Человек из кафе «Кранцлер»

Андреас не понимал, как так вышло, что после прихода к власти Адольфа Гитлера смысл проповедей Хёна изменился до неузнаваемости. Даже голос священника, его интонации претерпели метаморфозу. Отныне он не говорил, а рявкал, словно командир штурмовиков, – даже когда сообщал нечто обыденное. Что с ним случилось? Складывалось впечатление, что теперь его Священным Писанием стала совсем другая книга, которую без конца цитировала и Магда, – «Майн кампф». В этом сочинении, написанном в тюрьме, куда Гитлер попал в 1923 году за попытку устроить в Мюнхене путч, будущий вождь нации представал новым мессией, победившим в споре с Иисусом и апостолом Павлом. Андреас чувствовал, что уже не так тверд в своей вере. В годы Веймарской республики Хён каждое воскресенье, словно трубадур, читал пастве главу из Нового Завета. Тогда тональность его речи была увещевающей, почти нежной. Когда под сводами церкви звучали из уст слуги Божьего слова святых апостолов, Андреаса охватывало волнение. Все его существо пронизывало, вызывая дрожь, ощущение прикосновения к сверхъестественному. Особенно его потрясал рассказ евангелиста Луки о казни Христа на Голгофе. «И когда пришли на место, называемое Лобное, – пишет он, – там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону». Воины, выступившие в роли палачей, «делили одежды Его, бросая жребий». И тогда Иисус, воздев очи к небесам, произнес: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают»[15].

До прихода к власти нацистов Андреас, слушая в церкви этот рассказ, каждый раз испытывал сердечный трепет. Христос воплощал для него мир, в котором худший из людей – тот, кто тебя предает, вонзает тебе нож в спину, сдирает с тебя одежду, чтобы присвоить ее себе или продать, – остается твоим братом. Он тоже способен любить, ему тоже знакомо страдание, он тоже встретит свой смертный час в непоправимом одиночестве.

Но теперь место Бога в церковном обряде занял фюрер. И, судя по всему, Магду этот фокус с подменой нисколько не смущал. Неужели это и есть Umbruch – «великий перелом»? Скорее уж чудовищная деградация. Германия медленно, но верно сползала в пропасть. Но чего стоила его проницательность, если, стоя на краю бездны, он был не в состоянии ответить на вызовы времени?

Eine Wetterfahne.

Вот кем он стал – подобно Хёну и большинству соотечественников. Флюгером. Послушно поворачивающимся в нужную сторону, едва подует ветер.

Чего он ждал все эти годы?

8

Сидя в удобном номере баварской гостиницы, утопающей под пышным снежным покровом, Андреас еще какое-то время предавался своим невеселым мыслям. Потом он встал и включил радиоприемник, стоявший на круглом столике в стиле ар-деко. Передавали нацистский гимн «Песня Хорста Весселя». Андреас прислушался. «В последний раз сигнал сыграют сбора!»[16] – неслось из радиоприемника. Андреас поскорее выключил звук. Его уже мутило от бравурных песен и маршей, заполонивших весь радиоэфир. Он снова вспомнил Магдалену.

Весной 1933 года – в Берлине как раз проходила Международная радиовыставка – Андреас по настоянию жены, желавшей «шагать в ногу с историей», к чему призывал немцев Адольф Гитлер, согласился заменить их старый приемник новым, известным как Volksempf ä nger – «народный». С приходом к власти нацистов слушать целыми днями радио стало чем-то вроде гражданского долга, и Магдалена исполняла его неукоснительно.

На тех, кто пытался уклониться от этой обязанности, следовало доносить властям. Если у человека не было дома радиоприемника, он должен был пойти в кафе или другое публичное место, где устраивали радиотрансляции. И каждый понимал, что не выделяться из толпы – в его интересах.

Радиостанции часто передавали выступления рейхсминистра народного просвещения и пропаганды Геббельса. Магда восхищалась его умом, характером и немного мрачным обаянием. В отличие от нее Андреас не находил его таким уж обворожительным. Каждый раз, когда он слышал его низкий, как будто масляный голос, ему на ум приходил образ ядовитой змеи. Сам хромоногий инвалид – следствие перенесенной в детстве болезни, – Геббельс так и не проникся состраданием к другим людям.

