Нарисуй мне ветер

Галина Замай

Нарисуй мне ветер

Истоки дождя

Я могу тебя очень ждать,

Долго-долго и верно-верно,

И ночами могу не спать

Год, и два, и всю жизнь, наверно!

Пусть листочки календаря

Облетят, как листва у сада,

Только знать бы, что все не зря,

Что тебе это вправду надо!

Э. Асадов, «Я могу тебя очень ждать…».

Шел дождь. Мягко стучали по старому шиферу капли, текли по окну, не прекращая, тонкие косые струи.

Так сочилось, бежало сквозь наши запутанные жизни Лето.

Безбрежное, сочное, настоящее. Такое, каким оно и должно быть: с жаркими полуднями, теплыми вечерами, пронзительными рассветами и внезапными ливнями.

Мы сидели рядом, так, что я почти ощущал тепло, исходившее от Сашиной кожи, пили чай и грызли сильно затвердевшие куски белого рафинада просто потому, что ничего другого не нашлось.

На последнюю электричку мы все равно уже опоздали и теперь с удовольствием вдыхали запах влажной извести, которой были выкрашены стены маленького дачного дома, слушали треск огня и ни о чем, совершенно ни о чем не думали.

По крайней мере я.

Но может быть не Саша – как раз сегодня она казалась на удивление грустной и задумчивой.

– Пойдем, – вдруг сказала она, – постоим на крыльце.

Мы вышли. У дома сладко, совсем как медом, пахло белыми полевыми цветами, названия которых я не знал, мокрой землей и разбухшим, впитавшим воду, деревом.

Здесь, на облупившимся старом крыльце, еще сильнее ощущался дождь. Он стучал по листьям, веткам, широким ступеням, перилам, земле и камням, по налитым им же лужам и по Саше, вышедшей к нему из-под навеса.

Меня дождь не задевал, а она, напротив, раскинула руки и подняла лицо. Капли терялись в ее мягких волосах, падали в раскрытые ладони, на грудь и плечи, и вскоре, длинный зеленый сарафан густо покрылся пятнами, а потом и вовсе промок, но она продолжала стоять.

Она вся была поглощена дождем. Казалось, он проходит сквозь нее, наполняя живительной влагой, имя которой Лето.

Они остались в моей памяти навсегда: тот дождь и тот день, когда она стояла рядом, так близко – стоило протянуть руку, и я бы ощутил упругое тепло ее плеч, но, все же, словно и не со мной. Словно она еще тогда давала мне понять: «не буду я с тобой, не буду, разве ты не видишь, я живу в другом измерении, другом пространстве и времени и места тебе в них нет».

Если бы я только знал тогда, что ближе ко мне она уже не будет!..

Дождь продолжал идти. Мы растопили старую печь и, открыв дверцу, уставились в огонь. Лица и колени обдавало жаром, Сашины мокрые волосы едва заметно парили, отдавая влагу синему сумраку дома. Она что-то говорила, глядя на пламя, а я незаметно осматривал ее – было в ней что-то неуловимое. Что-то такое, что все время ускользает от взгляда, но только не от сердца. Движения, улыбка, глаза?

Она вся была словно соткана из лета, из наших с ней ночных вылазок на реку, из мимолетных теплых прикосновений, игривых взглядов, мягкой улыбки, смеха.

Я поднял руку, чтобы осторожно прикоснуться к ней, но она, вдруг, как-то неестественно, очень резко, выпрямилась, посмотрела мне в глаза и сказала:

– Федь, а я ведь уезжаю. В последнюю неделю августа.

Я улыбнулся, посмотрел на нее ласково, и провел рукой по ее волосам, а она даже не стала противиться, только зарумянилась и опустила глаза.

– Куда? Погостить к маме?

Саша вздохнула, нахмурилась, а потом, и вовсе, встала со скамьи и отошла к окну, за которым начинался дождь. Она положила руку на стекло, по которому текли струи, будто прося у них защиты, показывая, что она заодно с ними, а не со мной и ответила:

– Не к маме. Я уезжаю в Москву. Я поступила туда учиться в магистратуру. И, Федя, я тебе уже говорила, но ты, наверное, не слушал!

Я напрягся, пытаясь вспомнить. Да, она говорила, что подала документы. Еще в начале лета, в один из первых дней нашего знакомства. Но тогда я, как и сейчас, был слишком поглощен ее улыбкой и этим пьянящим очарованием и, вероятно, что-то упустил. А может быть нарочно не услышал.

Я до последнего держался, старался казаться приличным, а потом вдруг не выдержал, тоже встал и с размаху пнул железную дверцу, так что печка с треском захлопнулась.

Она обняла себя за плечи и вжалась в угол рядом с окном.

– В чем проблема? Когда я подавала документы в институт, мы еще не были знакомы. И потом… – она пристально посмотрела на меня и добавила, – Я ведь тебе не невеста, мы просто друзья. А у тебя есть Люся.

Я дошел до старого, укрытого пледом кресла и снова сел. «Ах Саша, Саша! Какая же ты жестокая», – подумал я и хотел уточнить: «Была Люся, а теперь будешь ты», но не стал, а вместо этого протянул растерянно:

– Но я успел полюбить тебя!..

Саша покачала головой.

– Это за два-то, нет, за полтора месяца?.. Но это же невозможно!

В ее голосе не слышалось никаких сомнений, он был твердым, несгибаемым, как будто внутри самого этого звука прятался прочный стальной стержень, но глаза выдавали ее. Они стали влажными, так словно набравшийся дождь настолько переполнил ее, что стал выливаться наружу.

Она отвернулась.

– Если полюбил, попробуй понять, как это для меня важно.

И я попробовал.

Попробовал понять, но у меня ничего не вышло. Ей двадцать три, мне тридцать два, но почему-то именно сейчас я чувствовал себя рядом с ней ребенком.

Она сняла с крючка короткую вязаную кофту с капюшоном и подошла к двери.

– Федь, я пойду.

Я поднял на нее рассеянный взгляд.

– Куда?.. В свой домик?

– Нет. Мне надо в город, – ответила она и предвосхищая вопрос об ушедших электричках добавила, – не переживай, доберусь на попутке.

– Но мы хотели остаться здесь. Вместе! – возразил я.

– Наверное, не стоит. Все это заходит уже слишком далеко.

Мы оба собирались в город сегодня, но опоздали на вечернюю электричку и решили уехать на утренней.

Я не стал спорить, просто глянул в окно, за которым уже совсем стемнело и затихло и поднялся на ноги.

– Постой. Я тебя провожу.

***

Мы были соседями по даче, но до этого лета я видел ее всего раза два и совсем не обращал внимания. Она, напротив, знала про меня многое и находилась в курсе моей почти семейной жизни. Говорят, женщины более наблюдательны и, наверное, это правда.

Этим летом Люся надолго уехала к родителям, а я провел на дачу интернет и из душной двухкомнатной квартиры перебрался на свежий воздух. Я думал, что это поможет мне сосредоточиться на монографии и в то же время отдохнуть, но я ошибался. Работа шла тяжело, а насчет отдыха… Могу сказать, что тот отпуск запомнился как отличное время, которое в последующие шесть лет не принесло мне ничего кроме душевных страданий.

В первый же день моего временного переезда ко мне пришла Саша, чтобы попросить спички.

– У нас их с прошлого года оставалось полно, но все отсырели, и я не могу вскипятить чай, – скромно сказала она.

Я глянул на ее хорошенькое личико и улыбнулся.

– Спичек нет, только зажигалка.

Она покраснела.

– Спасибо. А бумаги у вас не найдется? У нас много старых газет, но…

Я засмеялся.

– Отсырели?

Она кивнула и покраснела еще сильней.

Я наколол ей щепок, развел огонь и принес воды из ручья, но уходить к себе не хотелось. Мне предстояла длительная уборка в доме после зимнего запустения – веселого в этом мало.

Увидев, что я мнусь у порога, она предложила мне выпить чаю и я, не думая, согласился.

– Ты одна здесь?

Саша кивнула.

– В городе летом так душно и пыльно, что я решила пожить здесь пока.

Я удивился.

– И не боишься?

Она засмеялась.

– Да я здесь каждый куст знаю! И соседи хорошие. Моя бабушка про вас много рассказывала. Это ведь вы ей прошлым летом крышу на бане делали?

Я вспомнил маленькую веселую старушку, шифер, порядком заросший мхом и свои неумелые попытки залатать дыру.

Саша опередила мои вопросы и добавила.

– А в этом году болеет она. С мамой в Ачинске живет.

– Слушай, а давай на ты? – предложил я.

Она опять покраснела и смутилась, но кивнула. Все-таки трудновато одной, рассудил я, а тут какой-никакой знакомый.

Мы разговорились и, оказалось, что у нас довольно много общих тем для разговора. Саша оказалась начитанной и достаточно зрелой для своего возраста. Она окончила бакалавриат по биологии и теперь поступала в магистратуру на генетику.

Я изучал историю античного мира. Она сказала, что человеческие цивилизации можно сравнить с муравьями и посоветовала обратить внимание на муравейники «хотя бы только с профессиональной точки зрения». Я посмеялся, а потом, когда ушел домой подумал, что в этом что-то есть.

На следующий день в разгар полудня я встретил ее у озера: она, разложив коврик, читала в тени у дерева.

Я искупался и подошел к ней, а она кивнула и вежливо поздоровалась. Я стряхнул с волос воду, вытер лицо полотенцем и сел рядом. С этого дня, незаметно для нас обоих, мы стали проводить много времени вместе.

Я все чаще вспоминал Люсю и думал, что наши отношения зашли в тупик, но Сашина принципиальность с самого начала не оставляла мне шансов – она все время отталкивала меня. Между нами, как будто существовала тонкая невидимая грань.

Единственное, что я мог с ней делать – просто говорить. А ей, видимо, именно это во мне и нравилось.

Я рассказывал Саше о вкладе античности в современную культуру и приводил мысли из неоконченной монографии, а ей, к моему крайнему удивлению, все это казалось интересным. И мало того, она часто высказывала свое мнение даже на решенные исторические вопросы. Когда она спорила, глаза ее загорались азартом, а когда слушала, была притихшая, как девчонка первоклассница в ожидании чуда. Быстрые перемены в ее лице, интонациях и взгляде завораживали и бесконечно нравились мне. Я чувствовал, что тону в ее больших серых глазах с маленькими коричневыми звездами вокруг зрачков и чем дальше, тем сложнее оттуда выбраться.

Примерно через неделю Саша заметила в углу маленькой кухни удочку и сказала, что в детстве любила с братом ходить на рыбалку.

Я достал с чердака пыльную резиновую лодку, надул и отнес к озеру.

Саша в огромной дедовой куртке и старой джинсовой кепке выглядела комично: короткие светлые волосы торчали в разные стороны, прямо как пух у цыпленка, а глаза весело и как-то по-бесовски блестели.

– Я не взяла с собой ничего кроме вязаной кофты и белой ветровки, не пойду же я в них на рыбалку, – пояснила она.

Я не любил ловить рыбу и просто полулежал-полусидел в лодке, задрав ноги и закинув руки за голову, а Саша сидела с удочкой довольно долго и даже поймала двух ершей.

Потом ей надоело. Солнце начало припекать, она встала, сбросила с себя куртку, кепку и потянулась к ширинке на шортах.

– Постой, постой! Мы едва знакомы! – весело крикнул я.

Саша засмеялась, скинула шорты и футболку и осталась в купальнике.

– Я просто обожаю нырять! – сказала она и прямо с лодки прыгнула в озеро.

***

В машине ехали молча.

Я смотрел на ее мягкий профиль и локоны и мне до дрожи хотелось взять ее за руку, но я невольно вспоминал те слова: «А у тебя есть Люся», и останавливался.

Да у меня есть Люся, и мне все больше хотелось сказать, что она у меня не есть, а была. Была Люся, а теперь будет Саша и я уеду с ней в Москву или дождусь ее здесь, а она, отучившись в магистратуре, вернется ко мне и мы снова будем вместе.

Я осекся. Снова?.. Вряд ли я мог сказать, что мы вообще были с ней вместе.

Водитель остановил машину под путепроводом и уехал в другую сторону – оказалось, что и в городе мы с Сашей жили почти рядом.

Я проводил ее до подъезда по дороге обдумывая, что скажу. Она очень тепло, по-дружески, обняла меня, а я слегка приподнял ее над землей. Потом опустил вниз и заглянул в лицо, собираясь объясниться, но она вздохнула, легонько оттолкнула меня рукой и сказала своим строгим стальным голосом, не терпящим возражений.

– Давай не будем усугублять!

И добавила уже мягче.

– Пожалуйста.

И я вдруг передумал. Передумал говорить ей!

Здесь, в окружении городских улиц, летние дни на даче, казались сказкой. Нечаянным наваждением, вымыслом.

Она ждала ответа, изучая мои глаза, я некоторое время молчал, а потом ни с того ни с сего разозлился. Пусть едет в свою Москву, а я в конце августа я вернусь в город и заживу как прежде.

– Да, разумеется, я и не собирался.

Она отвернулась и быстро, не оборачиваясь, зашла в подъезд, а я, в который раз браня себя за нерешительность, поплелся через путепровод к себе домой.

На следующий день я вернулся на дачу, а Саша вскоре уехала в Москву.

В конце лета вернулась Люся: отдохнувшая, румяная и слегка располневшая после отдыха. В мае она уволилась с работы и на все лето уехала к родителям в деревню.

Высокая крепкая Люся являлась средоточием непоколебимости – она никогда и ни к кому меня не ревновала, просто потому что считала себя самой красивой женщиной на Земле. Я знал, что она давно ждет от меня предложения, но, сам не зная почему, тянул. Вернее, не знал до знакомства с Сашей, а теперь понял это и очень отчетливо! Мы с Люсей были совсем разные, не смешивались как вода и масло.

Пришло время расстаться и сегодня до вечера я решил подобрать слова и сказать ей все напрямую, но она опередила меня, и как бы между делом, готовя свое коронное блюдо – горелую яичницу, сказала, легко и непринужденно.

– Знаешь, давай поженимся!

Я поперхнулся и уже собрался ответить ей честно, что никогда и не соберусь, но Люся обернулась, посмотрела мне в глаза и весело засмеялась.

– Федя, я беременна!

Через месяц мы расписались, а еще через месяц оказалось, что она ждет двойню.

***

С первых недель сентября зарядил постылый мелкий дождик.

Я смотрел на полнеющую, умиротворенную Люсю и начинал радоваться предстоящим переменам. Семейная жизнь представлялась мне в розовом свете, я думал, что с рождением детей все изменится и мы с Люсей начнем лучше понимать друг друга.

В перерывах между лекциями я дописывал монографию, и с тоской смотрел в окно, вспоминая лето и, конечно же, Сашу. Не то чтобы я скучал, мне просто будто все время чего-то не хватало. На даче я по утрам всегда работал, а в полдень мы встречались у озера или в лесу, или говорили через забор.

Ее на удивление четкие комментарии о предмете моего исследования оказывались полезными и освежали взгляд на давно надоевшую тему.

– Саша, ты ведь биолог, – удивлялся я, – откуда столько познаний в истории?

Она смеялась и пожимала плечами.

– Да нет у меня никаких познаний. Я просто люблю читать.

К концу октября я наконец-то закончил свой труд и свел воедино то, что мне прислали коллеги. Но даже когда все было сделано, у меня осталось чувство незавершенности и я вскоре понял почему – мне хотелось обсудить написанное с Сашей. Я отдергивал себя, объяснял, что никакого смысла в этом нет, что продуктивнее поговорить о работе с начальником, но желания не было. Саша смотрела на мир под другим, неожиданным для меня углом и при этом, никогда не навязывала свою точку зрения.

Конечно, у меня остался ее номер, но я все еще помнил ее грустный взгляд, строгий голос и просьбу не усугублять и поэтому первое время пытался просто забыть ее.

И да, конечно же, Люся. Ведь у меня есть Люся! Не была, как я думал после знакомства с Сашей, а есть, и у нас вскоре появятся дети. Теперь я не имел никакого права оставлять ее.

***

Я закрыл ноутбук – в комнате стало темно. Не привыкшие к темноте глаза не замечали даже знакомых очертаний.

Захотелось курить, но я не делал этого с тех пор, как окончил школу и начинать снова было бы глупо.

Я включил свет, взял телефон и хотел швырнуть его в стену, но передумал и аккуратно положил на стол, а вместо этого швырнул со всего размаха ручку. Она хрустнула – я встал, поднял ее и кинул в мусорку.

Мысль о фатальной непоправимости случившегося не оставляла меня последние дни. И чем сильнее становилась эта мысль, тем ярче казались воспоминания о Саше.

***

В ноябре она написала мне короткое сообщение: «Привет, как дела»?

Не могу сказать, разозлился я больше или обрадовался, потому что я все еще пытался забыть ее. Я ответил «Привет. Все хорошо. А у тебя»? Она стала рассказывать, как устроилась, про новые предметы, а потом попросила помочь разобраться с философией. Это была близкая мне тема и я, конечно же, согласился.

Мы созвонились и сначала, весьма сухо, обсудили предмет нашего разговора. Она задала мне свои вопросы, я ответил, что знаю, потом добавил от себя, что думаю, а потом она начала спорить и смеяться.

В комнату вошла Люся и обняла меня за плечи.

– Кто там?

– Саша. Соседка по даче. – Кивнул я.

Она пожала плечами, взяла что-то из шкафа и вышла.

После этого разговора я нехотя рассказал жене про знакомство с Сашей и ее поступление в Москву.

Люся фыркнула и пожала плечами.

– А, это та толстушка с короткими ножками? Я ее знаю.

Теперь пришло время удивляться мне.

– Она не толстушка. И ноги у нее как ноги.

Люся засмеялась.

Она считала себя вне конкуренции.

И тут я понял: Этого ощущения собственной исключительности, а еще непоколебимого спокойствия в ней слишком много. Раньше я об этом не думал, а теперь это представлялось мне странным.

Когда я увидел Сашу в первый раз, она показалась мне хорошенькой, но не красивой. Скорее по-детски милой: маленькие губы, большие серые глаза, русые волосы с белыми, высветленными прядями. Шарм ей придавал здоровый румянец и яркий зеленый сарафан, красиво обнажавший округлые загорелые плечи.

Но это лишь внешность, было еще что-то внутри, что освещало ее. Я сравнивал Сашу с пламенем свечи, которое то разгорается, то угасает, а потом вспыхивает еще ярче, да так что от него идет жар.

Ухоженная, пахнущая дорогим парфюмом Люся, напоминала модель, сошедшую с рекламной картинки. В ней все казалось идеальным, вот только не хватало чего-то главного, связующего. Так, будто бог, сотворивший эту живую куклу из материи-глины, забыл вдохнуть в нее смысл.

Люся откинула назад длинные черные волосы, села напротив меня и улыбнулась.

Я вспомнил Сашин смех и как она ныряла с лодки в озеро, распугав всю рыбу и внутри стало тоскливо.

Я поблагодарил Люсю за ужин, убрал со стола тарелку, ушел в комнату и лег на кровать.

На следующий день Саша сообщила мне, что получила пятерку, мы вместе порадовались и потом еще немного поболтали об осенней Москве, о наших заметенных снегом дачах и о замерзшем озере, на котором должно быть весело кататься на коньках – в этом году в Сибири снег выпал почти на месяц раньше.

Она пожелала мне спокойной ночи, а я ей хорошего вечера.

Потом в спальню вошла как всегда довольная, пахнущая кремами Люся, поцеловала меня и вскоре уснула, а мне еще долго не спалось.

***

На следующий день я написал Саше сам. Поинтересовался как настроение, рассказал про свою новую тему исследования, поделился идеями, и она снова выдала мне свой упрямый «немного не такой» взгляд на мысль.

С каждым днем я понимал, что наши с ней отношения все меньше походят на дружбу, а все больше на любовь, хотя, при этом, самой любви в них никогда не было. Но может я был слишком глуп тогда и не знал, что это такое? Мне все больше хотелось, чтобы она жила не в Москве, а рядом, но рядом жила Люся. И она ждала двойню.

Саша об этом знала, и тон нашего общения дальше дружеского никогда не уходил, но тем сильнее я ощущал боль. Я находился в клетке нерешительности, которую выстроил для себя сам. Я вел двойную жизнь: мое тело находилось здесь, в моем родном городе, рядом с Люсей, в привычном для меня мире, а мои мысли витали там, в Москве, рядом с Сашей.

Я снова и снова обманывал себя в том, что я ни в чем не виноват, но только больше убеждался, что сам стал причиной своих бед.

Но даже реши я все еще тогда, на даче, когда Саша сняла с крючка свою кофту и вышла за дверь или когда она, вжавшись в угол плакала у окна, за которым лил нескончаемый дождь, могло ли быть по-другому? Едва ли.

Я все больше увязал в паутине самообмана. Я не мог пожертвовать счастьем моих детей и моей семейной жизнью, о которой всегда мечтал, но и пожертвовать своей дружбой с Сашей я тоже не мог. Среди унылой будничной осени она была для меня как вода. Она верила и в меня, и в то, что я говорю, но что важнее, я знал, что тоже нужен ей! Она принимала меня настоящим, именно таким, каковым я и являлся – порой немного резким, непроницательным или ранимым. Она не хотела видеть во мне супермена, а всегда смотрела внутрь, в самую глубину. И от этого взгляда, от этого странного чувства значимости, вздымалась во мне неведомая сила и вместе с тем робость, нежность и любовь.

Люся никогда не интересовалась ни моими взглядами на жизнь, ни моими мыслями, ни, тем более, работой. Так, будто она считала меня не живым человеком, а функцией. Я приносил в дом деньги, водил ее на выставки, встречи с друзьями или коллегами, ел ее еду и покупал для нее цветы. Я делал все, что и положено настоящему мужчине, но не чувствовал к ней и толики того же, что и к Саше. Но несмотря на это, именно Люся оставалась самым близким для меня человеком.

Я понимал, что окончательно запутался и в себе, и в происходящем.

Долгое время я боролся с собой, пытаясь построить семейное счастье с той с которой живу, а не с той которую люблю, и это оказалось моей самой главной ошибкой. Я продолжал тесно общаться с этими двумя женщинами, постигая через них то разное, что нужно постигать с одной.

***

В мае у нас с Людей родились две девочки, а в июле приехала Саша.

Мы созвонились с ней, но встречаться не решились – у обоих нашлись неожиданно более важные дела, и я втайне вздохнул с облегчением.

Через неделю Люся с детьми запросилась к маме. Я отвез их в Новоселово, а сам вернулся в Красноярск работать. Оставшись наедине, в непривычно пустой и тихой квартире, я решил прогуляться по вечернему городу и вдруг встретил Сашу.

Она стояла на мосту, кидала камешки в реку и смотрела на медленно текущую воду. Я встал немного поодаль и начал наблюдать за ней. Когда камешки в ее руках закончились, она наклонилась и хотела поднять еще один, но не нашла, а поднимаясь заметила меня.

Я подошел ближе – она улыбнулась, но на глазах блестели слезы, она торопливо вытерла их запястьем и неловко засмеялась.

Начался дождь.

Мы, не торопясь, стараясь растянуть нежданную встречу, пошли вперед и ускорились только тогда, когда дождь перешел в холодный ливень. Она вся насквозь вымокла и замерзла, так что мы забежали в первый попавшийся ларек, в котором, не ко времени, продавали кофе.

Она села на крохотный барный стульчик у окна и молча смотрела на падающий дождь и Енисей с прорезями фонарных дорожек.

Я взял ей и себе капучино без сахара и сел рядом. Мне не хотелось говорить, хотелось просто поцеловать ее и прижать к себе крепко-крепко.

Одному богу известно как в тот момент я желал ее, но я не смел и прикоснуться к ней.

Саша выпила кофе, съела ложечкой оставшуюся на дне пенку и развеселилась, начала смеяться, рассказывать про учебу и парочку забавных «не от мира сего ухажеров» и что-то еще – я не слушал. Я просто смотрел на нее.

«Саша, Саша, если мне нельзя тебя трогать, то хотя бы можно просто смотреть».

***

Близняшки все время плакали. Засыпали они в десять вечера у Люси на груди, а потом около двух ночи просыпались и примерно до пяти по очереди голосили.

Бессонный год выбил меня из колеи: я с трудом вел занятия в университете, забросил все научные проекты и без того редкие встречи с друзьями и вовсе свелись к нулю.

Люся, так не любившая домашнее хозяйство, оставшись один на один с пеленками и кухонной рутиной совсем скисла. По вечерам она оставляла мне детей и уходила куда-нибудь «к подругам». Куда она на самом деле ходила, я не знаю – она не называла мне ни имен, ни конкретного места, а я и не спрашивал.

Это кажется странным, но живя вместе, бок о бок, и решая постоянные проблемы – детские болезни, недостаток денег, постоянный вялотекущий ремонт и отсутствие помощи далеко живущей родни, у нас совсем не находилось времени для того, чтобы просто поговорить. Ни о делах и о быте, а друг о друге.

В этот тяжелый для нас обоих год, мы не жили, а выживали. Иногда делали что-то на автомате, иногда по ситуации. Я видел, что у Люси копится ко мне раздражение, но не понимал почему, ведь мне казалось, что я все делаю правильно.

У меня же тогда вообще не было чувств, даже к детям они появились далеко не сразу. Но пусть материнского инстинкта во мне и не предполагалось, зато очень развитым оказалось повышенное чувство ответственности.