ничего, пока перечислял всё это. Хотя следовало бы хотя бы погрустить, наверное.

– Это очень сложно объяснить, – положил мне на плечо руку Коля. – Я понимаю тебя и твою печаль, но… Со временем ты поймёшь, что я имею в виду. Ты создаёшь мир, а не он тебя. Просто думай иногда об этом, о том.

Ещё где-то минуты три мы молча постояли под бледно-жёлтым светом придомового фонаря. Я дышал лёгким морозным воздухом. Лёгким потому, что им было легко дышать. Что очевидно. Пытался перевести дух, потому что почувствовал, как с чего-то вдруг подросло давление крови, а ещё по краям лица начали бегать мурашки, пощипывая и покалывая их. «Парастезия», кажется, врачи называли такое. Я это запомнил.

– Ладно, время уже позднее. Мне пора спать, а тебе ещё как-то добираться до Марка. Удачи с этим. Надеюсь, доберёшься без проблем, – сказал Коля и зевнул.

– Да. Пора бы уже идти, а не стоять и морозить тебя тут. Прости за поздний визит.

Мы по-дружески обнялись, и он развернулся, собираясь открыть дверь подъезда.

– И это. Прости за слова о девахе твоей, – окликнул его я.

– Да ладно, фигня, – через плечо сказал Коля. – Давай до встречи.

И он скрылся в нутре дома.

«Конечно, я не настолько глуп, чтобы верить в то, что сказал про секс и деньги. Но я достаточно умён, чтобы это знать», – подумал я, стоя неподвижно у закрывшейся двери и обрабатывая случившийся разговор. Но время было идти.

Я повернулся лицом во двор, чтобы посмотреть, какой мир, по словам Коли, я создал. Сосны, ели и берёзы, уходящие во тьму начинавшегося неосвещённого загородного пространства. Детская площадка под ними. Дома вокруг. И тёмно-коричневое небо над всем этим. Очень «необычно». Наверняка больше, чем просто декорации, ага. Интересно, сколько людей в этих домах умерло или погибло с момента постройки? Сколько в них несчастных людей?

Думая об этом, я спустился по предподъездным ступенькам и зашагал по двору в сторону другого двора, из которого можно перейти в другой такой же двор, откуда можно выйти к остановке.

Очень внезапно, словно в одно мгновение всю воду в реке моих мыслей заменили песком, я обнаружил, что, во-первых, это очень странное сравнение, а во-вторых, ничего не греет меня изнутри. Ничего не греет меня снаружи. Неужели это по моей вине? Неужели это мир, который я сам создал? «Какая хуйня, – подумал я про себя, – Мир заставляет меня чувствовать это, а не я заставляю мир прекращать греть меня. Я уже глянул на него. И ничего не увидел, кроме говна. Что, мне ещё раз посмотреть?!»

Я выдохнул и глубоко вдохнул лёгкий зимний воздух, пытаясь успокоить мысли. Он быстро прошёл через мои ноздри, обжигая их своим холодом. С воздухом в меня попал лёгкий запах хвои, доносящийся от ёлок и сосен неподалёку. Весь район был им пропитан. Я посмотрел на деревья. Они были припорошены снегом, блестящим от серебристых и оранжевых фонарей у подъездов домов. Дома окружили меня. Мне некуда было бежать. Они стояли вокруг меня, серые и высокие, пялясь своими разноцветными глазами. Из открытых глаз доносился запах еды. Мне не хотелось бежать. «Сколько людей было зачато в этих домах? Сколько в них сейчас счастливых людей, имеющих простое бытовое счастье в виде тёплого дома и любящей семьи рядом?» – пронеслось в моей голове. Блеск снега начал играть в моих мыслях зимнюю едва уловимую мелодию из переливающейся лёгкой ледяной стружки. Не считая её, на улице было тихо. Даже вечный лай собак куда-то пропал. Я почувствовал, как будто бы я один в этом мире. Но это одиночество не угнетало меня, как обычно. Я ощутил единение, а не одиночество. Единение с этим миром. Я почувствовал себя дома. Даже осознавая, что я стою в полутьме дворов спального района, – а я знаю, как опасны бывают такие места, – я чувствовал себя в безопасности. Даже вглядываясь во тьму, что стояла на границе города и загородного леса, я ощущал, что она уползает от меня, а не пытается забрать. Даже вглядываясь во тьму неосвещённых участков дворов, я не слышал оттуда зовов проблем. Я знал, что в этой тьме не стоит, шатаясь, пьяница, у которого чешутся кулаки. В ней не затаился наркоман, судорожно решающий, стоит или не стоит меня пырнуть перед тем, как ограбить, потому что я не женщина и у меня нет сумки, которую можно быстро выхватить. В ней не ждёт убийца, который чувствует, знает, уверен, что должен меня убить. Я войду в эту тьму. И пройду сквозь неё к свету. И снег всё так же будет хрустеть у меня под ногами…

