Измена. Мне не нужна клуша

Мила Реброва

Измена. Мне не нужна клуша

Пролог

– Ты как баба в халате.

Я не сразу поняла, что он это мне. Даже обернулась посмотреть, может, ещё кто-то в коридоре стоит.

– Что?..

– Вот именно. Что, – он даже не посмотрел в мою сторону, просто пнул ботинки в угол так, будто пришёл не домой, а в гостиницу, где всем на всё плевать. На порядок, на уют и на тех, кто рядом.

– Только не начинай, Олесь, – буркнул, проходя мимо меня. Взгляд сквозной, чужой. – Я устал.

Устал…

А я, значит, весь день на диване пролежала?

Я с утра носилась как сумасшедшая: убиралась, мыла ванну, плиту тёрла, пока руки не занемели, стирала, таскалась по магазинам, волоча сумки, чтобы в доме было уютно, а не пыльно. Чтобы к его приходу пахло домом, а не тоской.

Щи сварила. Он же любит щи. Сам говорил недавно.

Я смотрела, как он сбрасывает пальто. Оно промахнулось мимо вешалки и повисло, как дохлая тряпка. Даже не поправил. Пошёл дальше, будто здесь не живёт вовсе.

Я пошла следом на кухню. Поставила тарелку перед ним осторожно, будто что-то хрупкое ставлю. Он сел, взял ложку и тут же отложил обратно.

– Ты не голоден?

– Олесь, – голос спокойный, пустой. – Я больше так не могу.

Меня словно водой холодной окатило.

– Так – это как?

Он встал и прошёлся, будто выбирая слова. Красивый такой. Сильный. Уверенный. Только не мой.

– Я ухожу.

– В смысле? Ты с ума сошёл? У нас… семья…

Он усмехнулся так, что меня прямо передёрнуло.

– Это у тебя семья. А я просто человек, который хочет жить. Мне надоело чувствовать себя мебелью в этой квартире.

Каждое его слово больно било.

Я не могла понять, как он вообще такое говорит.

Как будто чужой человек.

– Ты… Ты не можешь вот так просто… уйти.

– Могу. И ухожу. – Он повернулся ко мне. В глазах ни злости, ни любви – пусто. – Ты клуша, Олесь. Домашняя, уютная такая. Всегда в халате и с уставшими глазами. Пахнешь борщом и тоской. Я рядом с тобой как пенсионер себя чувствую.

Я молчала. Хотела что-то сказать, но слова застряли где-то в горле.

Он не дал мне времени подумать.

– Я встретил другую.

– Кого?..

– Настю. Молодая, лёгкая. Смеётся часто. Вопросами не мучает. С ней легко дышится.

Я смотрела на него и не могла поверить, что это всё он говорит мне. Что он вот так спокойно рассказывает, как заменил меня кем-то другим.

– Я же старалась… правда…

– Да. Но всё не туда.

Он уже направлялся к двери.

– Завтра за вещами заеду. Только без сцен, ладно? Будь умницей.

– А как же… мы?..

Он замер, будто решал, стоит ли вообще отвечать.

– Не было никакого «мы». Была бытовуха.

Хлопнула дверь.

И стало тихо.

Я осталась стоять одна посреди кухни. Щи остывали в тарелке. Стул, на котором он сидел, казался пустым и холодным. Воздух вокруг будто замер.

Пахло его духами и болью.

Я медленно села на пол. Сил не было даже стоять. Сердце билось как сумасшедшее. Голову будто сдавило.

Я положила руки на живот. Он не знает. И уже не узнает.

Потому что клуша справится.

Как всегда.

Сама.

Глава 1

Я не спала.

Просто сидела на кухне. В тонком халате, на жёсткой табуретке, как будто наказанная. Спина давно затекла, ноги окоченели, но я даже не пыталась встать. Казалось, если пошевелюсь – мир окончательно рухнет.

