Полная версия
Вся наша ложь
Марлоу Фин: Порой – да.
Джоди Ли: В то время вы были склонны к насилию?
Марлоу Фин: Нет. Не могу назвать себя жестоким человеком.
Джоди Ли: У меня есть полицейский отчет, датированный сентябрем 1995 года… [Роется в бумагах]
Марлоу Фин: И?..
Джоди Ли: Вы прожили у Пэков месяц, когда в дом вызвали полицию. Не могли бы вы рассказать – почему?
Марлоу Фин: Произошло недоразумение.
Джоди Ли: Поясните, в чем оно заключалось.
Марлоу Фин: Я помню разговор на повышенных тонах. Мони отвела нас с Айлой к себе в комнату. Но я вышла и спустилась узнать, из-за чего шум. Голоса доносились с кухни.
В ярком свете кухонных ламп светлые волосы матери походили на сияющий шлем. Она трясла головой, отец что-то кричал в ответ. Я хотела, чтобы они прекратили. Кажется, я побежала к ним. В какой-то момент, уклоняясь от меня, мать упала и рассекла щеку о столешницу.
Джоди Ли: О столешницу. То же самое указано в полицейском отчете…
Марлоу Фин: Отец никогда не бил мать.
Джоди Ли: Тогда каким образом она получила… В отчете говорится о трехдюймовой рваной ране на щеке. Довольно серьезная травма. Вы утверждаете, что виновата столешница?
Марлоу Фин: Да. И мне очень жаль, что так вышло. У матери до сих пор заметен небольшой шрам, если приглядеться.
Джоди Ли: Не было ли других случаев насилия с вашим участием?
Марлоу Фин: Смотря что считать насилием.
Глава 8
1995– Не буди ее, – сказала мама, переворачивая панкейк на гладкой каменной поверхности сковороды.
– У нас же панкейки, – возразила я, словно данный аргумент был решающим.
– Ей необходим отдых.
Не поднимая глаз, мама потянулась за стеклянной миской с желтоватым тестом. И хотя ее лицо оставалось бесстрастным, пальцы на ручке сковороды сжались чуть сильнее, а в порывистых движениях запястья ощущалась скованность.
Папа глянул на нее поверх своего утреннего кофе и проглотил невысказанное замечание.
Усевшись на табурет, я покосилась на отца, как бы говоря, что, в отличие от него, молчать не собираюсь.
– А меня тогда почему разбудили? Может, все-таки сходить за ней? – Я соскользнула с сиденья на дюйм. – Сегодня суббота и…
– Айла, нет, – оборвала мама, предостерегающе вскинув лопатку.
Она постоянно так делала – под любым предлогом избегала присутствия девочки. Субботнее утро с панкейками? Чудесно. Только без нее. Пусть она будет подальше. Хотя бы недолго.
Девочка прожила в нашем доме уже месяц и за все время не проронила ни слова. Каждый ее отказ отвечать на вопросы, каждый пустой взгляд служил напоминанием о той ночи. О том, что она появилась здесь при весьма необычных обстоятельствах.
В первую неделю девочка редко покидала гостевую комнату наверху и много спала. Мони присматривала за ней, пока мама и папа висели на телефоне. Нам постоянно кто-то звонил. Журналисты с вопросами для очередной статьи. Служба опеки по поводу предстоящего визита. Мама консультировалась с врачом и спрашивала, когда привести девочку на следующий осмотр.
И, конечно, нескончаемые папины переговоры с шерифом Ванденбергом.
– Есть какие-нибудь зацепки? Извините, что опять беспокою, но прошла почти неделя. Если бы у нее кто-то был, с вами наверняка уже связались бы?
Затем отец вешал трубку, бросал в рот «тик-так» и быстро разжевывал. Заметив меня у французских дверей в кабинет, он поспешно улыбался и предлагал драже мне.
– Мы еще не знаем, где ее мама и папа?
Отец качал головой и делал вид, что возвращается к работе.
К началу школьных занятий звонки стали реже, а разговоры с шерифом Ванденбергом почти сошли на нет.
В школе наша учительница третьего класса, миссис Элефсон, отводила меня в сторонку и тихо спрашивала, как дела.
– Хорошо, – неизменно отвечала я.
– А та маленькая девочка… С ней все в порядке?
На ее лице было написано сочувствие, но в глазах читалась плохо скрытая жадность до сплетен, желание узнать последние новости о «девочке, найденной возле Гранд-Маре».
Чаще всего я просто пожимала плечами.
Достаточно окрепнув, девочка начала выходить и присоединялась к нам за столом. Все остальное время она по-прежнему проводила в гостевой комнате, которая мало-помалу превратилась в «ее спальню». Врач и детский психолог сошлись во мнении, что пока лучше избегать «излишней стимуляции».
– Ей нужен покой. Стабильность. Так говорят врачи, – заявляла мама. Еще один аргумент в пользу того, чтобы держать девочку в комнате.
– Что с ней? – наконец спросила я однажды утром, когда мама складывала белье в аккуратные стопки на их с папой кровати: башня белых носков тут, столбик сложенных рубашек там.
Не прерывая занятия, мама подняла полотенце и соединила углы.
– Она страдает от посттравматического стрессового расстройства. Другими словами, с ней случилось что-то плохое до того, как мы ее нашли. Поэтому она не разговаривает.
– Что-то плохое?
– Да. Что-то ее… напугало.
Я села на край кровати.
– Что могло ее так напугать? Она когда-нибудь снова заговорит?
Мамины руки крепко сжали свернутое полотенце. Наконец она подняла на меня глаза.
– Не знаю, Айла.
В этот момент из коридора в комнату заглянул папа. Его взгляд задержался на маме, и она затаила дыхание, совсем как в тот вечер в летнем домике.
Я вспомнила, как он стоял рядом с ней. Их отражения в запотевшем зеркале ванной. Ласковое поглаживание шеи… Не просто мимолетное проявление нежности. Скорее перемирие. Перемирие между ними после того, как улеглась пыль минувших дней.
Предыдущие дни не были столь безоблачны. Яростный шепот – резкий, обжигающий – сменялся натянутыми улыбками, когда я входила в комнату. Мони поспешно брала меня за руку и уводила из дома, откуда нам вслед неслись приглушенные крики ссоры.
«И что ты предлагаешь? Вести себя как ни в чем не бывало?»
«Нет. Но изволь хотя бы понизить голос. Она тебя услышит».
«Может, ей стоит услышать? Может, ей стоит узнать».
«Тише. Я тебя предупреждаю… тише».
Однако за ужином они снова держались за руки. Какова бы ни была причина ссоры, наступала краткая передышка. «Хочешь еще глазированной моркови, Айла?» – с невозмутимым видом спрашивал один из них. Оправившись от боевых ран, они возвращались к мирной жизни, ко мне. У них это хорошо получалось.
Однажды утром я проснулась и обнаружила, что папа не пришел завтракать. У мамы было опухшее лицо, под глазами набрякли мешки. Она вела себя как обычно, разговаривала со мной и Мони, отвечала на мои вопросы, но если речь заходила о папе, отмалчивалась. В конце концов она извинилась и вышла из-за стола.
Я незаметно прокралась за ней словно тень. У себя в спальне мама рухнула на кровать, лицом в одеяло, ее грудь тяжело вздымалась. Я ушла – не хотелось видеть ее лицо, когда она встанет. Или выяснять, как она отнесется к слежке. Остаток дня я провела на улице.
Папа вернулся вечером. Пожалуй, неправильно было бы описать мамино состояние в тот момент как «радость». «Облегчение» – вот более подходящее слово. Она выглядела как женщина, которая сошла с карусели в парке аттракционов, куда попала не по своей воле. Все закончилось, и она была рада, что больше никогда туда не сядет.
Интересно, как поступила бы мама, знай она заранее, что произойдет на той неделе. Что ее семья никогда не будет прежней. Что в нашей жизни появится девочка и ее появление отрежет пути назад.
Временами мне хотелось, чтобы она исчезла.
В течение последующих недель, лежа в постели, я часто мечтала о том, чтобы ее вовсе не существовало. Чтобы я не увидела ее лицо и не побежала за ней в лес. Чтобы ее забрала другая семья.
После того как мы вернулись домой, по ночам я слышала голоса родителей в их большой кровати, где раньше было столько света и тепла, где я могла свернуться клубочком, уютно устроившись в безопасности и покое.
По утрам мы подолгу валялись в обнимку под кремовыми одеялами. Папины волосы, примятые на затылке, спереди торчали вихрами. Зажатая посередке, я возбужденно дрыгала ногами, мечтая продлить драгоценные мгновения. Однако стоило маме упомянуть бекон и французские тосты, шепнуть мне на ухо обещание, как я вскакивала. Мы редко проводили выходные дома. Всегда находился какой-нибудь фестиваль, ресторан, книжный магазин или кофейня, куда можно было отправиться втроем. В нашем мире неизменно царили счастье и любовь.
Мы существовали в неком подобии стеклянного снежного шара – тщательно воссозданная идеальная картинка.
Я осознала это уже потом. Когда стекло в шаре треснуло.
Правильно ли я все запомнила? Был ли утренний свет в их комнате настолько ярким, как я себе представляла? А французский тост – таким же сладким, как в моих воспоминаниях? Или реальность была немного скучнее, приукрашенная тем, что я видела по телевизору и о чем читала?
А затем меня возвращало к действительности. Девочка у нас в доме. Шепот родителей по ночам.
«Думаешь, она знает? Думаешь, она когда-нибудь вспомнит?»
Глава 9
1995При любой удобной возможности я пробиралась в комнату девочки, принося своих кукол и книги. Нравились ли они ей? Знала ли она, что с ними делать? Иногда я раскрашивала вместе с ней на полу, показывая, как держать в руке толстый красный мелок. Когда ей становилось скучно, я вырезала фигуры из бумаги для поделок. Девочка неотрывно следила за тем, как щелкают ножницы. Маленькие цветные кусочки бумаги падали на пол словно конфетти.
Иногда уголки ее губ чуть заметно приподнимались в неком подобии улыбки, и она по-кукольному хлопала густыми матовыми ресницами. Я гладила ее по руке и шептала успокаивающие слова, подражая действиям Мони.
Как ни странно, Мони вела себя с девочкой совершенно естественно. Осторожно укладывала ее в постель, словно та была хрупкой бумажной куклой. Нежно расчесывала ей волосы, напевая корейскую колыбельную. Я безошибочно угадывала мелодии, которые раньше она пела мне. В сущности, они сводились к ласковому воркованию, к неизменному заверению в том, что ничего плохого не случится.
– Хорошо, хорошо, – приговаривала Мони по-корейски.
Языковой барьер не играл роли. Их связь пролегала глубже – на том уровне, где требуется только дружеское участие.
Кормила девочку тоже в основном Мони, терпеливо вкладывая ей в рот ложку за ложкой, кусочек за кусочком. Успевая вытереть салфеткой там, погладить по щеке тут. Рядом с Мони девочка словно погружалась в транс, превращалась в послушный объект, готовый делать все что ни попросишь.
Когда ее кормила мама, процесс был чисто механическим. Она монотонно подносила девочке ложку ко рту, будто совала монеты в игровой автомат, при этом избегая зрительного контакта, словно один вид девочки был для нее невыносим.
Как-то вечером Мони пошла на благотворительный вечер в корейскую церковь, и поэтому купать девочку пришлось маме. Тихий всплеск, с каким мочалка каждый раз погружалась в воду, дарил странное ощущение покоя. Я взяла желтую утку и положила девочке на грудь. Она подтолкнула игрушку пальцем, наблюдая, как та лениво направляется к маме. Потом внезапно протянула руку и коснулась маминого предплечья. Их глаза встретились.
Мама дернулась, как от удара током, и посмотрела вниз, на маленькую ручку. Затем быстро ее стряхнула и продолжила мыть девочку, словно ничего не произошло. Позже я заметила, как она слегка потерла руку, как будто на ней остался отпечаток или ожог.
По выходным, когда папа не читал лекцию или не отлучался в кампус на собрание, он много времени проводил с девочкой. Приносил домой пончики с кремом или печенье с арахисовым маслом в надежде ее разговорить, затем брал купленное угощение и отправлялся к ней в комнату. Девочка терпеливо ждала на голубом деревянном стульчике из детского кухонного гарнитура, который раньше принадлежал мне. Папа садился на розовый стульчик, несуразно вытянув длинные ноги, что придавало ему сходство с марионеткой. Я с порога наблюдала, как он подталкивает по столу угощение. Девочка пару мгновений изучала его, а затем отправляла в рот обеими руками.
– Я Патрик. А тебя как зовут?
Девочка молча глядела на него, работая челюстями.
– У тебя есть имя? Как зовут твою маму?
Она продолжала жевать, затем облизывала пальцы.
– Ты знаешь, где твоя мама? А папа?
Сколько бы вопросов ни задавал отец, ответом ему неизменно служил пустой взгляд. В конце концов терпеливое выражение на его лице сменялось разочарованием и, возможно, даже легким раздражением.
– Ты слишком на нее давишь, – сказала мама перед ужином, со стуком расставляя тарелки. Будь у них кожа, на ней остались бы синяки.
– По крайней мере, хоть кто-то из нас пытается с ней поговорить, – резко ответил папа и, взяв тарелку, направился к себе в кабинет.
Вероятно, спор на этом не закончился, поскольку на ночь Мони отвела нас с девочкой к себе в комнату.
На следующее утро я заметила у мамы на щеке порез, кожа вокруг ранки вздулась, как слоеное тесто. Мама молча приготовила мне миску хлопьев. Потом в кухню вошли Мони с девочкой. Не выпуская одну ладонь из руки Мони, другую она приложила к своей щеке. Мама вспыхнула от смущения и поспешно удалилась наверх. Я ничего не сказала.
Потом папа отвез меня в школу. В машине он включил радио погромче, как будто хотел заглушить вопросы, которые могли у меня возникнуть.
* * *В конце месяца, когда на улице стало прохладнее, я попросила разрешения взять девочку с собой на детскую площадку. Сначала мама колебалась.
– Свежий воздух и общение с другими детьми пойдут ей на пользу, – убеждала я.
Мама закусила губу – в последнее время она часто так делала.
– Не отпускай ее от себя. И следи в оба.
– Хорошо.
– Айла…
– Я поняла. Не переживай.
Мама смотрела нам вслед через окошко входной двери. Взяв девочку за руку, я повела ее по тротуару. Листья кружились у нас под ногами, подхваченные порывами теплого послеполуденного ветра.
Соседские дети в большинстве своем равнодушно отнеслись к появлению в их мире нового существа, в отличие от своих родителей, которые вели «взрослые» разговоры – тихое шушуканье за обеденным столом.
«Значит, они все-таки оставили ту девочку?»
«Подобное нечасто встретишь… Я хочу сказать, мы поступили бы точно так же».
«Правда?»
Для детей же она была просто частью общей массы. Еще одним вполне безобидным ребенком, который ждал своей очереди на горку.
Для всех, за одним исключением. Всегда находится кто-то один.
Та девочка жила в двух кварталах от нас. Не помню, как ее звали. Шайна? Шона? Одно из тех имен, в которых нужно растягивать гласную. Ее отец работал в машиностроительной компании и следующей весной перевелся в другой штат. Больше мы ее не видели.
Казалось бы, я должна помнить ее имя после того, что произошло.
Сначала Шайна, или как ее там, бросала на нас тяжелые взгляды. Скользила по девочке своими глазами-лифтами, накручивая на палец длинные белокурые пряди. Я отвечала таким же тяжелым взглядом – навык, приобретенный мною за годы на игровой площадке.
– Чего тебе? – наконец спросила я, не выпуская руку девочки, которая перевела взгляд с меня на Шайну.
– Она тебе не сестра.
– С чего ты взяла?
Девочка сморщила нос, как будто унюхала что-то отвратительное.
– Вы совсем не похожи. Сестры должны выглядеть одинаково.
– Кто сказал, что мы сестры?
– Моя мама. Она говорит, если ее оставят, к вам обеим возникнет много вопросов. Вот почему вы не можете быть сестрами.
У меня вспыхнули щеки. Глаза защипало. Мне хотелось сказать девочке, что ее мама не знает, о чем говорит. Что ее слова оскорбительны. Что она меня унизила. Мне хотелось послать ее к черту.
Но еще одно слово – и жжение грозило вылиться в нечто более постыдное, чем просто молчание.
Я села на скамейку, по-прежнему не выпуская руку девочки. Она посмотрела на Шайну, затем снова на меня. В ее широко распахнутых глазах застыло странное выражение.
Вскоре мы ушли домой.
Убедившись, что мы выдержали испытание, мама на следующий день, к моему неудовольствию, снова отправила нас на детскую площадку.
Шайна опять была там: раскинув руки, с громким смехом крутилась на карусели, изображая серфера. Она была так увлечена, что даже не заметила нас.
Девочка потянула меня за руку. Я одернула ее. Она потянула снова. Я посмотрела на нее и вместо привычной пустоты обнаружила в ее глазах рвение, настойчивое желание освободиться.
Я выпустила ее руку.
Вскоре мне наскучило за ней следить. Только сообразив, что ее нигде не видно, я приступила к поискам. Паники не было; чутье подсказывало мне, что она не убежит.
Я обнаружила девочку пять минут спустя под зеленой горкой-желобом. Шайна тоже была там – губы сложены в форме буквы О, в одной руке зажата прядь ее собственных волос, другая выставлена ладонью вверх, будто она тоже недоумевала, как такое вышло.
Вся левая половина ее головы была острижена.
На гравии лежали ножницы. Я узнала их.
Позже, когда меня спросили о случившемся, я изобразила удивление. Может, Шайна сама это сделала?
Девочка посмотрела на меня и встала.
На следующий день она заговорила.
– У вас есть вафли с Микки? Меня зовут Марлоу, – сказала она в то утро, когда прорвалась плотина и слова потоком хлынули у нее изо рта, как будто долгое время что-то удерживало их внутри. Ее курчавые волосы напоминали разворошенное гнездо, ночная рубашка, наполовину заправленная в трусы, перекрутилась, как кубик Рубика.
Кто-то или что-то перепрограммировало мозг девочки. У нее в голове сработал переключатель. Она проснулась другой. И говорила так, словно никогда не умолкала.
– Еще сиропа, пожалуйста, – явственно произнесла она, обращаясь к Мони.
Та безмятежно улыбнулась – будто всегда знала, что девочка в конце концов заговорит, – и передала Марлоу пластиковый диспенсер в форме кленового листа. Девочка выдавила щедрую порцию и небрежно размазала сироп по вафле синей пластиковой вилкой.
После завтрака родители помчались с ней к детскому психологу, как будто она получила травму и нуждалась в скорейшей медицинской помощи. Почините это, похоже, оно сломалось.
– Она по-прежнему ничего не помнит до того момента, как ваша дочь ее нашла, – сказала доктор, прикрывая дверь игровой комнаты с деревянными столиками и стульями, пазлами, куклами и книгами в разноцветных ящиках. Я наблюдала за Марлоу через окошко: она вертела в руках тряпичную куклу с черными волосами из ниток и желтыми глазами-пуговицами.
– Как вы считаете, почему она вдруг заговорила? – спросил папа.
Не успел он закончить фразу, как врач, латиноамериканка с туго стянутым на затылке пучком, закивала.
– Просто поразительно, насколько быстро девочка оправилась от пережитой травмы.
– Быстро? Это произошло буквально за ночь, – сказала мама.
– Действительно. Дети, как правило, восстанавливаются быстрее взрослых. Они демонстрируют настоящие чудеса. Мы провели некоторые предварительные тесты. Разумеется, ей нужна дальнейшая терапия и оценка состояния, но я бы сказала, что она находится на уровне шести-семилетнего ребенка. Вам следует ею гордиться.
Мама попятилась.
– Она не наша дочь.
– Стелла… – пробормотал папа себе под нос.
Доктор Сируэлос опустила голову, затем вновь посмотрела на родителей.
– Это подводит меня к следующему вопросу. Вы думали насчет дальнейших планов? Что будет после того, как истечет срок временной опеки?
– Дальнейших планов?.. – безучастно переспросила мама.
– Марлоу ничего не помнит из прежней жизни. Насколько известно, вы – единственная семья, которая у нее есть. Нам еще предстоит выяснить обстоятельства ее прошлого. Жив ли кто-нибудь из ее родственников. Если вы не планируете выстраивать с ней длительные отношения, тогда лучше разорвать их сейчас. Дайте ей шанс начать жизнь с теми, кто будет с ней в долгосрочной перспективе.
Ее спокойный тон не смягчил напряжение, которое отпечаталось на мамином лице. Папа протянул руку и похлопал маму по плечу, словно проверяя, все ли с ней в порядке.
– Мы еще не обговаривали детали. Нам нужно обсудить это наедине. – Папа перевел взгляд на меня, словно внезапно вспомнил, что я тоже там.
– Понимаю, – сказала доктор Сируэлос. – А пока, пожалуйста, держите меня в курсе, если заметите любые существенные изменения в состоянии Марлоу.
Она направилась к двери, чтобы позвать девочку.
– Как думаете, ее память восстановится? – резко спросила мама.
– Только время покажет. Возможно, завтра она все вспомнит. А возможно, никогда.
Мама задумчиво кивнула, глядя на Марлоу через окно. Та подняла куклу и улыбнулась.
* * *Неделю спустя к нашему дому подъехала машина шерифа Ванденберга. Он отрастил бороду. Судя по всему, папа его не ждал.
– Прошу, заходите, – сказал он, придерживая входную дверь.
Мони предложила гостю чай, но тот отказался.
– Надолго не задержусь. Я в городе по другому делу. Просто решил заскочить по пути. Слышал о вашем маленьком чуде.
В кухню вошла Марлоу. Шериф Ванденберг на секунду умолк, воззрившись на нее. Уже тогда она обладала способностью притягивать к себе взгляды.
– Ты, стало быть, Марлоу? – дружелюбно спросил он.
– Мне шесть.
– Правда? Ну здорово. Ты меня помнишь?
– Нет, – без обиняков заявила она и спряталась за Мони, теребя свою рубашку.
Мама положила руки мне на плечи. Не Марлоу, а мне.
– Она до сих пор немного боится говорить при посторонних.
Шериф Ванденберг кивнул.
– По словам доктора Сируэлос, еще слишком рано допрашивать маленькую леди.
– Думаю, это разумно, – сказал папа. – Лучше действовать не спеша.
– Правильно. Но раз уж я здесь, не возражаете, если я задам несколько вопросов Айле?
Папины брови поползли вверх. Он внимательно посмотрел на меня и пожал плечами:
– Не вижу причин для отказа.
Я пошла за шерифом Ванденбергом в гостиную. Родители остались на кухне, а Мони отвела Марлоу в комнату поиграть.
– Где бы ты хотела сесть?
Я глянула по сторонам, затем вниз.
– На полу.
– О… конечно. Только предупреждаю, колени у меня уже не те, что раньше.
Мы сели на кремовый ковер. Я водила по нему руками, подбирая маленькие катышки, лишь бы не смотреть на шерифа.
– Айла, ты хорошо помнишь ту ночь, когда нашла свою подругу Марлоу?
– Она мне не подруга.
Шериф прищурил глаза.
– Нет?
– Ну, не совсем.
– Жуткая тогда выдалась ночка.
– Ага.
Я подняла глаза. Его густая лоснящаяся борода резко контрастировала с отполированной лысиной.
– Помнишь, что ты делала прямо перед тем, как нашла Марлоу?
– Да. Мы ели лапшу. Она была немного острой.
– Вы все находились в доме?
– Да. Мони. Мама. Папа.
Шериф сунул в рот жевательную пастилку. В наступившей тишине хрустнула карамельная глазурь.
– Айла, в тот вечер ты не заметила ничего необычного?
– В каком смысле «необычного»?
– Не такого, как всегда. Возможно, твои родители или бабушка делали что-то, чего обычно не делают.
Я помотала головой:
– Мы в последний раз ужинали в летнем домике. Мони всегда готовит.
– И ничего не показалось тебе странным или необычным?
Изо рта у него шел сладковатый мятный запах.
– Нет.
– Что ж, ладно. Будь умницей.
Шериф извлек из кармана розовую пастилку и протянул мне. Она медленно таяла у меня в кулаке. Раскрыв ладонь, я посмотрела на липкое розовое пятно, затем вскинула глаза. Марлоу сидела по-турецки на полу в прихожей и, пристально глядя на меня, повторяла движения моей руки.
Глава 10
1996– На той стороне улицы грузовой фургон!
Я приникла носом к стеклу, чтобы лучше видеть происходящее из своего гнездышка на белом деревянном подоконнике. Марлоу вскарабкалась ко мне и оперлась ладонями о стекло, выглядывая наружу.
– Кто это? – Она указала на пожилую леди, которая стояла на газоне возле дома.
У женщины были огненно-рыжие крашеные волосы, однако даже со своего места я заметила пробивающуюся у корней седину. Уперев руки в широкие бедра, женщина что-то говорила одному из грузчиков.
– Наверное, она въезжает.
Мы посмотрели по сторонам в надежде выяснить что-нибудь еще о новых соседях.
– Айла! Марлоу! – долетел снизу голос Мони.
Я взяла Марлоу за руку и стащила с подоконника. Она вытянула шею, все ее внимание было приковано к происходящему за окном.
Ладонь Марлоу надежно лежала в моей руке.
