Между двух миров

– Лефортово не чужой дворец, а конфискованный в пользу казны, а значит, официальная резиденция государя-императора, – поджав губы, сообщил мне Митька, который берёг честь короны почище меня самого.

– Уговорил, чертяка, – я хмыкнул. – Значит, Лефортово – мой дом. Но хотелось бы ещё и Кремль в приличном виде получить.

– Неплоха задачка, вот только дело ли практически на святыне дать двум соперникам резвиться?

– В том-то и дело, Митька, что только так мы можем получить что-то совершенно неповторимое и уникальное. Не дешёвую копию Версаля или готических замков Пруссии, а что-то своё, самобытное. Вот что, заяви меня на эту ассамблею. Что-то давненько я Фридриха не видел, пора бы поговорить о том, как ему здесь нравится. А то, он может, уже домой рвётся, а я и не в курсе.

В этот момент в окно что-то стукнуло. Я аж отпрянул от изумления, а когда пригляделся, то увидел сидящую на карнизе голубку. Открыв окно, я очень осторожно протянул руку к белоснежной красавице. Голубка была совсем ручная и молоденькая, сюда села, скорее всего, потому, что голубятню свою не нашла. К лапке был привязан небольшой футляр.

– Вот как, интересно, – подцепив крышку футляра, я вытащил плотно свёрнутую в рулон тончайшую бумагу. – И кому ты несла письмо? – я ссадил голубку на подоконник и развернул рулон. Письмо было отправлено из Нижнего Новгорода и адресовалось мне. Петька докладывал о своих успехах таким вот нехитрым способом. – М-да, – я посмотрел на голубку, которая в это время вспорхнула с подоконника и полетела куда-то в сторону Кремля, где, собственно, и располагалась голубятня. – Это, конечно, быстро, но очень ненадёжно. А если бы это было не моё окно, а, скажем, окно иноземного посольства? А это что означает? А, Митька? Что это означает?

– Слишком мудрено говоришь, государь, Пётр Алексеевич, – Митька перебирал какие-то бумаги, вытаскивая то одну, ставя в ней отметку, беря затем другую. Я даже не пытался выяснять, что такое он делает. Мне лишняя информация не нужна, своей хватает, чтобы потихоньку с ума начать сходить. – Незнамо мне, что имеешь в виду.

– Нужен шифр, вот о чём я говорю, – свернув письмо, написанное на тончайшей рисовой бумаге, которую цинцы привезли в качестве презентов, я сунул его в карман и прошёл к столу. – Так, отпиши графу Шереметьеву, что никаких по-настоящему важных дел с голубями не передавать, пока не утвердим шифр, достаточно надёжный, чтобы, даже попади послание в чужие руки, сведения остались неузнанными.

– С Андреем Ивановичем обсудить такое надобно, – Митька поднялся из-за своего стола. – Дозволь письмо графу Шереметьеву отправить?

– Дозволяю, – я махнул рукой. – Что у меня сейчас?

– Встреча с Остерманом, государь, Пётр Алексеевич, – Митька скрепил письмо печатью и пошёл гонца искать, чтобы отправить того в Нижний Новгород к Петьке.

Ещё одно нововведение, придуманное Митькой, что странно без моих подсказок – это моё расписание на день. Расписанием занимался Митька, и оно чётко регламентировало все мои встречи и занятия делами.

Теперь, чтобы со мной встретиться, необходимо было не просто челобитную бросить и ждать, когда мне в голову взбредёт принять на аудиенции. Сейчас необходимо было согласовать дату и время встречи с Митькой, который утверждал каждый мой следующий рабочий день в конце текущего.

Кроме этого, необходимо было обговорить с моим секретарём, какие именно вопросы будут обсуждаться, чтобы я не выглядел слишком бледно, а успел подготовиться.

Всё это распространялось на все случаи, кроме тех, которые я оговаривал отдельно, как, например с Берингом, которого я ждал уже как на иголках сидя. А ведь сегодня мне ещё с одним монахом-расстригой разбираться придётся.

– Остерман Андрей Иванович к государю, – представив посетителя, Митька дождался, когда один из гвардейцев зайдёт внутрь, и только после этого закрыл двери. Вот сейчас он точно убежал курьера искать.

– Входи, Андрей Иванович, входи, да присаживайся, не стой столбом, – я указал рукой на кресло для посетителей. Сам же остался стоять. Облокотясь о спинку своего кресла. Выглядел Остерман не очень хорошо. Землистый цвет лица, залысины, потухший взгляд… Одежда была на нём надета старая и висела мешком, значит, похудел он сильно, парика на голове нет. Но старается сидеть прямо, только руки на коленях сложил, чтобы не видно было, как они подрагивают. – Вижу, бедствуешь ты, Андрей Иванович?

– Не жалуюс, государ, – а русский у него заметно улучшился, только мягкие звуки не проговаривает. Остерман оглянулся на подпирающего дверь гвардейца, ну так уголовничек же перед государем сидит, а вдруг кинется, да как покусает? – Разве я хот раз давал повод для того, чтобы меня опасатся?

– Не давал, – я покачал головой. – Но ты ведь и воровать у меня разрешения не просил, и законы как мои и за меня принимать тоже без моего уведомления подписывал. Али скажешь, что не было такого?

– Зачем позвал меня, государ? Чтоб ещё раз обвинения кинут? Я и так знаю, что виноват перед тобой. Но толко перед тобой, перед Россией чист я, даже в мыслях не предавал я страну, что приют мне дала, в трудное время.

– А меня, значит, можно было, – я задумчиво смотрел на своего бывшего учителя и думал, правильно ли я поступаю, вытаскивая его из ямы с дерьмом, где он главным золотарём Москвы сейчас трудится.

– С тобой трудно было благами не восползоватся, кои в руки как переспевшие яблоки падали. Я толко понят не могу, как пропустил момент, когда пропустил его, и ты повзрослел, да того, кто открыл тебе глаза на Долгоруких, проморгал. За них, кстати, спасибо. Если бы всё не решилось зимой, разорили бы они страну. В Тёмные века, к Московии скатили бы все начинания деда твоего и прадеда Алексея Михайловича.

– Зато откровенно, – пробормотал я, глядя на Остермана, который вместо того, чтобы упасть духом, внезапно словно снова стал тем безбашенным юнцом, который сбежал в Россию после убийства на дуэли своего обидчика. – Как тебе твоя новая служба, Андрей Иванович?

– Привыкну, – он скривился. – Понимаю, унизит поболнее хотел ты меня, государ, Пётр Алексеевич, но я-то уже с жизнъю попрощался, так что, верю, что пожалел ты меня, а служба… ничего, и оттуда можно ползу найти. Да, если ест время выслушат меня, хочу совет дат, по старой памяти, да об одолжении просит.

– Любопытно, – я даже вперед подался. – И что же за совет ты хочешь мне дать, Андрей Иванович?

– Сейчас по всей Москве, да и по приказу твоему, государ, Пётр Алексеевич, в других город и не толко в городах Российской империи идут строителства наподобие «Болшой клоаки», что ещё из Древнего Рима пришла. Брус внёс изменения, чтобы воды с улиц туда же стекали, и дороги в болота не превращалис. Это похвално, очен похвално, и правилно. Так вот, мой совет, как старшего золотара Москвы, – он хмыкнул, но мне понравилась его самоирония, – сделат отстойник в специалном месте, и туда же приказом все скотобойни перенести, и всех мёртвых животных. Большую яму вырыт. Не одну, а целую систему. И известью всё пересыпят, а потом закрыват накрепко.

– Постой, ты что же селитряницы хочешь сделать? – я быстро перебирал в уме возможности. – Но, для получения селитры из всей этой… – я поморщился, – много времени должно пройти.

– Есть способ ускорит процесс, – Остерман слабо улыбнулся. – Нужно костры разжигат возле ям, в них сжигат всё, что от скотобойни осталос, да от туш дохлых животных. И эту золу туда же лит. Вместе с известъю. – Я внимательно изучал сидящего передо мной человека. Либих нечто подобное только в период Наполеоновских войн придумает, а тут…

– Откуда такие познания, Андрей Иванович? Звучит слишком уж сказочно-былинно.

– Я много читал, государ, – он вздохнул. – Так многие делали. В Китае вообще каждую каплю человеческой мочи и фекалий подбирали, а им секрет изготовления пороха был известен очен давно. Нужно палатки ставит, над теми погребалными кострами, чтобы и дым шёл туда, куда надо – в ямы, а не в сторону городов.

– И сколько ты мне селитры дашь через год, например? – я прикидывал стоимость всего этого и готового продукта и у меня постоянно сбивался внутренний калькулятор.

Мало того что с горожан будем брать за обслуживание канализации, хоть чисто символически, но будем, потому что халява порождает наплевательское отношение к чужому труду. Мало того, что очистим города и веси от дерьма и тем самым снижая риск развития какой-нибудь эпидемии, так ещё и это предложение.

– Много, государ, Пётр Алексеевич, – он снова усмехнулся. – Люди не перестанут дават дермо и мочу, даже если им приказат этого не делат.

– Это точно, – я прищурился. – Дозволю я всё это организовать, поле специальное под те нужды выделю, наказ всем губернаторам на тоже дам, и даже разрешу продавать селитру, кроме той части, что государству пойдёт на производство пороха как для нужд армии, так и для любых других нужд, и даже освобожу от налогов – вы налоги мне готовым продуктом отдадите. Мало того, я даже известь буду поставлять за казённый счёт, чтобы затраты поделить и не ввязывать вас в это бремя, но есть одно условие.

– Какое условие, государ? – теперь уже прищурился Остерман, а я не прекращал восхищаться этим человеком, сумевшим из дерьма найти лазейку для получения прибыли.

– Вы берёте на себя ещё и сжигание мусора, коей будет подвозиться к вам на специальных телегах. Знаешь же уже, что в ведомстве полицейского генерала Радищева Афанасия Прокофьевича есть целое подразделение низших чинов – дворники, кои не только за порядком законным на улицах следят, но и просто за порядком? – он кивнул, а я продолжил. – Так вот, тот мусор, нужно будет куда-то девать. Да и горожанам скоро новый указ доведут, что тому, кто мусор на улицу выбросит из окна, али гуляя по улицам, штрафу придётся платить по полкопейке за раз. А вот тем, кто в специальные короба будет выбрасывать, тому слава и почёт будет полагаться. Раз в день телега специальная будет тот мусор собирать, да к вам на ваши ямы отвозить. Ну а там вы сами будете решать, что с ним делать – сжечь, аль в яму свою бросить.

– Я согласен, – кивнул Остерман.

– Прекрасно. А теперь перейдём к вопросу, по которому я тебя сюда и вызвал, Андрей Иванович, – я полюбовался его слегка перекосившимся лицом. – Давно ли ты, Андрей Иванович, с Бестужевым-Рюминым разговаривал о герцогине Курляндской Анне Ионановне?

– Давненко уже, – Остерман потёр подбородок. – Болше полугода уже.

– Что он тебе о ней говорил? Она способна на интригу политическую большего масштаба? – я внимательно смотрел на его лицо, пытаясь отследить малейшие изменения.

– Анна Иоановна? – Остерман даже крякнул и закусил губу, чтобы не заржать. – Да она даже платъе себе выбрат не в состоянии, во всём полагается на мужчину, который её в данный момент ублажает.

– Я так и думал, – я кивнул. – Так вот, решил я вернуть тебя, Андрей Иванович, на службу в наш дипломатический приказ. Более опытного человека, чем ты, поди ещё поищи.

– И в чём будет заключатся моя миссия в Курландию? Вед я туда буду направлен?

– Туда, – я кивнул. – Ты поедешь Анну Иоановну арестовывать, – я радостно улыбнулся, глядя на его ошарашенное лицо. – Твоё дело, Андрей Иванович, будет состоять в том, чтобы навести во дворце герцогини побольше шороха и вернуться оттуда живым. Да, ещё надобно будет точно узнать, кто на сей раз греет её простыни.

– И всо? – Остерман нахмурился, шевеля губами, словно что-то просчитывая про себя.

– И всё, – я перестал улыбаться, глядя на этот раз жёстко. Про Волконского я тебе говорить не буду, не нужно тебе про князя пока знать. Хотя может так случиться, что вам на пару придётся к границе с Россией пробиваться. – Заметь, Андрей Иванович, возвращая тебя на службу, я не отнимаю то небольшое дельце, что ты хочешь организовать, и даже буду в нём всячески способствовать.

На этот раз он смотрел на меня гораздо дольше и, наконец, произнёс.

– Я ещё раз ошибся, думая, что тобой кто-то руководит, государ, Пётр Алексеевич. Я согласен вернутся на службу и начат её с самых низов.

– Ну вот и отлично, все детали тебе, Андрей Иванович, твой тёзка расскажет. Тебе сейчас с ним работать придётся. Надеюсь, зла на него ты за своё заточение не держишь, Ушаков всего лишь свою работу выполнял. – Он понял, что аудиенция закончена. Встал и пошёл к двери, а я никак не мог обнаружить у него признаков того самого ревматизма, который мучил Остермана ещё совсем недавно по каждому удобному случаю. – Да, и ещё, Андрей Иванович, – он обернулся, когда уже стоял возле гвардейца, который на всей протяжённости нашей беседы притворялся слепо-глухо-немым. – Вы не знаете хорошего мастера по различным шифрам?

– Знаю, – Остерман пожал плечами. – И ты, государ, Пётр Алексеевич, тоже знал бы, если бы проявлял хот малэйшее усердие в учении.

– Не увлекайся, Андрей Иванович, – помимо моей воли в голосе прозвучала неприкрытая угроза.

– Христиан Голдбах, твой учитель математических наук, государ, – Остерман не был бы Остерманом, если бы угрозу не почувствовал, и не принял во внимание. – Он сейчас в Москве, насколко я знаю. Наверное, думает, что государ одумается и продолжит обучение. Хотя я уже вижу, что учит тебя, государ, уже нечему. – Дверь на этот раз за ним закрылась, а я всё ещё смотрел в ту сторону, не понимая, как я сам про Христиана Гольдбаха не додумался?

Глава 4

Задрав голову, я смотрел вверх, где в корзине воздушного шара подпоручик вновь созданного воздушного полка Головкин отрабатывал передачу сообщения при помощи горящих светильников, стёкла которых были выкрашены в разные цвета, в основном красный и зелёный. Нужно было понять, какой именно цвет лучше будет виден на расстояние.

 Сегодня был юбилейный десятый раз, когда на шаре в небо поднимался человек, потому что до того момента, как я жёстко наехал на Эйлера, он гонял своё изобретение порожняком, корзина была в большинстве случаев пустой, максимум с какой-нибудь бедной собачкой, которая изгаживала её во время своего полета так, словно у неё был месячный запор и тут его прорвало.

За спиной раздался стук копыт, и буквально через минуту ко мне подбежал запыхавшийся Репнин, успевший спешиться и передать поводья кому-то из гвардейцев.

– Сколько? – я покосился на него и снова посмотрел на шар и человека в корзине, машущего фонарями в определённой последовательности. Здесь внизу было жарко, настолько, что я стянул камзол и стоял в одной шелковой рубашке, позволяя лёгкому ветерку охлаждать разгорячённое тело. Там же наверху было не в пример холодно, и Головкин, застёгнутый на все пуговицы, стоял поближе к горелке, ловя исходящее от неё тепло.

– Почитай две с половиной тыщи саженей, – Репнин тоже задрал голову. – Но это с сосны да с помощью трубы. Просто глазом – меньше.

– А цвета?

– Да одинаково оба моргают.

– Пойдёт, – я отвёл руку от глаз и посмотрел на часы, по которым засекал время, что Головкин уже находился в воздухе. Это была полностью моя стихия – эксперимент, и я ожидал от него хороших результатов, потому что все расчёты указывали на то, что результаты должны быть хорошими.

– Думаешь, эти штуки сработают, государь, Пётр Алексеевич? – Репнин продолжал смотреть на Головкина, который с земли выглядел карликом, а фонари в его руках светлячками, потешно кружащимися в воздухе, исполняя свой особый, ритуальный танец.

– Должны сработать, Юра, просто обязаны сработать, иначе, зачем мы все это затеваем?

Эйлер сидел рядом с тем местом, откуда я наблюдал за полётом, за столом, который притащил на это поле, и что-то яростно писал, да так, что брызги чернил разлетались во все стороны.

 Я подошёл к нему и едва успел уклониться от очередной летящей в меня капли, которая испортила бы белоснежную рубашку так, что пришлось бы выбрасывать. Поднеся кулак ко рту, я негромко кашлянул, чтобы привлечь внимание отца-основателя воздухоплаванья, и когда он встрепенулся, глядя на меня шальным взглядом, произнёс.

– Ну, Леонард Паулевич, это, конечно, не то, что я просил, но для начала сойдёт. Продолжайте, а я вынужден удалиться, дела, знаете ли, – я усмехнулся про себя, увидев, как на его щеке дёрнулся желвак. Но постоянно натягивать поводья нельзя, поэтому я решил поощрить сегодня этого гения. – Однако вынужден признать, что впечатлён, да, впечатлён, так что награждаю тебя тысячью рублей, дабы не оскудело желание совершенствоваться в дальнейшем.

– О, государь, Пётр Алексеевич, – Эйлер расплылся в улыбке и даже говорил почти без акцента. – Это такая честь, слышать твою столь редкую похвалу. Не за награды я стараюсь, а чтобы нести научную мысль в светлое будущее.

– Я знаю, и тем не менее получи свою законно заработанную тысячу у Черкасского Алексея Михайловича, распоряжение тому будет передано не позднее сегодняшнего вечера, – улыбнувшись, я быстрым шагом направился к нетерпеливо бьющему копытом Цезарю, которому уже надоело стоять и ждать, пока я наговорюсь со всеми, и насмотрюсь в небо, чтобы уделить уже, наконец-то ему внимание.

Потрепав жеребца по шее, я легко вскочил в седло и повернулся к Репнину, подъезжающему ко мне на каурой кобылке. По негласному указанию Михайлова никто не мог ехать со мной рядом на жеребце, потому что Цезарь в последнее время видел в каждом соперника и начинал вести себя неадекватно, отстаивая своё право на верховенство. Пока мне удавалось с ним справиться, но пару раз он меня чуть не сбросил, и с этих пор командир моей охраны чётко следил за тем, чтобы не провоцировать этого альфа-самца.

А всё дело в том, что, дав Волынскому карт-бланш и отдав на растерзание царские конюшни в обмен на табун, на котором мои спутники путешествовали по Европе, я и не думал, что тот так развернётся.

То-то они с Бироном сошлись в нереализованной истории – оба лошадниками были знатными, вот и произошло у них полное взаимопонимание на фоне лошадей.

Денег на конюшни выделялись, но умеренно, так он личные средства туда вбухал, всё своих лошадок обихаживал, да отдельно кавалерийских коней выращивал, согласно нашему договору.

 В общем, Цезарь – первый парень на конюшнях внезапно перестал себя им чувствовать и взбесился, скотина такая. Хоть отселяй его, личный штат лошадей создавай. И, похоже, придётся в итоге именно так и поступить. Будет малая конюшня для членов императорской фамилии с ограниченным числом лошадей в ней.

Некоторое время мы ехали молча, я же совершенно бессознательно повернул коня в сторону Елизаветинских мыловарен, чтобы посмотреть, как там налаживается работа. Ведь я собирался на этих мыловарнях провести некий социальный эксперимент, но с возможностью вернуть всё на свои места, если увижу нарастание напряжения.

– Черкасский вчера сказал, что спрос на ассигнации пошёл в гору, не знаешь, случайно, с чем связана подобная активность? – нарушил я наконец молчание.

– Знаю, – кивнул Репнин и, недолго колеблясь, вытащил сложенные листы, в которых я узнал газету. – После того как этот выпуск прочитали, побежали прямиком в банк государев, чтобы золото и серебро на ассигнации поменять.

– Та-а-а-к, и что Юдин опять учудил? – глядя на газету, я почувствовал, что у меня начинает дёргаться глаз.

Сама тема ассигнаций до вчерашнего дня шла ни шатко ни валко. По обоюдной договорённости с Черкесским мы не стали насильно их навязывать кому бы то ни было, приучая людей к мысли о том, что так удобно и они ничего не теряют, расплачиваясь бумажными деньгами. И что их можно было в любой момент обменять в Первом государственном банке, созданном на территории объединённого Монетного двора, на привычную монету.

 Люди привыкали к нововведению с недоверием, но вчера произошёл некий бум, во время которого больше половины выпущенных ассигнаций была скуплена. И Репнин сейчас держит в руках причину этого бума. Протянув руку, я отнял у него газету, придержал Цезаря, чтобы можно было на ходу читать, и начал искать искомую заметку.

«Удивительная история произошла с князем В. Намедни во время его вояжа на нетрезвую голову по улицам Москвы в тот час, когда честные мужи стучат в двери супружеских опочивален, дабы исполнить свой супружеский долг перед жёнами и Господом Богом, и произошла сия история.

Выйдя из одного весёлого дома, где он предавался игре в кости, насчёт другого греха сказать не можем, так как свечку над ним не держали, князь, не дождавшись своего экипажа, решил пройтись пешком, дабы немного остудить гудящую голову.

 Удача весь вечер улыбалась ему, и он шёл при выигрыше, коей получил новым изобретением Монетного двора и лично государем Петром Алексеевичем – бумажными ассигнациями, помещёнными во внутреннем кармане камзола, дабы утром обменять их на увесистое золотишко.

 Свернув в сторону Москворецкого моста, князь столкнулся с татями, кои стукнув два раза его по голове, увели все золото, звенящее в кошеле на поясе, в то время, пока дворники, заприметившие злодеев, бежали к князю на помощь.

Золото пропало, и, ежели бы не помощь служителей полицейской коллегии, то, вероятно, пропала бы и жизнь князя, а вот бумажные ассигнации тати не тронули, потому как: во-первых, не знали, что такое князь носит за пазухой, а, во-вторых, даже если бы знали, то поменять их на золото в Монетном дворе им не далось бы, из-за того, что рожей и достоинством не вышли...»

– Ты читал это, перед тем как в набор отдавать? – я протянул Репнину газету и задумчиво посмотрел на дорогу, по которой мы ехали.

Дорога была – просто на загляденье: ровная, без ям и рытвин. За такой дорогой нужно следить круглый год, чтобы дольше прослужила, а для этого нужна специальная служба, которой пока у меня не было и в помине.

Проект полного упразднения коллегий и Сената был уже готов, осталось дать ему ход и сразу же ввести альтернативу. Но я ещё не со всеми министрами определился, так что пока идёт подготовка к этой стремительной реформе.

Учесть нужно многое, и я планирую сделать себе подарок на совершеннолетие, созвав первое заседание кабинета министров – этакий Верховный Совет в миниатюре, как раз в этот знаменательный день.

– Читал, – кивнул Репнин. – Вот только Юдин, скотина, про весёлый дом потом ввернул, либо изначально мне урезанную версию подсунул.

– Я его когда-нибудь точно выпорю, – тоскливо произнёс я, понимая, что такую ценную, но трудно удержимую творческую личность нужно беречь как зеницу ока, потому что личность эта, кроме ненамеренного, я надеюсь, тонкого унижения высшего дворянского сословия начиная с меня, приносит одну только пользу.

Так, например, он не преминул проехаться по мне в очередной раз, намекнув, что я сумел каким-то невероятным образом познакомиться поближе с невестой, нашей будущей царицей, тайно, разумеется. Наверное, на воздушном шаре к Филиппе слетал, по-быстренькому. Гудвин, мать его, великий и ужасный!

И так мы друг другу понравились, что она мне в волосы вплела цветок картофеля в знак дальнейшей… хм… в общем, в знак супружеского счастья и рождения множества ребятишек.

 Вот так с цветком на макушке я обратно и прилетел, на этот раз на крыльях любви, не иначе. И, когда я прочитал этот его романтичный опус, ну, он-то его точно романтичным считает, то лишь отдалённость негодяя от меня, сохранила ему жизнь, потому что я на полном серьёзе решил его на голову укоротить.

Но, когда немного остыл, то узнал, что народец украдкой начал скупать семенной картофель. Понемногу, но начал. И также украдкой высаживал его в огородах, предварительно не забыв поинтересоваться, а что с получившегося растения жрать, ну, чтобы, как государь?

Юдин момент уловил, и в следующем выпуске предоставил рецепт царской картошки – которой я его однажды накормил.

А ещё я узнал, что газету начали распространять по России. Иной раз всей деревней скидываясь, покупали и собирались все вместе на культминутке, где кто-нибудь грамотный читал все наши новости и сплетни.

Случилось то, на что я и рассчитывал, когда заставлял Юдина этим заняться в первый раз – газета начала потихоньку формировать общественное мнение. А так как Юдин был моим карманным журналистом, с небольшими перегибами, но куда уж без них, то и мнение формировалось то, что было выгодно именно мне.

И произошло это как-то само собой без моего особого вмешательства, потому что мне иной раз не хватало времени эту самую газету просто прочитать, не то чтобы редактировать.

Мои мысли прервал стук копыт. Ехавшие по обе стороны от меня и Репнина гвардейцы напряглись, но, узнав всадника, расслабились и убрали руки со своих новеньких казнозарядных винтовках с капсюльными замками.

Они мало чем отличались от фузей, основное отличие было в том, что можно было стрелять, не опалив себе половину лица. Ни на дальность, ни на точность нововведения не влияли. Но я своих оружейников не торопил, я и так чувствовал себя катализатором, который немного ускорил рождение идей, уже витавших в воздухе, но родившихся всё же чуть-чуть позднее.