На многих произвела впечатление его речь 1 апреля 1933 года, в которой он заявил: «Мы вычеркнем из немецкой истории 1789 год». Эту речь передавали по радио вечером «в прямом эфире» после новостей о событиях этого дня, подогревших всеобщее возбуждение. Жителей Берлина арийского происхождения призвали бойкотировать евреев – представителей свободных профессий: врачей, стоматологов, адвокатов и нотариусов, а также торговцев, и те восприняли этот призыв с энтузиазмом. Отныне они стали надежной поддержкой националистической революции и обеспечили ее успех. Магда слушала речь Геббельса стоя, дабы подчеркнуть «торжественность момента». В конце она вскинула руку в нацистском салюте, но не произнесла ни слова. По всей видимости, не хотела затевать очередной – и, скорее всего, бесплодный – спор с мужем.

Андреас вспоминал эту субботу 1 апреля 1933 года с негодованием. Рано утром штурмовики развесили на витринах лавок, принадлежащих евреям, плакаты отвратительного содержания. Картинок на них не было, зато красовались надписи красными или черными буквами, гласившие: «Немец, который покупает у жида, – предатель!» или «Катись в Палестину, а лучше сдохни!». Владельцы соседних магазинов поспешили подтвердить расовую чистоту – не только свою собственную, но и своих сотрудников и клиентов – и поместили на витринах таблички «Чисто арийское заведение», словно рекламу фирменной колбасы или паштета.

Большинство отнеслось к идее бойкота с пониманием. По их мнению, «полукровки» захватили слишком много власти и значительная часть вины за беды, обрушившиеся на послевоенную Германию вплоть до прихода нацистов, лежала на них. Узнав, что несколько газет, в том числе гнусный антисемитский листок Юлиуса Штрейхера под названием «Штурмовик», принимали активное участие в поиске нового козла отпущения, Андреас испытал жгучий стыд за коллег-журналистов и все профессиональное сообщество. Они не просто искажали информацию – они сознательно и цинично манипулировали сознанием массового читателя.

Вся эта жестокость вызывала у Андреаса резкое отторжение. Он не мог понять, почему Гитлер придает такое значение еврейскому вопросу, превращая его в дело государственной важности. Он лично знал весьма уважаемых евреев, которые подверглись жестоким притеснениям, и хотел опубликовать у себя в газете возмущенную статью. Но главный редактор, Герд Хаммерштейн, категорически этому воспротивился.

– Купплер, все это слишком спорно. Занимайтесь лучше своим спортом. Насколько мне известно, за рубрику о происшествиях, в которой пишут про сбитых на дороге собак, отвечаете не вы, – с насмешкой сказал он.

– Как вы можете так говорить! – вскипел Андреас. – Речь идет не о собаках, а о мужчинах и женщинах, которые…

Но Хаммерштейн не дал ему закончить.

– Послушайте, – перебил он Андреаса и холодно добавил: – Я запрещаю публиковать этот материал, который не имеет никакого отношения к вашей рубрике. С чего вам вдруг взбрело в голову интересоваться подобными сюжетами? Ищете неприятностей? Если вы переутомились, ступайте к Ральфу Беккеру и попросите пару дней отпуска, но прекратите заниматься ерундой!

Нарушить приказ главного редактора было невозможно, и статья так и не увидела свет. У Андреаса этот инцидент оставил горькое чувство и глубокое убеждение, что отныне он при любых обстоятельствах обречен подстраиваться под Хаммерштейна. Один неверный шаг, и последует жестокая расплата. Никаких иллюзий Андреас не испытывал, хотя после этой стычки их отношения с главным редактором вернулись в нормальное русло, то есть снова стали деловыми и холодно-вежливыми.

Несколько недель спустя, 10 мая 1933 года, произошло еще одно событие, свидетельствующее о наступлении новых времен. В Берлине, на площади Оперы, в двух шагах от университетского комплекса, нацисты устроили гигантское аутодафе. Их пример подхватили многие университетские города Германии, такие как Гёттинген, Гамбург, Кёнигсберг, Мюнхен и Нюрнберг.

Активисты прошлись частым гребнем по полкам книжных магазинов и библиотек, убирая с них все, написанное не немцами или, того хуже, проникнутое духом германофобии. Студенты, которых в народе называли «чистильщиками», под руководством штурмовиков бросали книги в грузовики и везли на площадь, где уже пылали огромные костры. Десятки тысяч запрещенных томов были обращены в пепел. Зачем Геббельс организовал эту жуткую демонстрацию? Сам в прошлом блестящий студент, он защитил диссертацию и получил докторскую степень по литературе в университете земли Баден-Вюртемберг.