Чайник, поставленный час назад, давно остыл. Щи в кастрюле, вчера приготовленные специально для него, так и остались нетронутыми. Он даже не попробовал. Просто встал посреди ужина и ушёл. Без объяснений, без оглядки.

На кухне пахло вчерашней едой, его несказанными словами и какой-то горькой обречённостью. Он ушёл, а воздух до сих пор был тяжёлый, вязкий, пропитанный им. Как будто Ян не только ушёл, но и остался одновременно. Будто хотел окончательно меня добить своим невидимым присутствием.

На подоконнике стояла его чашка – большая, синяя, с облупившейся ручкой. Ян каждое утро пил из неё кофе. Садился боком к столу, подгибал под себя ногу, опирался локтем на край. Никогда не улыбался утром, просто молчал. Я наливала кофе, он кивал. Иногда тихо, почти нехотя говорил «спасибо». А я почему-то всегда думала, что в этом слове есть что-то особенное, какое-то обещание, тепло.

Сегодня утром чашка осталась пустой.

Телефон в комнате молчал. Я ждала всю ночь хоть какого-то знака, сообщения или звонка. Но Ян ушёл молча, так же молча и оставался вдалеке.

Я снова прокручивала вчерашний вечер. Ян сидит напротив меня, смотрит на тарелку и вдруг тихо, почти буднично говорит:

– Я устал. Не вижу с тобой будущего.

Я замерла с ложкой в руках, сердце будто провалилось куда-то вниз. Не поверила сначала. Потом хотела спросить, пошутил ли он, но язык стал ватным. Я просто смотрела, как он спокойно встал, взял ключи и вышел за дверь.

Ян ушёл, забрав с собой не только вещи, которые поместились в сумку, но и нашу жизнь – мою жизнь, наше «вместе». А мне осталась квартира – съёмная, чужая, оплаченная всего на три недели вперёд. Потом придётся съехать, потому что без него я не справлюсь. Моя зарплата – это просто «пережить месяц». Ян всегда платил за жильё, покупал продукты. Мы не копили, не думали о будущем. «Прорвёмся, Олесь», – говорил он, и я верила. Теперь прорвались – каждый в свою сторону.

Я посмотрела на его пальто, висящее у двери. Мягкое, бежевое, которое он любил. Пуговица опять оторвана – сколько раз я её пришивала, он всё равно умудрялся её сорвать, всегда куда-то торопясь. Пальто осталось. Как напоминание или издевка.

Может, вернётся?

Глупая.

Не вернётся он.

Я встала, заставив себя идти в ванную. Умылась ледяной водой. Посмотрела в зеркало. Глаза опухшие от бессонной ночи, волосы спутанные, будто чужие. Вот она я. Вся наша любовь, все эти слова, шёпот по ночам, смех по утрам – всё исчезло, будто и не было никогда.

Под ложечкой заныло. Я присела на край ванны, закрыла глаза и вдруг провалилась куда-то глубоко назад – в другое время, другое лето.

***

Мы тогда познакомились в автобусе. Был июль. Жара стояла такая, что казалось – даже воздух плавится. Автобус трясся, душно, тесно, все раздражённые, злые. Я держала пакет с помидорами, которые мама собрала утром со своего огорода: «Домашние, сладкие, таких в Москве не найдёшь». Но мне было всё равно, хотелось только выйти, вздохнуть хоть глоток воздуха.

Когда он зашёл, сердце странно сжалось. Красивый, высокий, с лёгкой щетиной, в белой футболке, которая подчёркивала загорелую кожу. Я сразу опустила взгляд. Такие парни на таких, как я, не смотрят.

Но он подошёл ближе и, когда освободилось место, улыбнулся:

– Садись, не потеряй свой урожай.

Я села, поблагодарила неловко. Он стоял рядом, молчал, потом место освободилось и он сел, сразу заговорив легко, будто мы давно знакомы:

– Ну, теперь я герой? Спас твои помидоры, место уступил. Осталось имя узнать.

– Олеся, – тихо сказала я, смутившись.

