Псевдоним души

Лев Кейвилл

Псевдоним души

Глава 1. Музыка

Тишина комнаты давит на виски. Я сижу в полумраке, разглядывая потёртые клавиши синтезатора. Они помнят больше, чем я хотел бы помнить сам. Каждая царапина – как шрам на коже. Следы бессонных ночей, когда музыка была единственным, что держало меня на плаву.

Странно говорить об этом сейчас. Словно листаешь старый дневник, где каждая страница пропитана чужим почерком. Моим почерком. Но уже не моим.

Я не помню, когда начал прятаться за музыкой. Наверное, это случилось само собой – как дождь начинается с первой капли, незаметно. Сначала это был просто псевдоним. Красивое сочетание букв, которое звучало лучше, чем моё настоящее имя. Что-то более звучное, более правильное. Что-то, что можно было написать на афише.

– Сегодня выступает… – и дальше не я. Кто-то другой. Кто-то, кто умеет стоять под светом софитов и не щуриться. Кто не боится смотреть в глаза толпе. Кто знает, что делать со своими руками, когда сотни взглядов впиваются в каждое движение.

Первый концерт я помню смутно. Как в тумане: дрожащие пальцы на клавишах, пот, стекающий по спине, и это странное ощущение, будто я наблюдаю за собой со стороны. Будто это не я пою, а кто-то другой использует моё тело как инструмент. И знаете что? Так было легче.

Я научился быть им – тем, другим. Выходить на сцену, улыбаться, говорить нужные слова между песнями. Научился двигаться определённым образом, держать микрофон под правильным углом. Каждый жест, каждый взгляд – всё было отрепетировано до автоматизма. Как программный код, который просто нужно запустить.

Публика любила это. Они видели то, что хотели видеть: уверенного артиста, который знает свое дело. Человека, который может заставить их забыть о проблемах на пару часов. Они не видели, как я срывался в уборной после концертов, как задыхался от паники в гримерке перед выходом. Им это было не нужно.

А потом случилось что-то странное. Маска начала прирастать. Я стал замечать, что даже наедине с собой продолжаю играть эту роль. Просыпаясь утром, я первым делом проверял, на месте ли она – эта невидимая защита от мира. Она стала моим щитом, моей броней. Без неё я чувствовал себя голым, беззащитным.

Музыка перестала быть выражением чего-то настоящего. Она стала способом спрятаться. Каждая новая песня была ещё одним слоем, ещё одной стеной между мной и реальностью. Я писал о любви, которую никогда не испытывал. О свободе, в которую не верил. О счастье, которое всегда казалось чужим.

Были моменты просветления. Иногда, глубокой ночью, когда город засыпал, а я оставался один на один с инструментом, что-то настоящее пробивалось сквозь все эти слои. Какая-нибудь простая мелодия, случайный аккорд – и вдруг накрывало осознанием: я не помню, когда в последний раз был собой. Настоящим. Живым.

Но утром всё начиналось заново. Грим, костюм, улыбка в зеркале – механическая, отработанная.

– Ты справишься, – говорил я своему отражению. И справлялся. Раз за разом.

Успех пришёл незаметно. Сначала маленькие клубы, потом площадки побольше. Первые фанаты, первые автографы. Люди начали узнавать мой псевдоним, напевать мои песни. Это должно было радовать, наверное.

– Я твой фанат! – слышал я и каждый раз чувствовал удар под дых: они любили не меня. Они любили образ, маску, роль. Человека, которого не существовало.

А настоящий я всё глубже уходил в тень. Прятался за аранжировками, за текстами, за сценическим образом. Иногда мне казалось, что если сорвать все эти слои, под ними не останется ничего. Пустота. Вакуум. Чёрная дыра, затягивающая свет.

Забавно, но чем успешнее становились выступления, тем сильнее я чувствовал эту внутреннюю пустоту. Каждый аплодисмент отдавался в ушах похоронным звоном. Каждая хвалебная рецензия читалась как некролог. Я умирал на сцене каждый вечер, чтобы родиться заново – но уже не собой.

Я помню тот момент, когда понял: больше не могу. Это было обычное выступление, ничего особенного. Полный зал, привычный свет софитов, знакомый до боли сет-лист. Я стоял перед микрофоном, готовясь начать очередную песню, и вдруг почувствовал, как реальность расползается по швам.