Кажется, я понял, о чём говорил Коля. Кажется, я понял, как создавать мир. Я зашагал через дворы по протоптанной в снегу узкой тропинке, иногда уклоняясь от веток кустов по бокам. Мой разум был лёгок. Я сам испытывал облегчение, обращая внимание на мир вокруг меня и воспринимая его… Приятнее. Мне было уютно. Мне было лучше. Дворы не угнетали меня сейчас. Я был рад за людей, которые нашли дом и тепло в этих домах.

Вскоре я вышел на остановку. Ту, где мне около часа назад отсасывал Лупарь. Оранжевый свет дорожных фонарей освещал размазанную багровую кашу на снегу. Маленькие кровавые пятнышки уходили к дороге, где бесследно пропадали. Я аккуратно обошёл всё это и встал под козырёк остановки. Рядом висело расписание автобусов и троллейбусов. Я знал только примерное текущее время на часах, но этого знания хватило, чтобы понять, что транспорт уже не ходит.

– Да ёбаный в рот блять! – резко воскликнул я вслух, – Сука!

2

Собачий лай раз за разом разрывал уличную тишину, вырываясь из темноты дворов. Начался лёгкий снегопад. Чёрный от влаги асфальт проезжей части покрывался мокрым снегом. Я стоял на остановке монументальной стойкой и неторопливо думал: «Я – монолит. Я не колышусь от ветра. Я не двигаюсь сам по себе. Только мировому катаклизму в силу подвинуть меня и низвергнуть в жаркую пучину разверзшейся почвы подо мной. Ну и троллейбусу, потому именно его я и жду, ёбаный в рот, блять!». Последнее в моей голове прозвучало уже достаточно раздражённо. Я осмотрел себя и увидел, что меня постепенно заметает снегом. Небольшие сугробики лежали на моих плечах, носках ботинок и на предплечьях, которые вели мои руки в карманы куртки. «Сугробы, – подумал я. – Странное слово. Интересно, от чего оно произошло? Су-гробы. Су. ГрОбы. Су… ГробЫ. Су-чьи-то-там гробЫ. Сучьи гробы. М-да. Какая глупость. Наверняка кто-то уже так думал и разбирал таким образом это слово. Люди живут уже много тысяч лет. И сугробы живут параллельно им. Но я хотя бы сам дошёл до этого, а не спиздил мысль. Трудно быть оригинальным в одинаковом мире».

Вскоре всё покрылось свежим слоем холодной белизны. И я буду, по крайней мере, первым, кто нарушит её целостность своими шагами сейчас. Потому что по ощущениям я простоял на остановке все тридцать или около того минут. И стоять на месте было уже нетерпимо. Было холодно, а ноги уже начали затекать. Конечно, можно было присесть на остановочную скамейку. Но я лучше постою, чем полчаса посижу на холодной скамейке и заработаю себе простатит. Да и не для того я попутно откосил от армии в больнице, чтобы стоять часами на холоде. Хотя, в общем-то, выбора у меня особо-то и нет. Либо стоять и ждать транспорт, который навряд ли придёт; либо начинать идти к Марку пешком. Что тоже не очень привлекательно, потому что хуячить двадцать километров на другой конец города ночью зимой не очень хочется. А если остаться ждать транспорт? Можно прождать ещё часов пять-шесть, пока он не начнёт ходить. Но ведь и если начинать идти, то поход тоже не закончится через пятнадцать минут. До Марка идти часа два или даже три. Что тоже неприятно… «Ну? И что же дальше?» – спросил я сам себя. Действительно: что же дальше? Стоять и мёрзнуть шесть часов на холоде? Или идти? Что тоже происходит на холоде, но займёт три часа. Но и энергии потратится больше… Наверное. А может, попроситься к Коле? Но я обещал Марку, что приду сегодня. Хотя, такими темпами, на сегодняшнюю ночную… – даже не знаю, как это назвать. Ночную вечеринку? Ночеринку? – я не успею. Хотя, если поспешить… А время идёт, пока я думаю. Надо предпринимать какие-то действия.

