Генеральская фамилия

Мария Ватутина

Генеральская фамилия. Стихи

© ООО "Лира", 2025

Легкая выправка. Неприподъемная боль

Когда пишешь рецензию – положено сравнивать и цитировать.

Но много цитировать – это почти как подворовывать у читателя. Получается спойлер книжки, где, между тем, все должно быть впервые, как в настоящей любви.

А вот сравнить можно, причем желательно поверхностно, потому что как там на глубине – ведомо одному автору.

А то и ему неведомо.

Сравнения скорей нужны читателю – для того чтоб он смирил волнение и понял, что здесь все свои.

Здесь – все свои, читатель. Здесь – родня.

Так что давайте сравним.

Мы имеем дело с поэтом, который, должно быть, в годы былые умел все, и теперь может позволить себе работать в классической традиции.

Бесстрашие, с которым Мария Ватутина берется за самые непереносимые темы, роднит ее и с Юлией Друниной, и с Ольгой Берггольц.

Это первые фамилии, которые приходят на ум: они будто просятся, чтоб их назвали – хотя бы из великого почтения к предшественницам, по сути, открывшим фронтовую женскую поэзию в том виде, как мы ее понимаем сегодня.

Женщины много писали и о Первой мировой – но мы тех имен, во-первых, не помним, а во-вторых, та поэтика в основном, увы, умерла. Потому что в основе той поэтики лежало как бы женское рукоделье. Они как бы вышивали, ожидая ушедших мужчин. А Друнина и Берггольц, насмотревшиеся в самом прямом смысле смертей (одна на фронте, другая в блокадном Ленинграде) и пережившие такое, о чем и сказать страшно, резали по живому. И слова находили для этого простые и живые, как боль и как кровь.

А как же, спросят иные, Цветаева – с ее стихами о Гражданской войне?

Как же Ахматова – с ее античной четкости строчками о нашей Отечественной?

А это несколько другая история. Взгляд их – взгляд с небесной почти высоты. В то время как Друнина и Берггольц – живописали, разглядывая описываемое ими в упор. И этот кровавый таз – с бинтами, осколками, человечиной – несли читателю.

Умение Марии Ватутиной состоит в том, что она может и так и так.

Ее госпитальный цикл – по сути своей фронтовая (или, если строже смотреть, прифронтовая) лирика. Реальность там выхвачена настолько четко, что я всех описанных ею покалеченных бойцов не просто узнал типологически – я теперь с каждым из них конкретно знаком. Кажется, встречу – и опознаю, и, не сдержавшись, окликну. Он спросит, вглядываясь: «Ты… у нас служил? Не припомню, браток…» – отвечу: «Да нет, я в стихах Ватутиной о тебе прочитал. Это же ты?..»

Вместе с тем ее философская лирика – религиозная, притчевая, все эти заупокойные поминанья по отчалившей Украине – она совсем иная. Она словно бы свыше явлена.

То есть Ватутина может смотреть в упор, а может – с иных, не вполне доступных глазу расстояний.

Это и есть главное умение в русской поэзии: когда поэт умеет и окопную частушку, и молитву.

Впрочем, что мы все о женщинах – речь, в конце концов, о поэзии вообще.

Читая Ватутину, я куда острее слышу – в зарисовках и лихих интонациях военных, почти фотографических, – симоновскую, твардовскую манеру; а в стихах осмысляющих – блоковскую убежденную силу.

Ватутина любит и умеет рассказывать – нынче совсем редкое в поэзии качество, когда каждый норовит философствовать на мелком месте и, лежа в лохани, изображать, что он уходит на самое дно и даже ниже дна.

Поневоле обрадуешься, когда поэт, избегая лишнего украшательства, владея некрасовской изумительной скороговоркой, поведет тебя за собой, повествуя.

Ватутина возвращает поэзии повествовательную ипостась; она – рассказчик в самом прямом смысле.

При всех этих отсылках и аллюзиях, которые можно и далее множить, главное состоит в том, что сущностно Ватутина говорит на собственном поэтическом языке. По сумме прожитого в поэзии – она очень взрослый поэт. Ватутина на всех основаниях – часть традиции и, родственная слишком многому, в конечном итоге не похожа ни на кого.