Он улыбнулся тепло, просто, искренне:

– А я Ян. Очень красивые у тебя глаза.

Я растерялась, покраснела, но почувствовала – он смотрит честно. И вдруг стало спокойно и легко. Как будто и правда давно его знаю.

Потом кофе из автомата у вокзала, один пирожок на двоих. Долгие разговоры, тихий смех. Он предложил:

– Поехали вместе?

И я поехала. Без вопросов, без сомнений. Только с надеждой и доверием.

Сняли однушку. Покупали мебель с рук, радовались каждому дню вместе. Я верила, что так будет всегда. Он гладил меня по волосам, целовал в шею, шептал:

– Всё у нас будет, Олесь. Главное – вместе.

И я верила. Была счастлива.

***

Я открыла глаза, почувствовав, как будто кто-то резко вытолкнул меня обратно в реальность. Сердце снова сжалось болезненно и глухо застучало в груди. Теперь, вместо обещанного счастья, вместо его слов о том, что «всё у нас будет», у меня есть всего две тысячи восемьсот рублей на карте. И ещё одна жизнь, маленькая, незаметная для всех, жизнь, которую нужно сохранить любой ценой. Жизнь, о которой Ян даже не подозревает, жизнь, которую он так и не успел узнать.

Горло сдавило, на глаза снова навернулись слёзы. В комнате вдруг стало невыносимо тихо и холодно, будто стены решили давить на меня со всех сторон.

Теперь я снова одна. Совсем одна.

Одна, как тогда, в детстве, когда оставалась дома и ждала маму с работы. Одна, как в колледже, когда приходилось после учёбы таскать тяжёлые ящики на складе, чтобы хоть как-то прожить месяц. Одна, как тогда, до него, когда думала, что одиночество – это нормально, это навсегда.

И снова одна. Без поддержки, без его уверенных объятий, без его голоса, говорящего, что мы прорвёмся. Теперь прорваться предстоит только мне. Самой. Как всегда.

***

Прошло три дня с тех пор, как Ян просто встал и ушёл, заявив, что устал жить с «деревенской клушей». Три дня, в которые я смотрела на себя в зеркало и пыталась понять, когда именно я стала для него чем-то ненужным. Ведь раньше ему нравилось всё во мне – даже мои глупые привычки, провинциальные словечки, коса до пояса, которая у меня ещё из деревни осталась. Он говорил, что ему хорошо со мной, хоть у нас и нет роскоши, зато есть тепло.

А теперь он вдруг вспомнил, что ему нужно что-то другое. Городскую девушку, может, модель без мозолей на руках. «Клуша», – так и сказал. Слово ударило, как пощечина. Три дня я слышу его в голове: «Да какая из тебя жена? Посмотри на себя – клуша деревенская…» И стыдно за то, что я вообще поверила в его любовь.

Утром я проснулась раньше будильника, как и вчера, и позавчера. Села на край кровати и уставилась на кучу его вещей, которые он забыл или бросил специально. Рубашка в коридоре, пальто с оторванной пуговицей. Переступила через них, дошла до кухни. Там – кастрюля со щами, уже давно тухлыми. За три дня так и не смогла вылить их. Теперь пришлось. Иначе бы траванулась.

Вынесла мусор, вернулась и поняла, что опаздываю на работу. Библиотека – моё единственное сейчас спасение, хоть и зарплата там смехотворная. Полдня я сижу за стойкой и делаю вид, что всё нормально. А внутри тошнота подкатывает не только от беременности, но и от унижения.

Вспоминала, как Ян когда-то говорил: «Да какая разница, откуда ты, Олесь? Хоть из глубинки – мне всё равно. Я тебя люблю». Я ему верила. А теперь оказалось, что корни таки важны. Или это просто отговорка. Может, он нашёл другую, более «достойную». Кто его знает?

– Опять опаздываешь, Руднева? – проворчала заведующая, когда я влетела в читальный зал.