В тот вечер Андреас не работал и отправился на место событий в безумной надежде, что правительство в последний момент откажется от варварской акции или ей помешает весенний дождь. Он пришел на площадь Оперы в начале двенадцатого и увидел, как пожарные поливают бензином огромную гору книг. Андреас приблизился к одному из них, молодому парню не старше двадцати лет, и взмолился:

– Пожалуйста! Не делай этого!

На него тут же обратил внимание штурмовик. Он грубо оттолкнул Андреаса в сторону, заставив его замолчать. За этой сценой наблюдал странный старик: одетый в какие-то нищенские лохмотья, он держался с достоинством лорда или великого мудреца. Не поднимая на Андреаса глаз, старик пробормотал: «Бросьте, дружище! Этих не переубедишь!» И развернулся уходить.

Вдруг Андреас увидел, как старик наклонился поднять с земли упавший из грузовика томик и быстро сунул его за пазуху. К старику подошел, помахивая дубинкой, почуявший неладное штурмовик. Старый любитель чтения остановился и уставился в глаза нацисту – без ненужного вызова, но твердо и без намека на страх. Наверное, штурмовику, совсем молодому парню, стало совестно бить человека, который годился ему в деды. А может, он ничего не заметил, а над стариком навис, просто чтобы покрасоваться перед толпой зевак.

Как бы то ни было, еще немного помахав дубинкой и процедив сквозь зубы что-то нечленораздельное, штурмовик вернулся к своим соратникам.

Тем временем костер разгорелся. Толпа встретила пламя аплодисментами и криками восторга. Здесь собрались самые обычные люди. Именно это больше всего поразило Андреаса. Отцы и матери семейств, прежде приучавшие детей любить книгу – любую книгу, – радовались гибели культуры. Что творилось у них в головах? Какая катастрофа заставила их отказаться от самих себя? На площадь подъезжали все новые грузовики, наполненные книгами, и студенты швыряли в огонь сочинения Томаса Манна, Зигмунда Фрейда и Стефана Цвейга, известные всему миру шедевры немецких и австрийских писателей. Огонь безжалостно пожирал цвет немецкой культуры. Заводилы сопровождали свои действия речами, похожими на надгробное слово. Когда очередь дошла до четвертого оратора, он провозгласил:

– Долой чрезмерное выпячивание иррациональных побуждений! Во имя торжества человеческого духа я бросаю в костер сочинения Зигмунда Фрейда!

Потом штурмовики затянули во всю силу глоток «Хорста Весселя», и зрители дружно подхватили гимн. Он звучал так воинственно, что у Андреаса поползли по спине мурашки. Едва пение стихло, какой-то человек, прячущийся в тени, закричал: «Евреев на костер! Талмуд – в Палестину!» Толпа, словно греческий хор, принялась вслед за ним скандировать антисемитские лозунги.

В толпе, как в дни народных гуляний, сновали торговцы всякой всячиной, предлагая публике газеты; Bratwurst[17] или Weisswurst[18], уложенные в булку и щедро сдобренные специями; соленые крендельки, шоколад и другие сласти. Наконец закапал мелкий дождик – слишком слабый, чтобы потушить огонь.

В глазах людей, завороженно смотревших на костер, Андреас видел радостный плотоядный блеск, делавший их похожими на первобытное стадо. Эти мужчины и женщины были готовы жечь и крушить, а может, и убивать. А может, и вцепиться зубами в горло другому и напиться его крови. В них как будто пробуждался древний атавизм предков-каннибалов.

Одинокий старик, предостерегший Андреаса, не участвовал в общей сваре.

И он хотя бы спас книгу.