Всё стало кристально ясным. Я смотрел на свои руки на клавишах и не узнавал их. Слышал свой голос и не понимал, кому он принадлежит. Видел лица в зале – размытые, как акварельные пятна – и не мог вспомнить, зачем я здесь.

В тот вечер я доиграл концерт на автопилоте. Улыбался, кланялся, говорил спасибо. А внутри что-то окончательно надломилось. Треснуло, как старое зеркало. И в трещинах этих я увидел себя настоящего – испуганного, потерянного, не знающего, куда идти дальше.

Музыка всё ещё звучала во мне. Но теперь она звучала иначе – как крик о помощи, как сигнал SOS, посланный самому себе. Я должен был что-то менять. Должен был найти выход из этого лабиринта зеркал, где каждое отражение показывало кого-то другого.

Я не знал тогда, что это только начало. Что музыка – лишь первая маска, от которой придётся отказаться. Не знал, что впереди будут другие роли, другие имена, другие способы спрятаться от себя. Я просто сидел в пустой гримерке, смотрел на своё отражение и пытался вспомнить, как выглядит моё настоящее лицо.

А за дверью уже ждала новая жизнь. Новая маска. Новый способ существовать, не существуя.

Глава 2. Монтаж

Сегодня проснулся в пять утра. Не от будильника – просто открыл глаза и понял, что больше не усну. За окном темнота, только фонарь у подъезда бросает желтое пятно на асфальт. Ветер швыряет в стекло мелкие капли. Мой монитор – единственный источник света в комнате. Я включаю его не задумываясь, на автомате.

Странное ощущение – сидеть в тишине и смотреть, как загружается программа монтажа. Мир сжимается до размеров экрана. Таймлайн развертывается передо мной как чистый лист. В этом что-то есть. Порядок. Структура. Контроль.

Я почти не помню, как ушел из музыки. Это было не решение – скорее постепенное соскальзывание. Отменил пару концертов. Потом еще несколько. Перестал отвечать на звонки. Музыкальные порталы какое-то время писали: «Куда пропала восходящая звезда?» Потом забыли. Так просто оказалось исчезнуть.

Камера появилась случайно. Нашел старую Canon на барахолке – купил, даже не зная зачем. Просто что-то в ней зацепило. Холодный металл в руках, механический звук затвора. Что-то настоящее. Осязаемое.

Начал снимать всё подряд. Улицы города на рассвете. Птиц на проводах. Трещины в асфальте. Рисунки инея на стекле. Снимал без плана, без системы. Просто нажимал на кнопку, когда что-то внутри резонировало с тем, что я видел снаружи.

А потом захотелось сложить эти кусочки вместе.

Монтаж затянул меня неожиданно сильно. После хаоса музыкальной жизни в нем я нашел странное спокойствие. Вырезать, склеить, настроить цвет. Каждое действие – конкретное, измеримое. Ты видишь результат сразу. Нет этой мучительной неопределенности, когда пишешь песню и не знаешь, получится ли то, что ты слышишь в голове.

Помню, как показал свой первый смонтированный ролик бывшему коллеге. Он удивился. – Ты же музыкант. Откуда это? – спросил он, разглядывая экран.

Я не знал, что ответить. Не мог же я сказать, что музыка перестала быть убежищем. Что она больше не защищала, а душила. Что каждая нота напоминала о человеке, которым я не был.

– Захотелось попробовать что-то новое, – сказал я тогда.

И создал новое имя. Новый email. Новый аккаунт в сети. Профессиональный, строгий, без намека на прошлое. Как будто я только что появился в мире. Чистый лист.

Когда пришел первый заказ, я не поверил. Думал – ошибка, случайность. Но это было по-настоящему. Кто-то увидел мои работы в сети и решил, что я могу сделать что-то для них. Я, которого не существовало еще несколько месяцев назад.

Работа оказалась сложнее, чем я думал. Заказчик – маленькая кофейня на окраине – хотел видео «с душой, но профессиональное». Я провел там три дня. Снимал руки бариста, пар над чашками, узоры на пене, блики на стекле. Искал ритм в этих движениях, в этих моментах. Нашел музыку, которая идеально ложилась на таймлайн.