– Извините, – пробормотала я, усаживаясь за компьютер.

Час сидела, перелистывала каталоги, делала вид, что работаю. Заходили люди, искали то учебники для вуза, то художественную прозу. Я помогала механически. В голове крутились слова сестры, которая звонила вчера и в лоб сказала: «Олесь, сделай аборт, не порть себе жизнь». Как будто ребёнок – это порча жизни.

А ведь я чувствую уже: там, внутри, моё будущее. Маленькое, тёплое, невинное. Оно не виновато, что отец оказался таким придурком. И я не могу его предать, как меня предали.

В обеденный перерыв вышла на улицу, купила самый дешёвый пирожок и бутылку воды. Сидела на лавке возле магазина, смотрела на прохожих. Они все куда-то шли, спешили, смеялись. Им нет дела до девчонки, которую бросили на третьем месяце. Им нет дела до того, что у неё на карте пара тысяч, а аренда уже скоро. И что она из деревни, да, но ведь это не преступление.

Телефон завибрировал: сообщение из банка. «Сделайте вклад на выгодных условиях!» Да какие вклады, у меня самой пусто. Дважды пусто.

Сестре звонить не хотелось, но всё же пришлось – она оставляла пропущенный. Ответила в полголоса: «Олесь, у меня всё как было – дети болеют, денег нет. Ну и… сама понимаешь, как нам тяжело. Ты бы всё-таки подумала насчёт…» Она не договорила, но я знала, о чём идёт речь. И знала ответ.

– Нет, – сказала я твёрдо. – Не сделаю я этого.

– Но ты одна. Ян тебя кинул. Тебе мало этого позора?

– Это не позор, – отрезала я. – Это жизнь.

Отключилась. На глаза навернулись слёзы, но я быстро смахнула их. Не хватало ещё разрыдаться на людях.

До конца смены кое-как дотянула, потом пошла бродить по улицам. Домой не хотелось. Страх заглатывал меня, стоило вспомнить о счётах и будущем. Где взять деньги, если даже курсы маникюра стоят под двадцать тысяч? Но, идя мимо одного салона, я вдруг поймала себя на мысли: да чёрт с ним, с этим салоном, с курсами и вообще со всем. Я из деревни, но руки у меня растут откуда надо, научусь. Лишь бы не утонуть в этой яме.

Когда добралась до квартиры, сняла куртку, глянула на пальто Яна. Хотелось выбросить его с балкона, сжечь, да хоть в мусор выкинуть. Но пока не решилась. Может, занесу в комиссионку? Выручить пару сотен. Но даже эта мысль показалась унизительной.

Вечером заставила себя съесть кусок хлеба. Опять подкатила тошнота. «Ну уж нет, милый мой малыш, – подумала я. – Если мы сейчас ещё и без еды будем, точно никуда не выберемся». Склонилась над раковиной, промыла лицо холодной водой. Голова гудела.

Перед сном легла на диван. Вдруг вспомнила, как Ян когда-то называл меня «солнце» и говорил: «Мне плевать, что ты из глубинки. Я люблю твой смех, твои косички, твою простоту…»

Где же теперь эта любовь? Куда она делась? Остался только плевок в лицо: «Клуша деревенская». Три дня я пытаюсь смыть это слово из головы, но не выходит. Будто оно ввинтилось в мозг.

– Ладно, – вслух сказала я. – Будем жить дальше. Как-нибудь.

Я выключила свет, притянула колени к груди. Там, внутри, кто-то шевельнулся самым крошечным, неслышным движением. Или мне просто показалось. Но сердце сжалось от тёплой радости.

– Мы справимся, – прошептала я в темноту. – Ну уж точно не сдохнем.

Три дня назад я думала, что без Яна мир рухнет. А сейчас понимаю, что мир стоит на других опорах: на моей вере, на моём упрямстве, на этом маленьком чуде внутри меня. Да, я из деревни, да, у меня мозоли на руках и смешной акцент, когда волнуюсь. И что теперь? Разве это делает меня хуже?