Очень важное в ней то, что она – пронзительный поэт. Ватутина, и на метр не подходя к пафосу и тем более к психологической манипуляции, способна вызвать сильнейшую сердечную эмоцию; да что там – судорогу.

Но при всем этом – она легкий поэт. Язык подвластен ей. Она не тянет строку, как сеть, собирая по пути ненужные ракушки и лишние слова – но все делает ловко, хватко, по-русски, по-солдатски.

По-матерински.

И строчка ладится к строке.

И читать эти стихи – не труд, а, несмотря на эту самую сердечную судорогу, вопреки всему – радость.

Читать, говорю, не труд.

Писать – труд.

Да перенесет ее сердце тот груз, что она взяла и несет, – за себя и за всех тех, кто испугался и замолчал тогда, когда слово, наконец, вернуло вес.

Ее слово – уж точно.

Как никто иной, Ватутина имеет полное право носить свою генеральскую фамилию. Ибо она не сдалась и не отступилась. Она явила себя человеком долга, человеком упрямым, деятельным, собранным.

…Наконец, она, в отличие от многих мужчин и тем более женщин, знает, что курок взводят, а не жмут на него.

Тут я, впрочем, уже начал цитировать. А обещал, что не буду.

Вот и не буду.

А то не остановишься потом.

Сейчас сами в этом убедитесь, русские люди.

Захар Прилепин

Родина

Захару Прилепину

Гудящая в веках стальными лопастями,Глубинная моя, горящая дотла,Как выживаешь ты, забытая властями,Как выживаешь ты, не помнящая зла?Отдав своих солдат на дальние заставы,Сусеки поскребешь и – в общий хоровод.Как выживаешь ты, народ моей державы,Далекий от столиц, столицам тем оплот?Несуетная ширь, стоишь ты, подбоченясь,Надмирная, как лик надвратного Христа,Ты Китежем всплывешь,                            взродишься птицей Феникс,Воскреснешь, воссияв, – до нового креста.А как хотела ты? – владелица пространства,Мать лучших из людей, чистилище племен.О, я люблю в тебе вот это постоянство,Охранный твой удел, победный перезвон.Я в мыслях всю тебя обозреваю разомИ вижу каждый двор,                           и слышу каждый всплескКолодезной воды и ржанье за лабазом,Ночного костерка дохристианский треск.Я знаю, как тебе дается пропитанье,И знаю, как тебе дается ореолСияющих границ, вдовиц твоих камланье,Закланье городов и вымиранье сёл.Ты знаешь и сама всё о себе, о том какРастерзывать себя и взращивать себя,И возвращаться вновь                              в стоических потомках,По ранним яровым пылищею клубя.

I. Призыв

«Не оплакивай воина…»

Не оплакивай воина,Провожая на фронт.Всё. Колонна построенаУ чугунных ворот.В гимнастерочку хрусткуюПогоди, не реви.Пусть солдатушки русскиеПомнят строгость любви.Из объятий терзающихОн идет не на смерть.На священных ристалищахДобывается честь,Добывается родина,Добывается дом.Как ты там ни расстроена,Отревешься потом,Вспомнив юность, супружествоВ приутихшем дому.А сейчас нужно мужествоИ тебе, и ему.Не казачья же вольница,Не мальчишки гурьбой,Это – русское воинствоОтправляется в бой.

«Была ты сильной, кричали тебе: – Кровава!..»