Когда я закончил, владелец кофейни смотрел с открытым ртом. – Это… это именно то, что я хотел, но не мог объяснить, – произнес он тихо. Он заплатил больше, чем мы договаривались. И порекомендовал меня другим.

Так всё закрутилось. Один заказ за другим. Свадьбы, корпоративы, рекламные ролики, интервью. Я работал без остановки. Днем снимал, ночью монтировал. Спал по три-четыре часа. Отказывался от встреч, от отдыха, от всего, что могло отвлечь от работы.

Мне нравилось, как обо мне говорили. «Он видит то, чего не видят другие». «У него особый почерк». «Он всегда попадает в точку». Каждая похвала была как кирпич в стену нового дома. Я строил себя заново. Кадр за кадром. Сцена за сценой.

Мое новое имя стало известным в определенных кругах. Неброское, технически звучащее – оно не имело ничего общего со сценическим псевдонимом из прошлой жизни. Никто не связывал эти две личности. Никто не догадывался, что человек, который так виртуозно управлялся с монтажом, когда-то стоял на сцене и пел песни, от которых девушки плакали.

Я сам почти забыл об этом.

Почти.

Иногда, особенно в те дни, когда я сидел за монтажом по двадцать часов подряд, музыка пробивалась сквозь все барьеры. Я слышал мелодии, когда склеивал кадры. Видел ритмические структуры в чередовании планов. Чувствовал гармонию в цветокоррекции.

Музыка не ушла. Она просто изменила форму.

Но было что-то еще. Что-то, о чем я не говорил даже самому себе. С каждым новым проектом, с каждым новым успехом росло неясное, тревожное чувство. Я создавал красивые истории для других – и не имел своей собственной. Показывал жизнь через объектив – и не жил ею сам.

Парадокс монтажа в том, что ты всегда за кадром. Всегда наблюдатель, никогда – участник. Ты создаешь реальность, которой нет. Склеиваешь моменты, которые никогда не существовали вместе. И чем лучше ты это делаешь, тем больше отдаляешься от настоящего.

Я помню тот проект. Документальный фильм о старом джазовом музыканте. Его руки – узловатые, с выступающими венами – крупным планом на клавишах. Его глаза – полуслепые, но живые – когда он говорил о музыке. Его голос – хриплый, прокуренный – рассказывающий о концертах, гастролях, женщинах, виски.

– Знаешь, сынок, – сказал он мне в конце съемок, положив морщинистую руку на мое плечо, – музыка спасла меня. Но она же чуть не убила.

Я кивнул тогда, не понимая, насколько это близко. Насколько точно.

Монтируя этот фильм, я часами вглядывался в его лицо. Искал в нем что-то – сам не знал что. Может быть, ответ на вопрос, который не решался задать. Может быть, оправдание. Может быть, прощение.

В какой-то момент я понял, что плачу. Слезы капали на клавиатуру. Я не мог остановиться. Всё, что я так старательно сдерживал годами, прорвалось наружу. Я оплакивал не его – я оплакивал себя. Того, кем я был. Того, кем мог бы стать. Того, кто потерялся где-то между музыкой и монтажом.

На следующий день я взял отгул. Впервые за долгое время. Пошел на набережную, сел на скамейку и просто смотрел на воду. Люди проходили мимо – размытые силуэты на периферии зрения. Солнце садилось, окрашивая всё в оранжевый. Идеальное освещение для съемки. Я машинально потянулся за камерой – и понял, что не взял ее с собой.

Странное ощущение – смотреть на мир без объектива между ним и тобой. Незащищенное, почти болезненное. Но настоящее.

Я достал блокнот и начал писать. Не план съемки, не раскадровку – просто слова. Они выплескивались на бумагу быстрее, чем я успевал их обдумать. Путаные, сбивчивые, неотредактированные.

В тот момент я не знал, что это начало новой главы. Новой маски. Нового способа скрыться.

Но что-то внутри уже шептало: этого тоже будет недостаточно. Никакой монтаж не соберет меня из осколков. Никакой фильм не расскажет моей истории.

А где-то в глубине сознания зрел главный вопрос: какую историю я вообще хочу рассказать? И кому?

Когда стемнело, я закрыл блокнот и пошел домой. На мониторе всё еще был открыт незаконченный проект. Таймлайн с аккуратно разложенными клипами. Цветовые схемы. Звуковые дорожки. Всё идеально организовано, всё под контролем.

Я сел за компьютер и продолжил работу. Кадр за кадром. Сцена за сценой. История за историей.

Чужие истории.

Утром мне позвонили с предложением нового проекта. Крупный, престижный, хорошо оплачиваемый. Я согласился не задумываясь. Что еще мне оставалось делать?

Иногда, сидя ночами за монтажом, я задаюсь вопросом: если взять все кадры моей жизни и переставить их – получится ли история с другим смыслом? Можно ли перемонтировать самого себя? Или я навсегда останусь этим странным существом между двумя мирами – там, где настоящее имя уже забыто, а новое ещё не стало своим?

Наверное, в этом суть монтажа – создавать иллюзию цельности из разрозненных частей. Именно этим я и занимаюсь. Не только с чужими историями на экране. С собой.

А в те редкие моменты, когда экран гаснет, и я вижу в черном стекле монитора свое отражение – там кто-то совсем другой. Человек с пустыми глазами, который мечтает вырваться из собственного отражения.

Глава 3. Письмо

Листы бумаги разбросаны по столу. Исписанные, перечёркнутые, смятые. Я не помню, когда начал их заполнять. Кажется, это случилось в одну из тех ночей, когда сон не приходит, а тишина давит на виски сильнее, чем любой шум.

Слова приходят ко мне неожиданно. Падают с потолка, просачиваются сквозь стены. Иногда я просыпаюсь с ощущением, что кто-то шепчет мне в ухо фразу – и я записываю её, не до конца проснувшись. Утром перечитываю и не узнаю почерк.

Монтаж всё ещё занимает большую часть моей жизни. Я востребован. Ко мне стоит очередь из клиентов. Я снимаю свадьбы и похороны, рекламу и документалки. Соединяю несочетаемое, создаю истории из обрывков чужих жизней. Мои работы показывают на фестивалях. Люди хвалят мой «неповторимый стиль». Говорят, что я умею «передать настроение».

Никто не знает, что эти истории опустошают меня. С каждым новым проектом я чувствую, как внутри становится всё тише. Как будто все слова, все эмоции уходят в работу, а мне остаётся только оболочка. Пустая, гулкая, как заброшенный дом.

И вот тогда приходит письмо. Спасение. Новое убежище.

Сначала я записывал короткие заметки. Наблюдения. Фрагменты диалогов, подслушанных в кафе. Описания случайных прохожих. Ничего особенного – просто способ выпустить пар.

Потом эти заметки начали складываться в истории. Я не придумывал их – они возникали сами, будто кто-то диктовал мне. Я просто слушал и записывал.

Лев – так я назвал это новое имя. Не знаю, почему именно Лев. Может быть, вспомнил о Льве Толстом, чьи книги читал когда-то. Может быть, просто захотелось имя, непохожее ни на то, с которым я родился, ни на то, под которым выступал, ни на то, которым подписывал монтажные работы.

Лев писал иначе, чем я говорил. Его голос был спокойнее, тише, но в нём была сила, которой у меня никогда не было. Он видел красоту в мелочах, замечал детали, мимо которых я проходил не останавливаясь. Он умел назвать вещи своими именами.

По утрам я открывал ноутбук и видел тексты, которые не помнил, как написал. Они появлялись словно сами собой – между монтажом и сном, между днём и ночью. В пограничных состояниях, когда истончалась грань между мной и не-мной.

Никому не показывал их. Никому не говорил о них. Даже не перечитывал. Сохранял в папке с безликим названием «Тексты» и забывал.

Однажды я наткнулся на сайт литературного журнала. «Принимаем работы начинающих авторов», – гласил баннер. Пальцы сами собой потянулись к клавиатуре. Я выбрал один из текстов – небольшой рассказ о человеке, который собирает звуки, – и отправил его. Лев К. – так я подписался. Без фамилии, только инициал.

Через неделю пришёл ответ. «Мы хотели бы опубликовать ваш рассказ в следующем номере».

Я перечитал письмо несколько раз. Не верил своим глазам. Это какая-то ошибка. Они не могли выбрать мой текст. Это же просто… Что? Что это вообще было? Зачем я это написал?

Но они опубликовали его. И прислали журнал – маленький, на дешёвой бумаге, но настоящий. Я листал его, разглядывая свои слова на странице, и не мог поверить, что это сделал я.

Меня никогда не учили писать. Я не ходил на курсы, не читал руководств, не анализировал чужие тексты. Просто брал и писал. Как дышал. Как моргал. Естественно и неосознанно.

После первой публикации пришла вторая. И третья. Маленькие журналы, интернет-порталы, литературные блоги. Никто не платил за это, но мне и не нужны были деньги – у меня был монтаж. Я просто отправлял тексты и получал ответы. Чаще положительные, иногда – критические. Меня начали узнавать. «Лев К. – интересный автор с необычным взглядом на мир», – писал один из рецензентов.

Необычный взгляд. Если бы он знал.

Я создал новый почтовый ящик. Новые аккаунты в социальных сетях. Новую биографию – лаконичную, без деталей. «Живёт и работает в Санкт-Петербурге. Публикуется с 2019 года».

Никаких фотографий. Никаких интервью. Лев был голосом без лица, текстом без контекста. И это устраивало всех. В эпоху, когда каждый выворачивает себя наизнанку в соцсетях, когда личное становится публичным, а публичное – товаром, анонимность казалась экзотикой. Приманкой. Загадкой.

– Ты читал этого Льва? – услышал я однажды в кафе, куда зашёл выпить кофе перед съёмкой. – Да, странный тип, – ответил собеседник. – Пишет так, будто смотрит на мир через камеру. Всё очень… визуально.

Я чуть не поперхнулся. Опустил голову, уткнулся в телефон. Сердце колотилось как сумасшедшее. Они говорили обо мне. О человеке, которого не существовало. О маске, которая стала реальнее лица.

Странное ощущение – слышать, как незнакомцы обсуждают тебя и при этом не знают, что это ты. Будто ты призрак, который случайно подслушал разговор живых о себе.

Именно тогда я понял, что Лев стал чем-то большим, чем просто псевдоним. Он стал отдельной личностью со своими привычками, своим голосом, своим взглядом на мир. Я мог представить, как бы он ответил на тот или иной вопрос, какую книгу выбрал бы в магазине, какую музыку слушал бы в наушниках.

Лев был не просто маской – он был версией меня, которой я никогда не был. Спокойной. Уверенной. Цельной.

Иногда я думал: кто настоящий? Я – человек, который просыпается в холодном поту от ночных кошмаров, часами сидит за монтажом, боится встречаться глазами с незнакомцами? Или Лев – чей голос звучит со страниц, чьи слова находят отклик в сердцах читателей?

Чем больше я писал, тем больше запутывался. Лев писал о вещах, о которых я никогда не думал. О детстве, которого у меня не было. О любви, которую я не испытывал. О чувствах, которых не понимал.

Однажды я сидел в парке – выдался редкий свободный день между проектами – и наблюдал за детьми на площадке. Их смех, их движения, их конфликты и примирения. Мне хотелось снять это – поймать в объектив эту непосредственность, эту живость. Но камеры с собой не было.

И тут я поймал себя на мысли: а что бы написал об этом Лев?

Ответ пришёл сразу. Лев написал бы о том, как эти дети напоминают ему его самого – в другой жизни, в другом времени. Как он стоял на такой же площадке, в таком же парке, и чувствовал такую же радость от простого факта существования.

Но у меня не было таких воспоминаний. Моё детство прошло не в парках, а в тесной квартире с вечно уставшей матерью и телевизором в качестве няньки. Я не помнил, чтобы когда-нибудь играл так – беззаботно, самозабвенно, с полной отдачей.

Откуда же Лев взял эти воспоминания? Из каких глубин моего подсознания они всплыли? Или я просто придумал их – как придумывают фоны для своих персонажей писатели?

Письмо открывало во мне то, о чём я не подозревал. Вытаскивало на поверхность образы, чувства, мысли, которые я похоронил так глубоко, что забыл об их существовании. Оно было не просто способом самовыражения – оно было археологическими раскопками моей собственной души.

И с каждым новым текстом, с каждой новой публикацией я всё больше привязывался к Льву. Он стал моим альтер-эго, моим лучшим «я», моим проводником в мир, где слова имели значение, где истории могли изменить жизнь, где существовала связь между людьми – настоящая, глубокая, несмотря на анонимность.