Я усмехнулась сквозь слёзы. Нет, я не хуже. Просто мы с ним оказались из разных историй. Он выбрал другую жизнь – пусть катится. А у меня есть цель: выкарабкаться. И пусть это будет долго и трудно, но я уже решила – я не сдамся. Даже если придётся работать на трёх работах, даже если никто не поддержит.

– Потому что у меня теперь не только я, – прошептала я в темноту.

С этими словами я наконец закрыла глаза и позволила себе уснуть. Завтра будет новый день. И кто знает, может быть, он принесёт хоть маленькую крупицу надежды.

***

Наутро я проснулась с тяжёлой головой. Сердце колотилось, будто я всю ночь бежала через тёмный лес. Ничего не изменилось: Ян не вернулся, денег нет, работы толком тоже. Ещё и Лариса Николаевна вчера намекнула, что им нужны «надёжные сотрудники без личных драм». И я поняла: здесь я просто тяну время, а реальность уже стучится в двери.

Постояла в коридоре, глядя на бежевое пальто Яна, лежащее комком. Словно он вывернул наизнанку всё, что когда-то было нашим. Мой взгляд скользнул по старому шкафу, где у меня хранились две сменных футболки, пара брюк, тёплый свитер и немного нижнего белья. Я вздохнула. Если я в ближайшие недели не найду другой выход, меня попросят из квартиры за неуплату – хозяйка не собирается делать поблажек.

А если даже останусь, то что? Полдня в библиотеке, зарплата – гроши. Сестра не помогает, у самой детей куча.Одна я не вытяну эту Москву. Не сейчас. Не в моём состоянии.

Вдох-выдох. Я взяла сумку из-под кровати – ту самую, с которой когда-то приехала в столицу. Перекинула через плечо, пошла по комнатам. Пара свитеров, джинсы, немного белья, расчёска – вот и весь мой багаж. На кухне осталось несколько пакетиков чая, но я не стала их трогать. Даже смешно – будто оставляю «на потом».

Когда всё сложила, вдруг ощутила странную лёгкость. Словно отпустила свою гордость, своё упрямство, своё «я обязательно справлюсь сама». Я так долго стыдилась своего деревенского прошлого, а теперь бегу обратно, с поджатым хвостом. Но у меня есть ребёнок, и я не могу быть гордой до конца, рискуя остаться на улице.

Такси до вокзала. Серый город за окном. Сердце сжимается, когда проезжаем мимо лавочки, где мы когда-то ели пирожки с повидлом и смеялись, утирая друг другу крошки с губ.

На вокзале – затхлый воздух, потрёпанный автобус, пустые взгляды таких же уставших людей. Купила билет до родного посёлка. Села у окна. Дорога длинная, неровная, но я почти не чувствовала тряски. Мысли были где-то в другом месте.

Я закрыла глаза, уткнулась лбом в стекло и прошептала:

– Мам, я еду домой.

***

Автобус остановился у маленькой станции на окраине посёлка. Вышла, держа сумку двумя руками. Воздух пах влажной землёй, тополиным пухом и чем-то до боли родным. Деревья склонились над узкой дорогой, как будто ждали меня.

Мамин дом был всё там же – покосившийся забор, облупившаяся краска на крыльце. Но в окнах горел свет. Я подошла, постояла, не решаясь постучать. А потом дверь открылась сама.

– Олесь… – мама. В одном халате, босиком, с растерянным лицом. – Ты… приехала…

Я кивнула и не смогла сказать ни слова. Только прижалась к ней щекой, как в детстве, когда боялась грозы.

– Пустишь? – выдохнула я.

– Конечно, доча, ну что ты… проходи…

Дом пах свежим хлебом, сушёными травами и уютом. Мама усадила меня на кухне, поставила чайник, разрезала пирог. А потом села напротив и спросила:

– Что случилось?