Была ты сильной, кричали тебе: – Кровава!Была ты слабой, кричали тебе: – Шалава!Была плодородной, кричали: – Накрой поляну!Была огромной – тебя распускали спьяну.Считались с твоим величием – ты теплела.Сносили героев памятники – терпела.Кормили тебя пустышками – ты тупела.Играли Чайковского – гимн свой пела.Приписывали тебе все отравленья мира.Страдали твои страдальцы нехваткой сыра.Стыдили тебя, что ты пропита́ и ржава.Облизывались, да… ядерная держава.Кололись, плакали, но ставили «Дядю Ваню».Считали варварством русскую баню.Считали анахронизмом союз Адама и Евы,Половым вопросом трепали нервы.В бока тебе втыкали за базой базу.Вожделели недра твои задарма и сразу.Затыкали рот тебе жовто-блакитным кляпом,А ты отвечала храпом.Спала медведицей, словно с тяжкой дороги.Нашли, чем выманить тебя из берлоги:Явились снова руны, свастики да зиг хайли,По русским людям орудия забрехали.Страшна ты в гневе, царица тайги и сте́пи:Нарвался – жди, когда получишь по репе,Передавай приветы псевдонебесной сотне.Реве та стогне Днiпр. Хай реве. Хай стогне.

«Посмотри в окно, душа моя…»

Посмотри в окно, душа моя,                              не прервался ли ход времен?Продолжают ли плыть облака                             под раскатистый грай ворон?Не обуглились ли деревья,                               не заросла ли травой колея?И вон там, на перекрестке, не окаменела ли я?Если время все еще движется,                                         почему же вдали тогдаПылают русские церкви, убиты русские города,И когда же кончится у Земли                                             оружейная эта руда,Из которой делают нашу смерть и везут сюда.Не понять друг друга воюющим нашим родам:Они думают, ангел мой,                                     что нам нужен плацдарм,Что мы прирасти хотим территорией и баблом.А мы закрываем от них полмира своим крылом.Не молчи, мой Бог, не гляди в меня, как в очаг.Не огонь во мне, а магмы лиловый зев,Не скрывайся в деталях и в мелочах,Выходи на зов.Я смотрю в окно, я высматриваю Твой свет.Я присутствую лично при рождении дня,Принимаю его на ладони свои. В ответНе убивай меня.

«Не верь ты мне фальшивой, слабой, ленной…»

Не верь ты мне фальшивой, слабой, ленной —Я ничего не знаю о войне,Как телескоп не знает о ВселеннойС погибшими мирами в вышине.Я заползаю в возраст отстраненья,Слежу за новостями с лежака,С меня не спросишь ни за отступленье,Ни за нехватку раций мужикам.Но я с такою бешеною силойПоходные крещу их вещмешки,Что мне, тяжеловесной и трусливой,Бог посылает нужные стишки.О том, что в поле белая пороша,О девяностых, отданных за так,О том, как подполковник дядя ЛешаРыдал тогда об армии в кулак.О том, что льются западные транши,Как бесконечный симоновский дождь,О том, как предрекали ветеранши:«Случись война – не встанет молодежь».А вот она – страна – взяла и встала,Когда пришла военная пора.И мальчики, гонимые вчера,Подняли трикотажные забрала.А значит, никогда не умиралаСтрана моя, ошиблись доктора.

Pieta

День и ночь вчера сирены выли.А с утра в проулочке одномДевочку хорошую убилиМинометным вражеским огнем.Полыхали тачки вдоль проспекта,Шел кровавый пар над мостовой.Выпустили «грады» два комплектаПо хорошей девочке живой.Видимо, боялись, что такуюНе убьешь, не намотав круги.Сутки с лишним город атакуя,Убивали девочку враги.Распахали рынок и высотку,Мазали по скверам и садам.Стервенело сыпали, в охотку,Шли разрывы по ее следам.Положили девочке на выюДве ракеты гибельным крестом.Тот, кто умирает за Россию —И воскреснет для нее потом.После реактивного сеансаВозле тела каменела мать.Никаким титанам РенессансаЭто не под силу изваять.

Артис

После боя безупречногоДо утра без задних ногМой товарищ – птица певчая —Спит в землянке, как сурок.Перебита переносицаВ прошлой жизни у него.А во сне он переноситсяВ эту, что страшней всего.Где дороги в тесто месятся,Где суровая родня,Где сидят двенадцать месяцевВозле вечного огня.Кто убитый, кто замученный,Кто – попавший под завал.Кто – сегодня за излучинойПядь земли отвоевал.Мой товарищ отсыпается,Ноль внимания на гром.Тонкой струйкой осыпаетсяСверху стылый чернозем.Он во сне своем нахрапистомСнова в праведном бою.И гремит война анапестомКолыбельную свою.

Из плена

Улыбаясь слабо – вроде и не рады —Из каких-то новых завихрений ада,Где хлебали горе из одной криницы,Тихие солдаты едут по столице.Не было могилы, славы, похоронки,Сразу не вернешься из такой воронки,Репортер попросит, чтобы улыбались,А они не могут – горя нахлебались.Как ночная церковь, светится автобус,Пленные из ада подняты на глобус,Светятся дома вокруг многоэтажно.Как их обменяли, на кого – неважно.Кто их помнил дома, кроме самых близких?Кроме военкомов и чинов чекистских?За стеклом все та же болтовня и гнилость.Жизнь без них совсем, совсем не изменилась.

«На детской дачке тети Дины…»

На детской дачке тети ДиныХранятся ворохи газет.«Народ и партия – едины» —Висит забытый трафарет.Сто лет в обед. Седа. Бездетна.Одна отрада – этот скит.Ей жизнь продлили незаметно,Когда превышен был лимит.Она из [и][тэ][эр]-ов скромных,Но, словно Тэтчер, держит стать,А перед сном в очках огромныхМуж отражается опять.Он старше был, давно схоронен,Но – фото на стене висит.На фото он – советский воин,Двадцатилетний инвалид.У Балабанова на трассеВ июльском первом же бою,Когда весь фронт от взрывов трясся,Он ногу потерял свою.«Вот, где-то здесь», – вздыхал он                                                   длинно,Овражек выбрав наугад,Когда меня та тетя ДинаБрала у мамы напрокат.Такое, видимо, раненье,Что о потомстве речи нет.Но бьет до умопомраченьяВ овраге том духмяный цвет.И я, чужая им, большая,За тети Динину слезу,За эти свечки иван-чаяЛюбую сволочь загрызу.Тепло. И дверь на шпингалете.Резвятся блики над вдовой,Как неродившиеся детиТой – предыдущей – мировой.

Агитбригада

1И я внести хотела лепточкуЖивым курком, взведенным в слове.Летели бортом мы за ленточку.Но кто-то выходил в Ростове.Гуляли, спешившись, по летному.И шли кормою к фюзеляжуКамАЗы с ящиками плотнымиИ прочей фронтовой поклажей.Майор, с которым там мытарились,Кивнул на ящик: «Дальше вместе.А ты-то знаешь, чем затарились?»Ответила ему: «Груз двести».Стрельнул цигарку несерьезную.Кивнул: мол, знаешь, уважаю.И полетели мы по воздуху,До неба мертвых провожая.Из-за обстрелов нас за ленточкуНе повезли, в Крыму сгрузили.Но наши дали им ответочкуИ дальше жили, жили, жили.2После стихов и музыки он дрожит.Видимо, разбудили, разбередили.А в амбразуре рта у него лежитПена и ненависть.– Видел я вас в могиле!Он негодует, сильно его трясет.– Всё, – говорит, – неправда и подтасовка.И отбегает.– Да погоди ты, черт.Что там с тобой такое? Беда? Рисовка?Двор госпитальный бродит, как чайный гриб.В нем пузырится солнце, мутнеют тени.Он возвращается, черным углем горит,Плачет почти, но не говорит по теме.Этот донецкий снайпер кровоточит.Точит его обида с блажным упорством.Разве ленивый только не уличит,Не попрекнет судимостью и притворством.Дело состряпав, в гору пошел следак,Где-то в Воронеже суд тасовал колоду.Вышел – и в добровольцы. И он вот такДальше пошел трубить за свою свободу.В смысле уже глобальном – за ДНР.Он и хотел свободы вот этой справной.Только обида резью взвивает нерв.Он и теперь гуляет еще со справкой.– Нету на свете правды, – почти кричит,Загнанным зверем смотрит на старый ясень.Эта недосвобода ему горчит.Что я им тут читала? Что мир прекрасен?То́-то его накрыло взрывной волной.Даже главврач обходит его задами.Сколько же нужно терпкой любви земной,Чтобы вкопаться с оптикой за садамиИ защищать полгода клочок земли,И ни гу-гу… ну, разве сегодня только.Видимо, вирши чертовы подмогли,В смысле спустить пары, а не в смысле торга.– Саша, ну жить-то надо, ну как-то, Саш.Вдруг улыбается пенной улыбкой глыбы.– В целом-то мир прекрасен.И он дренажТрогает сбоку.– А за стихи спасибо.3– Где таких набрали их…Он вздохнул недобро.Замкомвзвода бил своихКулаком под ребра.Он признался, горько так,Словно вскрыл болячку.Он учил своих салаг,Вдруг впадавших в спячку.Чтобы больше не тупил,Не входил бы в ступор.– Представляешь, я их бил, —Он признался скупо.Он давно уже в раю,Только в госпитальном.Нес он исповедь своюВ гнойнике фатальномНе по плацу под МосквойВ томном гарнизоне.Он, от боли сам не свой,Нес ее в патроне,Что оставлен был на край,Словно миру вестник.– Что ты, братец, не вскрывай,Я ж не исповедник.В бой мальцов не ты бросал,Как за тушей тушу.Ты же их собой спасал,Грех беря на душу.Зазевавшемуся вдруг,Заметавшемуся вдругУвидавшему, как другВзрывом прорешечен,Надавав затрещин.Эти ворохи трухиГоворить не стала.Я пошла читать стихи,Я одно сказала:– Кто не грешен?.. Я – грешна.И затрясся густоЗамкомвзвода. Вот она,Силища искусства!4Мы выступали в летной частиНа фоне подуставших «сушек».Собрали техников ворчащихИ двух старушек.Все слушались команды замаПо политической работе.А остальные были, знамо,Уже в полете.Но не успели депутатаДослушать мужики, как строго,Назойливо, продолговатоВзвилась тревога.Должна покаяться – струхнула.Не то чтоб кинулась метаться,Но смертью, в общем-то, пахнуло.Не отмахаться.От нашего репертуараОстался пшик. Неважно это,Когда, по сведеньям радара,Летит ракета.Стоишь и ждешь, когда пустоеТо небо, что надеждой правит,Своей мозолистой пятоюТебя раздавит.Потом тревогу отменилиТремя сигналами в прокрутке.Точней, двумя. И все шутили,Что обсчитался тот, кто в рубке.Смеялась замполитша Вера,Хорошенькая, как с картинки.И золушкиного размераНа ней военные ботинки.5На костылях. В бинтах ступня.Прошил осколок у Каховки.Глядит смешливо на меня,Стишки читавшую в столовке.Загар, похожий на броню.Досадует на попаданье.«А хочешь, маме позвоню,Когда вернусь в Москву с заданья?У вас тут есть с роднею связь?Скажу, жива ее пропажа».А он ответствовал, смеясь:«Не-не, она не знает даже.Мы бережем. —                   Он бросил взглядНа раскуроченную ногу. —Про это знает только брат».И я отправилась в дорогу.Я думала за часом часПро дагестанского героя,Который жизнь свою отдастДля материнского покоя.Прощаясь, я ему: «Родной,Ну, ты орел!» А он с подскока:«Ведь это же мой позывной…»Так он признал во мне пророка.6Через час, тишину накаляя,Нарастив реактивную прыть,Подполковник Андрей НиколаичУлетает нацистов бомбить.Отработает по красотулям,Обнаружив в засадах носы.А пока что мы весело куримВозле взлетной в тылу полосы.Возле летного поля, в зеленке,Где не слышно почти что его…– Я в полете всегда при лимонке —В плен не сдамся, в случа́е чего.Я смотрю на его безусловность,На святую готовность в боюПасть за родину. Эта готовностьВот она – я с ней рядом стою.Всходит свет над землей первозданный,А из Крыма в степное жнивьеПодполковник Андрей ПервозванныйНа заданье уходит свое.7Бойцы в вагоне-ресторанеОбратно едут, на Ростов.Потом такси до поля брани,Верблюжье ухо блокпостов.Они бывалые, бухие,Блатняк заводят, матом жгут.На них военный зов РоссииЗатянут, как над раной жгут.