– Да с-с-сука… – процедил я, вздыхая, раздражённо и отчаянно. И зашагал в нужном направлении, ступая по свежевыпавшему снегу, как ему и обещал.

Улица медленно задвигалась мне навстречу. Из-за серых пятиэтажек потихоньку начали виднеться такие же серые девятиэтажки. Они угнетали меня больше. Не повезёт тому, кто окажется во дворе четырёх девятиэтажек в пасмурный день и обратит свои мысли и восприятие наружу изнутри своей головы. Это очень рискованно. Однажды, когда я попал в такую ситуацию, на меня стеной обрушилась гигантская волна дождя, которая чуть не смыла мой разум. И последнее, что я бы увидел, было бы грязно-серое небо, на фоне которого стенами вокруг меня стояли бы тёмные исполины, покрытые каменной крошкой, готовящиеся обрушиться на меня всей своей умопомрачительной массой, и я бы погибнул в страшных эмоциональных мучениях, и останки бы мои стали бы частью их бетонно-костного фундамента… Мне повезло, что я вовремя успел перевести своё восприятие вовнутрь, сконцентрировался на своих мыслях и не дал этому всему сломить меня. Но дождь удобрил почву, и семена тоски, что были давно и глубоко посеяны в моём сознании, проросли. И их ужасающие побеги взросли. И опавшие их плоды отравили почву моего разума. И день мой стал чернее ночи. А ночь страшна, как злые очи…

Я оборвал себя на этой мысли. Как меня и учили. Нужно занять своё внимание чем-то, что будет удерживать его. Иначе пустое бессмысленное пространство опять заполнится этим дёгтем. И тогда уже никому не надо будет ожидать моего прихода. Потому что я свернусь под какой-нибудь грязной стеной и умру от холода этой ночью. Надо подумать о… Надо считать шаги.

Я взглянул на предстоящую дорогу. Длинный прямой тротуар вдоль проезжей части, припорошенный свежим снегом мокрый асфальт. Высокие жилые дома, закрытые на ночь ларьки, бары и кафе по правую руку. Высокие жилые дома, закрытые на ночь ларьки, бары и кафе по левую руку через дорогу. Чёрные деревья без листьев над дорогой. Высокие бетонные столбы с фонарями, светившими оранжевым светом. Редкие светофоры, мигающие жёлтым. Предстоящий путь не выглядел сложным и требующим особого внимания. Поэтому считать шаги можно было без проблем. И я начал.

Один.

Два.

Три.

Четыре.

Пять.

Шесть.

Семь.

Восемь.

Девять.

Десять.

Одиннадцать.

Двенадцать.

Тринадцать.

Четырнадцать.

Пятнадцать.

Шестнадцать.

Семнадцать.

Восемнадцать.

Девятнадцать.

Двадцать.

Двадцать один.

Двадцать два.

Двадцать три.

Двадцать четыре.

Двадцать пять.

Двадцать шесть.

Двадцать семь.

Двадцать восемь.

Двадцать девять.

Тридцать.

Тридцать один.

Тридцать два.

Тридцать три.

Тридцать четыре.

Тридцать пять.

Тридцать шесть.

Тридцать семь.

Тридцать восемь.

Тридцать девять.

Сорок.

Сорок один.

Сорок два.

Сорок три.

Сорок четыре.

Сорок пять.

Сорок шесть.

Сорок семь.

Сорок восемь.

Сорок девять.

Сорок десять.

Пятьдесят один.

Пятьдесят два.

Пятьдесят три.

Пятьдесят четыре.

Пятьдесят пять.

Пятьдесят шесть.

Пятьдесят семь.

Пятьдесят восемь.

Пятьдесят девять.

Шестьдесят.

Шестьдесят один.

Шестьдесят два.

Шестьдесят три.

Шестьдесят четыре.

Пешеходный переход. Посмотреть по сторонам на наличие машин. Их нет. Как и ожидалось.

Шестьдесят пять.

Шестьдесят шесть.

Шестьдесят семь.

Шестьдесят восемь.

Шестьдесят девять.

Шесть… Семьдесят.

Семьдесят один.

Семьдесят два.

Семьдесят три.

Семьдесят четыре.

Семьдесят пять.

Семьдесят шесть.

Семьдесят семь.

Семьдесят восемь.

Семьдесят девять.

Восемьдесят.

Восемьдесят один.

Восемьдесят два.

Восемьдесят три.

Восемьдесят четыре.

Восемьдесят пять.

Восемьдесят шесть.

Восемьдесят семь.

Восемьдесят восемь.

Восемьдесят девять.

Девяносто.

Девяносто один.

Девяносто два.

Девяносто три.

Девяносто четыре.

Девяносто пять.

Девяносто шесть.

Девяносто семь.

Девяносто восемь.

Девяносто девять.

Сто.

Сто один.

Сто два.

Сто три. Немного успокоился.

Сто четыре.

Сто пять.

Сто шесть.

Сто семь.

Сто восемь.

Сто девять.

Сто десять.

Сто одиннадцать.

Сто двенадцать.

Сто тринадцать.

Сто четырнадцать.

Сто пятнадцать.

Сто шестнадцать.

Сто семнадцать.

Сто восемнадцать.

Сто девятнадцать.

Сто двадцать.

Сто двадцать один.

Сто двадцать два.

Я увидел платок на асфальте. Обычный носовой платок, насквозь промокший, лежащий в мелкой чёрной луже и слякоти на сыром асфальте над проходящей под землёй теплотрассой. На нём был простенький рисунок в виде цветочка и зеленоватое обрамление. Подобные платки мы вышивали на уроках труда в школе. Было весело. Я вдевал нитку в иголку, а потом протыкал ей верхние нечувствительные слои кожи ладони, проводил её как можно длиннее под кожей, а потом доставал. Нить оставалась под кожей, и при должном навыке и осторожности можно было вшить себе какой-нибудь простой узор. Этим можно было пугать девочек. Они очень смешно отвращались и просили убрать это, отворачивая голову. То были времена…

Сто двадцать три.

Сто двадцать четыре.

У меня и у самого были такие платочки. Родители давали их мне. Носовые. Я всегда брал платочек с собой. И очень боялся его потерять. Ведь он мой. И, самое главное, его дали мне мои родители. Это проявление их любви ко мне. И потеряй я такой, то это бы выглядело как пренебрежение этой любовью, наплевательское отношение к ней. А я никогда ей не пренебрегал. Я собирал её по крупицам. И видеть, что чей-то платочек, возможно, такой же дорогой, как и мои платочки были дороги мне, потерялся, было больно. И ещё больнее было осознавать, что я не могу его взять с собой, позаботиться о нём, потому что он не мой. Даже если я возьму его, то его владелец навряд ли придёт за ним. Да и не странно ли это: подбирать чей-то платок на улице? А вдруг в нём инфекция? Хотя, зная себя, на вопрос о странности можно было бы давно забить хер. Да и кто увидит? Тот, кто не спит в позднюю ночь между днями рабочих будней? Да и что я с ним буду делать? Вдруг его владелец вернётся за ним? Хотя сомневаюсь, что кто-то кроме меня может подумать о том, чтобы пойти искать потерянный носовой платок. Подумаешь. Дома ещё куча лежит. Но если для его хозяина этот платок такой же символ заботы и любви, как и для меня? Не, шанс один на миллион. Но представлять, что завтра утром толпа людей просто будет ходить по нему, не замечая, очень болезненно. И ещё большую боль доставляли мысли, что он никогда не вернётся к своему владельцу, и что его владелец будет переживать и грустить, как и сам платок, если бы был одушевлён. Может быть, он одушевлён, просто мы не можем зарегистрировать признаки его жизни в связи с недостаточно высоким развитием технологий или, – кому как удобно, – органов чувств?

Я постоял ещё пару минут, глядя на пустую улицу, простирающуюся дальше. Ситуация выводила меня из себя. Я повернулся к платку, наклонился и взял его двумя пальцами, давая воде стечь. Затем свернул его, слегка выжимая, и положил в карман куртки. И засунул в карманы руки.

Сто двадцать пять.

Сто двадцать шесть.

Сто двадцать семь.

Сто двадцать восемь.

Сто двадцать девять.

Сто тридцать.

Сто тридцать один.

Числа из трёх слов становится трудно произносить в голове: мысленный язык двигается не слишком быстро, шаги происходят быстрее. Я решил представлять числа вместо того, чтобы мысленно произносить их. А освободившееся место заполнить какой-нибудь тягучей, но лёгкой, сшитой из обрывков услышанного когда-то, неспешной музыкой, чтобы играла на фоне и было не так скучно идти.

132.

133.

134.

135.

136.

137.

138.

139.

140.

141.

142.

143.

144.

145.

146.

147.

148.

149.

150.

151.

152.

153.

154.

155.

156.

157.

158.

Живот заурчал от голода, –159. Я понял, что те двести грамм грамм овощного супа, – 160, – пара кусков хлеба и чай с сахаром, которые я употребил на ужине, –161, – в больнице, не придали мне нужных сил, – 162, – чтобы легко и без проблем закончить это путешествие, –163. Но останавливаться было нельзя, – 164. Хотя идти дальше уже совсем не хотелось.

165.

Мой взгляд привлекло кафе «Рубль», которое было по правую руку от меня. Оно было закрыто, но реклама работает всегда. И на большом плакате, еле освещаемом светом с улиц, был нарисован греческий салат. Мой живот заурчал ещё раз. Я никогда не пробовал греческий салат. Я знаю, что в него входят оливки или маслины, которые я тоже никогда не пробовал. Но в этот момент я знал, что хочу это попробовать. Я бы отдал многое за тарелку этого салата. Хотя, мне особо и нечего отдавать. Потому что у меня особо-то ничего и нет. А то, что у меня есть, отдать не получится, потому что у меня есть только я. Так что зачем мне греческий салат, если у меня не будет себя как личности? Без своей личности я могу и из мусорного ведра поесть. Так что как-нибудь в другой раз. Да и греческий салат, наверное, меня привлекает только тем, что в его названии есть часть «греч», которая вызывает у меня ассоциации с гречкой. Действительно: в прохладную зимнюю ночь не очень нормально хотеть холодный салат, но вполне нормально хотеть горячую кашу, согревающую и заполняющую не только живот, но и пустоты в душе.

Когда я вернулся в реальный мир из своих размышлений, то заметил, что сбился со счёта шагов. «Да и в похуй», – пронеслось у меня в голове. Я зашагал более уверено и быстро, потому что уже не нужно было подстраивать каждый шаг под скорость представления цифр в уме. Звук шагов громко раздавался в тишине спящего города, когда я шёл по голому асфальту, и мягко убаюкивал, когда я шёл по снегу. Множество маленьких шагов на пути к большой цели.

Ноги несли меня сами. Я почти не обращал внимания на выполнение шагов. Как будто ноги стали сами по себе, отдельным организмом, который нёс меня. Жаль, что, несмотря на их отдельность, я всё так же ощущал их усталость. Но зато я мог перенести своё внимание на впитывание Ночного Духа. Ночной Дух – это независимая трансцендентно-мистическая нью-эйдж концепция, развитая и набирающая популярность в кругах деклассированных элементов, дрифтеров, – бродяг, – ведущих преимущественно ночной образ жизни, как естественный механизм защиты на фоне проблемы Y2K, которая, как полагают ведущие учёные и экономисты страны, через каких-то пару лет коснётся всех и каждого в наиболее вероятном апокалиптическом сценарии. «Да-а, просмотры телевизора в больнице по вечерам не прошли даром», – посмялся я у себя в мыслях. Мне похуй на проблему «удвакэ», я не знаю, что такое «трансцендентно», да и до каких-то учёных и экономистов мне тоже дела нет. Но не буду отрицать, что веду преимущественной ночной образ жизни, потому что так оно и есть. Как и не буду отрицать, тем не менее, Ночной Дух. Потому что Ночной Дух – это то, что делает ночной воздух непохожим на дневной. Это то, что делает ночные виды более завораживающими, чем дневные. Это то, что успокаивает беспокойный разум. И то, что пробуждает спящего. Это то, что духовно возвышает меня над низменными проявлениями людей и жизни, с которыми я встретился недавно и часто встречаюсь вообще. И то, что заставляет меня забыть или хотя бы отвлечься от них, отстраниться и вспомнить, что я не всегда плавал в этом болоте. А пока плаваю, то ощущение себя принадлежащим ему скорее чаще обременяет меня, а не радует. И именно его, – Ночной Дух, – я сейчас и буду наблюдать… Несмотря на то, что только что выдумал его.