И я рассказала. Всё. Как он ушёл. Как назвал. Как молчал. Как я ходила, искала работу, пыталась дышать. Как сестра посоветовала избавиться от ребёнка. Как в один момент я поняла – всё. Я больше не держусь. И только одно могу сейчас – вернуться туда, где меня ждут.

Мама слушала молча. Только в глазах было столько боли, как будто она проживала это со мной. Когда я закончила, она взяла мою руку, сжала крепко и сказала:

– Ты сильная, Олесь. Ты справишься. А здесь… здесь тебе никто не скажет, что ты клуша. Здесь ты – моя дочь. И ты не одна.

И в тот момент я, наконец, позволила себе заплакать. По-настоящему. Без стыда. Без сдержанности. Потому что впервые за эти дни рядом был кто-то, кто меня любил. Не за косички, не за смех, не за городские амбиции. А просто – потому что я есть.

Глава 2

Я всё ещё ждала, что он позвонит.

Каждое утро, открывая глаза, первое, что делала – тянулась к телефону. Надеялась, как последняя дура. Что Ян вдруг одумается, осознает, что наговорил, захочет вернуться. Напишет хотя бы. Пусть не «прости», пусть просто: «Как ты?»

Но он не писал.

Прошло уже больше недели, а в груди всё ещё щемило от этой тишины. Утром начиналась тошнота, к вечеру кружилась голова. Я почти ничего не могла есть – ни запаха яичницы, ни даже травяного чая не выносила. Организм отторгал всё.

Я лежала на диване, поджав колени, и молча глотала слёзы, пока мама по дому ходила на цыпочках. Она и так не говорила лишнего, а теперь будто и дышать старалась тише.

– Олесь, давай, может, ложку супа? Я чуть-чуть картошки растолкла, без зажарки, без ничего, – просила она каждый день.

А я качала головой, зажмуривалась и просила только одного: чтобы меня никто не трогал. Особенно по утрам. Особенно, когда казалось, что желудок вывернется прямо в одеяло.

Мама каждый раз приносила тёплую мокрую тряпочку, клала мне на лоб и гладила по волосам.

– Потерпи, доча. Пройдёт. Всё это пройдёт… Ты главное – держись. Ребёночек крепкий будет.

Я кивала. Только внутри всё равно было ощущение, что я провалилась в яму. Глубокую. Холодную. Одинокую.

Жили мы теперь только на мамины копейки – её зарплаты почтальонши едва хватало на самое необходимое. Хорошо, хоть хозяйство есть. Корова, куры. Утром молоко, вечером яйца. На хлеб и соль, да на немного гречки – хватало. Остальное – по остаточному принципу.

Я старалась не ныть. Но всё равно чувствовала себя обузой. В двадцать один вернулась домой с животом, без работы, без денег и без мужа. А мама, которой самой тяжело, теперь снова тянет всё на себе – и меня, и мою будущую ответственность.

Когда пошла вставать на учёт, пришлось ехать в райцентр – там единственная консультация. Очередь – как в аду. Женщины сидят с папками, обсуждают у кого какой срок, кто что ест, кто сколько набрал. Почти все с мужьями – кто-то в обнимку, кто-то с кольцом, кто-то с рассказами «а мой уже кроватку выбрал».

А я… я сидела в углу, в куртке на размер больше и с сумкой, в которой был только паспорт и блокнот с вопросами. Без кольца. Без мужчины. С глазами, в которых было больше страха, чем радости.

– А вы одна? – спросила медсестра, как будто мимоходом, пока заполняла анкету.

– Да, – выдавила я.

– Ну… бывает. Главное, не нервничайте, – сказала она и тут же переключилась на следующую. На меня никто особенно не смотрел. Только где-то в глубине себя я чувствовала, как жжёт. Как будто на лбу у меня написано: «одна. брошенная. никому не нужная».

Вышла оттуда как из казённого ада. В груди сжимало так, что едва дышала. Я села на скамейку возле больницы и прижала ладонь к животу.