Андреас возвращался домой, едва переставляя ноги, мрачный и совершенно подавленный. На Унтер-ден-Линден он вдруг увидел того самого старика в лохмотьях. Тот сидел под липой, играл на шарманке и пел хриплым, но сильным и чистым голосом. Несколько прохожих остановились его послушать. Андреас не верил своим ушам. В Берлине нечасто встретишь уличного музыканта. Нацисты ненавидели любое нарушение установленного порядка, в том числе спонтанные сборища. Каждый деятель культуры по определению вызывал у них подозрения. При приближении Андреаса странный старик заиграл новую песню: «Глух к печали, я хочу / Бодрым быть в дороге. / Сквозь метели я лечу… / Разве мы не боги!»[19] Незнакомец, только что призывавший Андреаса к осторожности, исполнял сочинение Шуберта. Какой смельчак! Композитор-романтик, хоть и был чистокровным арийцем, подвергался всяческому поруганию со стороны нацистских властей. Его упрекали в излишней мрачности, но главным образом в том, что он переложил на музыку стихи Генриха Гейне – еврея хоть и не по вере, но по происхождению. Как истинный меломан, Андреас мгновенно узнал песню «Бодрость» из цикла «Зимний путь». Затем старик заиграл песню «Липа» из того же цикла. Андреасу нравился резкий контраст между ностальгическим настроением первой строфы, ощущением простого счастья жизни в родном краю, и горьким драматизмом третьей, выражающим глубокое смятение одинокого странника, не ведающего, куда и зачем он идет. Шуберту благодаря тончайшим обертонам, введенным в фортепианную партитуру, удалось уловить эту двойственность. Андреас с величайшим почтением относился к этому вундеркинду, который в возрасте одиннадцати лет был принят в Венскую придворную капеллу, а вскоре – ему не исполнилось еще и тринадцати – начал сочинять песни и танцевальные мелодии для фортепиано. Он ворвался в мир музыки метеором и в тридцать один год сгорел от брюшного тифа, оставив значительное музыкальное наследие – не меньше тысячи произведений. Андреас в разные годы трижды посещал Центральное кладбище Вены и обязательно находил могилу этого блестящего представителя немецких романтиков, чтобы отдать ему дань памяти. С какой стати, негодовал он, нацисты будут указывать ему, что в художественном творчестве считать высоким и прекрасным, а что – низким и уродливым. Со временем в глубинах его сознания сам собой сложился целый музыкальный репертуар, включающий запрещенные или нерекомендуемые режимом сочинения. Гестапо еще не изобрело способа затоптать сапогами его личное пространство, в котором соседствовали классические концерты, песни, цыганский свинг и джаз. Как истинный любитель музыки, Андреас понимал, что «четвертое искусство», несовместимое с «нацистским идеалом», имеет универсальную ценность. «Науке красоты» неведомы границы.

Андреаса ждал сюрприз: бродяга окинул его быстрым взглядом, давая понять, что он его узнал. Старику хватало отваги – или бодрости духа, вот уж действительно подходящее определение! – бросить вызов властям, тогда как Андреас почти позволил себе поддаться отчаянию. Это ему урок. Наверное, шарманщик полагал, что его совет вести себя осторожнее к нему самому не относится: он слишком стар, чтобы бояться. Или это была только видимость? Остальные зрители, скорее всего насмерть перепуганные собственной смелостью, давно разошлись.

Доиграв песню, старик снова посмотрел на Андреаса, а затем уложил свой инструмент с торчащей рукояткой на тележку и пошел прочь. Они не обменялись ни словом, но и без того поняли друг друга. Музыка сказала за них то, чего не выразить никакой речью. В эти трудные времена она могла стать формой сопротивления.

По пути домой Андреас еще немного прошел по Унтер-ден-Линден. Тихо, чтобы не шуметь: стрелки часов перевалили за полночь, – открыл дверь квартиры и понял, что Магдалена не спит: в спальне горел свет. Ему захотелось поговорить с ней, рассказать об увиденном, поделиться пережитым шоком, услышать ее мнение. Она выглядела сонной – наверное, опять наглоталась таблеток. Посмотрев на Андреаса, она широко зевнула, потянулась и пробормотала:

– Я как раз собиралась выключить свет. А где ты был? Вид у тебя хоть в гроб клади… Можно подумать, ты встретился с дьяволом…

– Почти, – ответил он. – Я видел адские костры.

Он рассказал ей, с каким восторгом толпа смотрела, как горят книги. Как они хлопали в ладоши, размахивали руками, распевали нацистские гимны… Он еще не договорил, когда она прервала его, даже не пытаясь скрыть раздражение:

– Ну и правильно делали, что хлопали в ладоши. А штурмовикам спасибо надо сказать. Это очистительный огонь.

Андреас задохнулся, словно получил апперкот. Кровь отлила у него от лица, и он еле слышно прошептал:

– Как ты можешь?..

Магдалена устало перебила его:

– Да когда же ты наконец поймешь? Немцы больше не желают быть рабами еврейского духа.

– Еврейского духа? Еще одно изобретение нацистов? Да где ты его встречала, этот еврейский дух?

– Повсюду! Например, в твоих книгах! Тех, которые ты защищаешь. Ты мне ими все уши прожужжал, особенно своим Стефаном Цвейгом. Превозносишь этого космополита, который понятия не имеет о настоящей жизни, какой живут нормальные люди!

– Магда, – попытался он образумить жену. – Ты же восхищалась романом «Амок». Ты сама мне говорила, какое впечатление он на тебя произвел, и…

Она не дала ему договорить:

– Все, хватит, я иду спать.

Погасила ночник и добавила:

– Делай что хочешь, только оставь меня в покое.

На том и закончился их разговор. Пока что.

9

Назавтра после аутодафе Андреаса вызвал к себе директор газеты Ральф Беккер. На встрече присутствовал и Хаммерштейн. Главный редактор не удосужился даже поздороваться с Андреасом, вместо приветствия смерив его злобным взглядом. Атмосфера в кабинете главного начальника, куда журналистов допускали только в исключительных случаях, была напряженной.

Беккер не стал ходить вокруг да около – дело представлялось серьезным.

– Должен честно предупредить вас, Андреас, что в последнее время вы играете не в той тональности. Или ваш инструмент не настроен. Как бы то ни было, вы создаете проблемы нашему симфоническому оркестру, который старается день и ночь, чтобы производить приятную и достойную музыку, потому что газета – это оркестр: трудолюбивые и скромные музыканты не жалеют усилий и играют в унисон! Коллективизм – вот что самое важное! – изрек он и добавил: – Ежедневное информационное издание – это дружная команда. Вы не имеете права портить общую картину, пытаясь солировать и игнорируя партитуру, то есть правила!

Он повернулся к главному редактору:

– Дадим слово Герду. Пусть он как дирижер – если продолжить метафору – объяснит вам, в чем проблема. Хотя я надеюсь, что вы и сами уже поняли, о чем речь. В каком-то смысле это всех нас успокоило бы, вы уж мне поверьте!

– Чего вы добиваетесь, Купплер? – вступил Хаммерштейн. – Приостановки выхода газеты? Или, того хуже, ее закрытия? Вы что, совсем разум потеряли, если вздумали читать мораль активистам национал-социалистического движения при исполнении?

Андреас на миг остолбенел – удар был слишком неожиданным. Наконец он едва слышно пробормотал:

– О чем вы говорите?

Ему надо было выиграть время, преодолеть шок, понять расклад сил и ставки. Пока он висел на канатах, Хаммерштейн постарался его нокаутировать:

– Разве вчера у вас был не выходной? За каким чертом около одиннадцати вечера вы потащились на площадь Оперы? О том, что там будут сжигать книги, было объявлено давным-давно!

– Я что, не имел на это права?

– При чем здесь право? Плевать я хотел на ваше право!

– В чем меня обвиняют?

– Не прикидывайтесь простаком!

– Я хотел бы понять, в чем суть ваших претензий. В чем конкретно.

– Вы совершили грубую ошибку, когда, выставив напоказ свою тоску по Веймарской республике, отправились туда, где разыгрывалось одно из ключевых действий Великого поворота! А если бы вас там заметили представители власти? Или вам не терпелось кого-то удивить своей позой оскорбленного поборника справедливости?

– Кто вам сказал, что вчера вечером я был на площади Оперы?

– Один из ваших коллег. Он-то отправился туда по заданию редакции, чтобы сделать репортаж. Он видел, как вы строго отчитывали штурмовика, который просто исполнял свой долг.

При слове «долг» – выхолощенном, затертом – Андреас пришел в себя. Кровь ударила ему в голову:

– Вы имеете в виду штурмовика, который явился помогать хулиганам и пироманам уничтожать наше культурное наследие? Значит, так вы понимаете долг и ответственность? По-моему, это у вас проблемы… И потом, разве я не имею права ходить куда хочу, когда я не на работе? И делать что хочу? За кого вы меня принимаете? За монаха-воина? Так вот, знайте, что я на это не подписывался.

Хаммерштейн ненадолго растерялся. Он понял, что должен нанести решающий удар, иначе от его авторитета ничего не останется.

– Мне казалось, – начал он, – что еще в прошлом месяце я все вам четко объяснил. Пока вы здесь работаете, ограничьте свои интересы спортом и не изображайте из себя белого рыцаря. Я самым настоятельным образом требую, чтобы вы не вмешивались в политику. Даже в выходные. Да, вы круглые сутки, ночью и днем, в любое время, несете, как и все мы, ответственность за лицо газеты. И не надейтесь, что вам удастся увильнуть!

Андреас не нашел ничего лучше, чем жалким голосом спросить:

– Кто делал репортаж?

Ответ не заставил себя ждать. Хаммерштейн стукнул кулаком по столу Беккера:

– Купплер, прекратите задавать глупые вопросы! И не рассчитывайте, что я отдам вам на съедение этого коллегу. Зато будьте уверены, что я глаз с вас не спущу! Я не позволю вам вносить сумятицу в наши ряды и вредить газете! А свои дурацкие идеи засуньте себе…

Ральф Беккер, почуяв, что ситуация выходит из-под контроля, решительно перебил главного редактора и обратился к Андреасу. Он говорил спокойно и вкрадчиво, стараясь хоть немного смягчить эффект ледяного душа, каким обдал журналиста Хаммерштейн.

– Разумеется, учитывая высокое качество ваших материалов и превосходное отношение к вам наших читателей, я попросил ни о чем не сообщать в гестапо. И сейчас, в присутствии вашего непосредственного руководителя, я подтверждаю, что готов по-прежнему вам доверять, но… при одном условии. У вас больше нет права на ошибку. Считайте, что мы берем вас на испытательный срок. Бессрочный. И поймите уже: мы не потерпим повторения инцидентов подобного рода. И прикрывать вас больше не станем.

Беккер немного помолчал, как будто колебался, прежде чем вынести окончательный приговор:

– Я испытываю к вам не только уважение, но и симпатию и потому буду с вами предельно откровенным. Если вы еще раз позволите себе выразить недовольство режимом и ценностями, которые он воплощает, долг и верность вождю нации потребуют от нас вас выдать… э-э… я имею в виду, подать заявление в соответствующие органы тайной полиции.

Хаммерштейн решил, что пора и ему вставить словечко.

– А эти ребята умеют допрашивать, – веско проговорил он и снова обжег Андреаса злобным взглядом. – Они с вами быстро разберутся.

Беккер, избравший тактику подыгрывать и нашим и вашим, попытался немного сгладить резкость главного редактора.

– Ну, пока до этого не дошло, – сказал он, – хотя… Если вы утратите осторожность или возникнут сомнения в вашей лояльности… Одним словом, если вас заподозрят в отсутствии патриотизма, именно этим все и кончится. Вы уже не в первый раз позволяете себе подобные шалости. Помните про ценности рейха, Андреас. Вы обязаны их разделять, нравится вам это или нет. И лучше, если вы научитесь проявлять рвение и энтузиазм. Вот увидите, потом все наладится. Вы станете правильным немцем. Да, именно так: хорошим и правильным немцем.

На всем протяжении этого разговора Андреас наблюдал за Хаммерштейном. Главный редактор круглый год ходил простуженным и постоянно сморкался, чихал и хлюпал носом. Он носил усы щеточкой – «коврик для соплей», как однажды пошутил про себя Андреас, – усиливающие его внешнее сходство с канцлером Адольфом Гитлером. Интересно, подумалось Андреасу, теперь все мелкие шишки, все эти недофюреры, начнут, повинуясь сервильному стадному чувству, отращивать себе сапожные щетки под носом? И этот атрибут мужественности, как они его понимают, станет таким же нацистским символом, как свастика и руна Совило?

Ральф Беккер продолжал разглагольствовать, наставляя Андреаса на путь истинный. Тот слушал его молча. Наконец, директор потребовал, чтобы Андреас дал ТОР-ЖЕСТ-ВЕН-НОЕ (он произнес это слово по слогам, словно опасался быть непонятым) обещание исправиться. Андреас предпочел увильнуть от прямого ответа (игра велась крапленой колодой: все решения здесь принимал не он, а Беккер!) и, коротко кивнув, сказал, вложив в свою реплику двойной, если не тройной смысл – этим искусством он владел в совершенстве: