Техно-Земля. Неестественный отбор. История 2

Терраса гудит – элита здесь, мои люди, те, кто выше хаоса, кто владеет этим миром. На диванах из итальянской кожи, белых, как снег, сидят магнаты, воротилы всех мастей, их смех звенит, как монеты. Столы из чёрного мрамора ломятся: трюфели – чёрные, как нефть, икра – красная, ложками из перламутра, устрицы – свежие, только что из Бретани, их солёный вкус смешивается с шампанским «Кристалл», что льётся рекой из бутылок с золотыми этикетками. Официант – парень лет двадцати, худой, в белой униформе с серебряными пуговицами, волосы зализаны, как у куклы, – скользит между нами, его поднос звенит бокалами, он шепчет: «Ещё устриц, господин Сато?» Я киваю, не глядя, он исчезает, как тень. Тут нет ни дронов, ни роботов, ни Агентов, только люди, надёжные, проверенные, свои. Мы сила. Мы создаём реальность. Другие нет.

На диване напротив – Ханна Вульф, немка, владелица половины заводов в Восточной Европе, её платье – красное, шёлковое, струится, как кровь, бриллианты на шее горят, как звёзды. Она смеётся, её голос – как звон колоколов, рассказывает, как её яхта пережила шторм у райских островов. «Сато,» – говорит она, её ногти – длинные, алые – звенят по бокалу, «Что же нас ждет в этом нестабильном мире?»

Я ухмыляюсь, коньяк греет горло. «Нестабильном? Нет, Ханна. Мы стабильны как никогда – мир нет. Мир в огне – войны, кризис, страх. Они сами идут к нам. Одна система сменяет другую – вечный хаос. Я не падаю – я взлетаю.»

Она хмыкает, её глаза – зелёные, как изумруды, – сужаются. «Ты дьявол, Хироши. Но я с тобой.»

Рядом – Жан-Пьер, француз, банкир, его костюм – серый, шерстяной, сшит в Париже, пахнет лавандой и деньгами, трость с набалдашником из слоновой кости. «Мир тонет,» – ворчит он, его усы дрожат, пока он ест трюфель, кусочки падают на жилет. «Рынки упали на двадцать процентов. И мы на этом снова неплохо заработали. Это фантастика.»

«Фантастика которую мы построили,» – говорю я, ставлю бокал на стол, хрусталь звенит, переливаясь. «Пусть тонут. Мы нет.»

Мы уходим из зимы в лето – частный гиперзвуковой транспорт, «Гольфстрим G1700», кожа салона – кремовая, мягкая, как масло, окна – овальные, показывают облака, что рвутся под нами. Стюардесса – Лина, высокая, в синем платье, волосы – как чёрный шёлк, – подаёт мне коктейль «Май Тай», ананас в нём свежий, ром обжигает, лёд звенит в стакане. Через тридцать минут мы уже на острове – моём острове в Карибском море. Песок – белый, как сахар, пальмы гнутся, шепчут, океан бьётся о берег, бирюзовый, тёплый, пахнет солью и свободой.

Вилла – стеклянная, с крышей из тика, бассейн бесконечный, вода сливается с горизонтом, голубая, как сапфир. Я сижу на шезлонге, шорты – льняные, белые, рубашка расстёгнута, солнечные очки «Рэй-Монти» с золотыми дужками отражают свет. Рядом – шеф-повар, Рауль, мулат, в белой кепке, пот течет по его шее, он жарит лангустов на гриле, жир шипит, запах чеснока и лайма витает в воздухе. «Господин Сато,» – говорит он, его голос низкий, робкий, «ещё специй?» Я машу рукой, он кивает, потирает руки о фартук.

Ханна плещется в бассейне, её бикини – золотое, блестит, как её цепочка на щиколотке, Жан-Пьер курит сигару, дым вьётся, как змея, его смех гулкий, он играет в покер с другими – карты шлёпаются на стол из красного дерева, фишки – перламутровые, звенят, как колокольчики.

«Мы снова заработали,» – кричит он, пепел падает на рубашку, «Ты гений, Сато!»

«Не гений,» – отвечаю я, лёжа, солнце греет кожу, ром стекает по горлу. «Просто знаю игру. Мир в хаосе – войны, голод, FUD везде. Они дерутся за крохи, а мы снова пьём за победу.»

Ночь приходит, звёзды режут небо, костёр трещит на пляже, дерево шипит, искры летят, как рой светлячков. Музыка – живая, гитарист, местный, в соломенной шляпе, струны звенят, мелодия льётся, как волны. Я стою у воды, босой, песок липнет к ногам, в руках новый коктейль – «Пина Колада», кокос сладкий, ананас кислит.

Ко мне подходит девушка – Аня, модель, её кожа – как мрамор, платье – прозрачное, зелёное, босоножки с жемчугом блестят. «Сато,» – шепчет она, её голос – как шёлк, пальцы касаются моего плеча, ногти – жемчужные, «ты не боишься?»

Я смеюсь, коротко, резко, коктейль плещется в стакане. «Бояться? Аня, мир – это игра, театр. Пусть рушится. Мы – над ним.»

Она улыбается, её глаза – синие, как океан, блестят. «Ты безумен. Но красиво живёшь.»

Я киваю, смотрю на воду, волны шепчут, костёр гудит. Мир тонет – кризис, войны, страх. А я здесь, мы здесь – в раю. Пора запускать новый проект, новая игра. Главное не останавливается. Я, Сато, всегда побеждаю. Пока. Но, что-то запало в душу как заноза. Опять эти воспоминания.

Эпизод 39: Грязь и золото

Я, Сато, в переулке грязного района, Осака, и вонь канала вьется вокруг – гнилая вода, смешанная с рыбой и маслом от жаровен, что дымят у ларьков. Мне семнадцать, ботинки – рваные, с подошвой, что хлопает, как язык, штаны в пятнах от машинного масла, куртка – кожанка, потёртая, с дырой у кармана, воняет потом и табаком. В руках у меня бита – деревянная, с облупившейся краской, ногти в грязи, пока я сжимаю её, готовый бить. Небо серое, тучи висят, как мокрые тряпки, фонари мигают, бросают жёлтые пятна на асфальт, что блестит от дождя. Это мой мир – грязный, тесный, голодный. Я в банде – мелкой, шестеро пацанов, выживаем, как крысы, берём деньги у слабых, потому что иначе сдохнем.

Переулок гудит – вопли пьяных, звон бутылок, что катятся по мостовой, треск мотоциклов, что носятся где-то вдали. Мы идём – я, Таро, Кен и ещё трое, шаги гулкие, ботинки тонут в лужах. Таро – низкий, с шрамом через бровь, в футболке с пятнами пота, курит, дым вьётся, как змея, его голос сипит: «Сато, старик у ларька – лёгкая добыча. Дрожит, как лист. Бабло есть, точно.» Кен – тощий, с зубами, как у кролика, в кепке, что сползает на глаза, хмыкает, нож в его кармане звякает: «Бери и вали. Я голодный.»

Я киваю, бита греет ладонь. Мы подходим – старик, лет шестьдесят, в фартуке, что пахнет прогорклым маслом, жарит такояки, шарики шипят, пар валит, его руки трясутся, пока он переворачивает их палочками. «Деньги,» – рычу я, бита стучит по прилавку, дерево трещит. Он смотрит – глаза мутные, как вода в канале, – бормочет: «У меня дети… мало…» Я бью – не его, прилавок, шарики летят в грязь, он падает на колени, монеты звенят, когда он лезет в карман. Жалкие бумажки – мятые, липкие, воняют рыбой. Мы уходим, Таро ржёт, Кен кидает камень, он гремит – что-то бьется. Нам все равно.

Дома – если это можно назвать домом – сарай у канала, стены из ржавого железа, крыша течёт, капли стучат в ведро, что гниёт в углу. Пол – бетон, холодный, одеяло – тонкое, как бумага, воняет плесенью. Мать где-то пьёт, отец сгинул, когда мне было пять, оставил только долги да запах дешёвого саке. Еда – лапша из пакета, сухая, крошится в руках, вода из крана – мутная, с привкусом ржавчины. Улица живёт – пацаны младше меня, лет тринадцать, сидят у игровых автоматов, экраны мигают, их пальцы долбят кнопки, глаза пустые, как стекло. Девки в мини-юбках, крашеные, курят у стен, дым смешивается с запахом дешёвого парфюма, ждут клиентов. Ставки, наркота, бутылки – все бегут от этой дыры, но бежать некуда.

Я сижу на ящике, бита у ног, считаю гроши что удалось отнять, делим на шестерых, немного каждому, мне больше. Таро считает свою долю, бумажки шуршат, он бормочет: «На пиво хватит.» Кен точит нож о камень, искры летят, говорит: «Надо больше. Старики – мелочь.» Я молчу, смотрю в канал – вода чёрная, как нефть, мусор плавает, крыса шныряет у берега. Больше. Он прав.

Ночь, мы у моста, фонарь гудит, свет дрожит. Я вижу их – жирных котов, что вышли из клуба, пиджаки блестят, как шёлк, часы на запястьях – золото, сверкают, как маяки. Один – лысый, с сигарой, дым воняет деньгами, другой – в очках, с кожаной сумкой, что стоит больше, чем наш квартал. Они смеются, их голоса – жирные, сытые, шаги гулкие, обувь новая, блестит. Я сжимаю биту, сердце колотится, как барабан. «Смотрите,» – шепчу я, Таро щурится, Кен хмыкает: «Сато, ты чё, спятил? Это не старик.»

«Зато бабки,» – рычу я, глаза горят, как угли. «Старики – крохи. Эти – миллионы. Надо рискнуть.»

Таро сплёвывает, слюна шлёпается в лужу. «Рискнуть? Они нас порвут. У них охрана, связи.»

«А у нас?» – я встаю, бита скрипит в руках. «Голод. Страх. Мы сильнее. Я беру их.»

Кен хохочет, нож звенит, когда он его прячет. «Ты псих, Сато. Но я в деле.» Таро молчит, потом кивает, дым от сигареты вьётся у его лица.

Мы идём за ними, тени в переулке, шаги тихие, как мыши. Они заходят в тупик – пьяные, лысый роняет сигару, пепел падает, очкарик роется в сумке, достаёт коммуникатор, экран блестит. Я шагаю вперёд, бита взлетает, воздух свистит, лысый оборачивается, его рот открывается, но поздно – удар, он падает, очки летят, стекло хрустит. Очкарик орёт, Таро бьёт его ногой, Кен вырывает сумку, внутри – пачки денег, толстые, как кирпичи, часы, коммуникатор. Мы хватаем, бежим, ботинки тонут в грязи, сердце стучит, как движок.

Дроны воют вдали, мы ныряем в подворотню, стены пахнут мочой и плесенью, дыхание рвётся, бабки шуршат в руках. Миллион, может больше – не та мелочь. Я смеюсь, коротко, зло, Таро хлопает меня по спине, Кен считает: «Сато, ты чёртов псих!»

Я смотрю на деньги, грязь под ногтями, кровь на бите – не наша, их. Это жирные коты. И я, Сато, беру их. Это риск, это страх, но это мой путь. Я встаю и иду.

«Ты куда,» – буровит Кен. «Старик, надо вернуть.» – бросаю я. «Ты что, Робин Гуд,» – не унимается Кен. Я иду, мне пофиг.

Эпизод 40: Маска на прицеле

Я, Зара – настоящая, молодая Зара, – стою в фойе гигантского бизнес-центра где-то в этом неспокойном мире, и шум вокруг бьёт по ушам, как прибой – гул голосов, шуршание ног, скрип кейсов на колёсиках, жужжание дронов, что парят под потолком, их линзы мигают. Мне двадцать, волосы уложены в строгий пучок, костюм – чёрный, пиджак опять немного жмёт, юбка-карандаш стягивает ноги, туфли на низком каблуке, удобные. На груди бейдж: «Анна Ким, консультант по логистике, Сеул». Это легенда. Моя задача – найти позицию для выстрела, тренировочного, не настоящего, но цель пока не названа. Мой полигон: крыши, балконы, окна, всё моё, но спрятаться негде – камеры в каждом углу, их стеклянные глаза следят, дроны гудят, охранники в чёрных костюмах шарят взглядами, полиция у входов. Я должна быть частью толпы, незаметной, как тень в полдень.