– Ты у меня есть, – прошептала. – И я есть. И этого достаточно. Слышишь?

И вдруг стало немного легче. Не от того, что всё хорошо. А от того, что хотя бы честно.

Когда вернулась домой, мама сразу подала мне кружку молока.

– Тёпленькое, только сдоила. Держи.

Я села на табуретку, обхватила кружку обеими руками. Пар поднимался вверх, обволакивал лицо. И в этой кухне, пахнущей хлебом, травами и печёным луком, я вдруг поняла, как мне повезло.

Мама ничего не сказала. Только села рядом. Положила ладонь на моё плечо. Не уговаривала, не жалела. Просто была. И это – самое большое, что она могла дать.

А я молча смотрела в окно и думала: пусть всё будет по-другому. Без Яна. Без поддержки. Но по-настоящему. Без вранья, без страха, без ожиданий, что кто-то спасёт. Теперь только я. И мой ребёнок.

И этого хватит.

***

Я перестала ждать, что Ян позвонит. Телефон больше не горел в ладони, как раскалённый камень, и я перестала подскакивать каждый раз, когда он вибрировал. Только один раз, чисто по инерции, открыла мессенджер – а там пусто. Ни одной новой отметки. Ни слова. Значит, и правда всё.

Тошнота тоже почти прошла. Меня больше не выворачивало по утрам от запаха яичницы и мокрых тряпок. Стало легче есть, легче дышать, легче… существовать. По дому ходила неспешно, помогала маме с курями, иногда выходила на улицу – просто постоять у калитки, впитать воздух. Деревенский, сырой, родной. Он не лечил, но обволакивал.

Мама старалась держаться бодрой, хотя я чувствовала, как она переживает. Варила мне супы, растирала мне ноги по вечерам, говорила тихо, чтобы не задеть. Работала на почте, как всегда, с утра до вечера. Мы жили на её копейки и на то, что давало хозяйство – молоко, яйца. И мне было стыдно до одури. За то, что теперь – лишний рот. Лишняя забота. Мама никогда так не говорила, но я всё равно чувствовала себя виноватой.

Однажды утром я как обычно наливала себе чай, когда в калитку постучали. Я выглянула в окно – и у меня сердце екнуло. Анька. Моя одноклассница. Та самая, с которой мы в детстве строили шалаши за рекой и вместе прятались от грозы в сенях.

– Олесь! – крикнула она, сияя. – Открывай, я с новостями!

Я открыла. Она ворвалась в дом, как ветер:

– Ой, ты такая… худенькая стала. Ну ничего, сейчас отъешься. Слушай! Я ж за Колю замуж выхожу! Представляешь? Он сделал предложение на остановке, с буханкой хлеба в пакете! Романтика, ага!

Я засмеялась. Впервые – не через силу.

– Ань… поздравляю. Правда.

– Так вот. Мне нужна помощь. Только ты не думай, я не просто так. Я помню, как ты на выпускной нам весь зал в сказку превратила! Ты умеешь. У тебя талант. Мне никто больше так свадьбу не сделает, как ты. Ну пожалуйста. Я тебе заплачу, сколько смогу. Но помоги. Организуй всё. У нас там, конечно, бюджет – один батон и три свечки, но я верю в тебя.

Я хотела отказаться. Уже открыла рот. Но вдруг… почувствовала. Где-то глубоко, в животе, под рёбрами – щелчок. И тепло.

– Хорошо, – сказала я. – Только давай сразу всё обсудим. Сколько гостей? Где? Что ты хочешь? Что точно не хочешь? С платьем что?

Анька хлопнула в ладоши:

– Вот! Вот она, моя Олеська! Поехали. Я тебе всё расскажу.

***

Вечером я сидела на кухне, с блокнотом в руках, и записывала всё подряд: цветы, ткань, реквизит, меню, кто у нас в деревне может спеть, кто – пофоткать. Мама заходила время от времени и просто улыбалась: