Полная версия
Остров Яблок
Коменский, Януш Корчак. Из каждой ихней экспедиции книжки мне привозит.
А то пересказывала детям учебники, а сама чувствую, что не то. Какой из меня учитель, когда ничего не знаю толком. И вообще: от ученья от одного не будет толку – что на Земле получилось из всей науки? Люди сами себя извели – вот что получилось.
Надо и учить, и сразу воспитывать. А как воспитывать? Словом Божьим?
Вон, у родителя моего слова правильные, а на деле чёрт-те что выходит. Сеют-то рожь, а вырастает лебеда. Наверно, если детей с малых лет хорошему учить – новый мир и наполнится хорошими людьми. Вот только куда плохих девать? Их что-то меньше никак не становится. Сидим на Базе, как в окружении, нос страшно высунуть.
Самой надо много читать и понимать, чтобы детей учить. Сейчас зима вроде, времени полно, а только с книгой сядешь – родитель уже идёт, проверяет. И всем недоволен, все ему плохи. Корчак с Коменским – неправославной, мол, веры; мысли их вредные и чужие.
Книжку из рук выхватил, прочитал: «Не относись к проблемам ребёнка свысока. Жизнь дана каждому по силам, и будь уверен – ему она тяжела не меньше, чем тебе, а может быть, и больше, поскольку у него нет опыта. Не унижай ребёнка!»
И раскричался, и разорался, и пошло-поехало: «Есть у тебя сыновья? Учи их и с юности нагибай шею их. Есть у тебя дочери? Имей попечение о теле их и не показывай им веселого лица твоего. Нагибай детям выю в юности и сокрушай ребра их, доколе они молоды».
Иногда, правда, так руки и чешутся выю нагнуть или хотя бы розог дать. Кривляке Кристине, например. Но потом вспоминаю Первое правило: «Не жди, что твой ребёнок будет таким, как ты, или таким, как ты хочешь. Помоги ему стать не тобой, а собой» – и отпускает.
Ну, теперь-то, после такого разговора уже не будет книги из рук дёргать, отстанет от меня. А не отстанет – уйду, сама буду жить.
Шла-шла, задумалась и не заметила, как на коровник пришла. Дорожка-то одна и та же каждый день. Аркадий с Вадимом всё наладили, тепло пустили, навоз вниз проваливается, вода в поилках тёплая – красота. С тем, прежним, не сравнить.
Только эти, новые, лучше бы и не доили, чем вот так – спустя рукава. Всё швырком да броском, вымя натёрто, коров не моют толком. А над каждым не будешь стоять.
Не нравятся они мне. Стаканы ставят косо, вымя не смазывают, коровам больно. Надо Аркадию сказать, чтобы на навоз их поставил, пусть лопатами за уборщиками подчищают.
А сначала вообще отказались: не мужское, мол, это дело. Вот настанет весна-лето, будут пахать-сеять, а коров за титьки дёргать – это бабье дело. И, главное, нагло так.
Наши никогда так не сказали бы. Я возмутилась: «Почему же у Адыла мужчины всю тяжёлую работу делают, даже овец доят?»
«Вали, – говорит из ихней толпы мордатый такой, – к своим чуркобесам. Их много, тебе же нравится, когда в два смычка».
И вот, тоже: раньше и сейчас. Раньше бы слёзы сглотнула и пошла как оплёванная. А теперь знаю, что ничего не страшно. Вообще ничего. Наверное.
«Кто это сказал?» – спрашиваю.
«Ну я, – говорит Мордатый. – Повторить могу. А могу и показать. Пойдём – покажу. Гыгы».
Я шаг вперёд сделала, схватила за верхнюю губу и как дёрну вверх! Под ноздри, под ноздри. Он заорал, из носа кровь хлынула, голова откинулась, а потом раз – и сел.
Егор показал. Бить, мол, без толку, этому долго учиться надо. Говорит: «У тебя вес маленький, неудачно ударишь – потом вообще убьют. А вот несколько приёмов – нужны. За губу прихватила, а потом по носу – у тебя пальцы стальные, отключает сразу. А потом по ситуации. На капусте отрабатывай».
Надо же как вопит. Я нагнулась и ещё раз потянула за губу. Уже изо всех сил. Ух как он заорал. Получилось даже лучше, чем на капусте. Губа-то мягкая.
«Коров дои, смычок затруханный, – говорю, – развивай пальцы».
Руку об его одежду вытерла и смотрю на них. А уже и смотреть не на кого, разошлись все.
На следующее утро Лариса с Ласточкой Тун на завтрак всем сметану и сыр поставили, а новым — нет. Они возбухли, а здесь и Армен вышел.
– Инч, ара, инч? Сметанки хотите, ай кез бан? – ласково так начал, сахарно прямо. Только ноздри раздул на обычной своей приговорочке «ай кез бан» – «ничего себе».
Родитель мой, староста церковный, решил, поди, если он Армена в священники двигает, рукоположение обещает – тот в рот ему будет смотреть, а новым слова не скажет? Не-а, Армену Лариса дороже любого священства. Наплевать ему, что новые сто поклонов в день кладут.
Потом как рявкнет: «Вочхар, глухас тарар!», кулачищами волосатыми помахал, те ушки и поджали. Так-то Армен по-русски лучше их говорит, но на армянском баранами обругать страшней, конечно. И Аркадий сбоку волком смотрит.
Как миленькие пошли на коровник, да в сыроварню, да на масло. Только проще самой сделать, чем за ними пять раз проверить да десять раз напомнить.
Нехорошо. Да и вообще, у нас теперь всё нехорошо. И Егор с Денисом вчера ушли. Ушли-то ушли, а не поздно ли? Может, Александра и в живых уже нет? И сами они… Ох, лучше не думать.
– Опять думу думаете, Ксения? Что стоите? Заходите. Нина, смотри, кто к нам пришёл!
А я и не заметила, как добрела до Эдуарда с Ниной. Как он про Нину свою сказал, давно ещё: «распрекрасная моя китаяна», очень всем понравилось. Так и прижилось: «китаяны».
– Как холосо, что плисла, – захлопотала Нина. – Поесь с нами. Мы как лаз есь садимся. Айдэхуа, скази Кэ-се-ни: «Надо есь».
«Эдуард» по-китайски «Ай-дэ-хуа», «Александр» – «Али-шань-дэ», «Денис» – «Дань-ни-сы», а меня зовут почти как и на русском. Мы сначала смеялись, а теперь сами часто по-китайски друг друга зовём. Китаяны на русском говорят в сто раз лучше, чем мы с ними на китайском. Только некоторые буквы у них не получаются.
Буквы не выговаривают одинаково, а речь у всех разная – кто у кого учится. У Эдуард Василича речь красивая, как по писаному, и у Нины так же. А Мин Чжу – как её Борис покойный; всё перепутано, обрывками да культяпками. Новым смешно.
А Юли Аликовой нет, я уж и забыла, как она говорит.
– Спасибо, я есть не хочу. Правда, не хочу.
А Нина уже тарелку с лапшой передо мной поставила.
– Отказ не плинимает. Невозмозно не хотеть. Это зе с класным пелцем, твоя любимая.
– А вот, скажите, – говорю, – бывает такое, когда один человек… То есть не в смысле «один» – число один, а… а… А можно, я у вас переночую, – вдруг сказала я и заплакала.
А потом вообще разрыдалась как корова, слёзы так и полились. Прямо в красный лапшичный бульон.
– Конечно, переночуйте, – сказал Эдуард Василич. – Вечерком Нина с мамой-Викой на масле встретится и скажет, что вы у нас.
2. Общая работа
АлександрТемнота. Темнота и пустота. Ничего не помню, себя не помню. Прохладно и влажно.
И странный запах, солоноватый. Как у морского песка. Пляж Ланжерон, все ушли домой, а я уснул на песке. Нет, мне точно не тринадцать лет. И не двадцать. Я взрослый. Но кто?
И где?
Я ощупал голову, спустился от темени к вискам. Короткая стрижка, аккуратно подбрита шея. Никогда я так не стригся. Армейская окантовочка. Голова – это шар. Шар на вершине бильярдной пирамиды. Ниже лежат ещё два. Первый шар – вопрос, второй – ответ. Где я? Сколько я здесь нахожусь? Без меня меня постригли – это точно, никогда «ёжика» у меня не было, разве что в армии.
Окантовочка! Одной из наших трудностей была стрижка. Сначала пытались стричься перед зеркалом сами, стали похожи на поселение каторжников. Потом Лариса и Ксения выучились щёлкать машинкой. У мамы-Вики тоже получалось, но хуже. Сначала, давным-давно, меня стригла Лариса. «Заодно», как она говорила.
Потом – два раза – Ксения. Сладкое ощущение порхающих тонких пальчиков на затылке. Вот она кладёт руки на виски, в животе холодеет, поворачивает голову левей-правей, бритва скользит по шее…
«Ты что припухший такой? – спросил у меня Серёга после стрижки. – Как будто в женской бане подсматривал. Кто там кого стриг-то у вас? И где?»
Ксения. Серёга. Борис. На меня обрушились лица, имена, краски и звуки. Как в оттепель, когда чистишь лёд на дорожке – каждый толчок скребка отрывает сразу пять-десять-пятнадцать ломаных кусков. Потом перехватываешь древко покрепче и вспахиваешь перед собой всю полосу асфальта. Только успевай скидывать. А я не успевал. Разговоры, Ксения, любовь, коровы и лошади, Юля на вышке, смерть, Аркадий с голубятней, бег, стрельба, дрезина – всё валилось разом. Каждый кусочек занимал своё место, «Я» возвращалось. Наглядно возвращалось. Ячейки памяти загорались одна за другой, как контрольные лампочки на пульте управления.
Загорелся ответ на вопрос: «Где я?»
У Бакастова на подвале. Добралась до нас спецура.
…Аркадий ошибся всего на пару дней. После того тёплого октябрьского полудня, когда с неба грянул механический стрёкот, над нами завис вертолёт и через несколько минут по длинной дуге ушёл в болотный край, за Клязьму, в сторону Шатуры – прошло две недели с лишним.
Ничего хорошего от этого облёта мы не ждали.
Ударили первые заморозки, багрец сменился холодными дождями, и однажды ночью в лесу грянули два взрыва.
– Мины! Ачкслуйс, «Кактус-Д» сработал! – хлопнул в ладоши Армен. – А ведь это только первый контур! Ис-клю-чительно сработал!
Утром убрали два исключительно разорванных трупа в полном боевом, даже очки ночного видения на каждом, и пошли крепить оборону дальше.
Дальше, выше, сильнее. Предлагали, разбирали, прорабатывали все варианты нападения: отвлекающий маневр, лесной пожар, на лодках по Клязьме, десант с вертолётов.
Всё перебрали. А что толку от этих совещаний Генштаба: их сил мы не знаем, а у нас, кроме автоматов-пулемётов и нескольких РПГ, ничего и нет.
– Аркадий, одна надежда на танк, – смеялись мы.
– Танк ещё себя покажет, – ворчал Аркадий. – Шесть снарядов – не хухры-мухры.
– Да снаряды эти прокисли давно!
– Там раздельное заряжание, дурачьё! За яйцами за своими следите, чтобы не прокисли.
Впрочем, Аркадий отбрехивался больше для порядка. Как ни возился он всё свободное время со своим любимцем, а признал: завести «ИС-2» – завёл, но ехать нельзя. Заглохнет в любой момент, не починим. Закорело всё.
Разве что парад устроить. Двести метров, пожалуй, проедет.
Прорабатывали мы и вариант «Мирные переговоры», они и случились.
Это был тот же сине-красный вертолет. Он завис над луговиной поодаль, из кабины полоскался белый флаг, похожий на несвежую простыню.
– «Ми-Четвёртый»! Наш, казанский! – Ильяс гордо обвёл всех глазами, как будто предлагал на презентации свою продукцию. – Вообще первая модель, совсем старый. Без чипов. Где-то нашли, надо же!
Вертолёт сбросил тюк в мешковине и ушёл за лес. С предосторожностями размотали тряпку, в коробке были пачки чая, брикеты концентратов «Гречневая каша с мясом», ещё чего-то и приглашение к переговорам через три дня.
– На тебе, боже, что мне негоже, – хмыкнул на гречку Аркадий.
– Ага, – сказал Армен. – Сдавайтесь, типа – обещаем питание и медицинское обслуживание.
– Может, впрямую и не хотели, но похоже, – согласился Эдуард, и мы задумались.
Три дня спорили и прикидывали, пока с обзорной вышки не бахнул сдвоенный выстрел. Ещё Серёгины уроки: «Два выстрела, один за другим – старинный сигнал тревоги. Хватай оружие и беги на свой номер. Точка. Всё остальное: один длинный, два коротких и прочее – чепуха. Всё равно никто ничего не запоминает, только паники больше. «Бах! Бах!» – опасность, хватай оружие! Что другое дозорный увидел, пусть хоть очередями палит – разберёмся».
Сели они там, где и рассчитывал наш Генеральный штаб: не на дальнем поле и не возле ворот, куда мы выкатили трактор. А на единственно удобную, якобы случайно ровную площадку без дурнолесья и кустов.
– Удача! – хлопнул Армен по столу. – Молодчики мы! Ай красавчики!
– Подождём радоваться, – буркнул Ильяс. – Пошли по номерам.
– И я пошёл, – сказал Аркадий. – Алик Викторыч, сверим часы?
Мы сверили.
* * *Через двадцать минут обстановка за столом накалилась. Разговор и сразу-то пошёл нервно: «Андрей Петрович» демонстративно не слышал наших вопросов о ночных штурмовиках, гнул своё.
– Никто не планирует лишать вас самостоятельности. Как жили – так и будете жить, – снова повторил Бакастов. – Речь идёт о координации действий. Выжившие должны объединиться, и чем раньше это произойдёт – тем лучше.
– Объединиться – для чего и на каких условиях? – спросил я.
Эдуард Васильевич кивнул, а Нина улыбнулась.
– Люди выжили не только у нас, – усмехнулся «Андрей Петрович». – Кто первый объединит выживших – тот и будет доминировать. Сначала на Среднерусской равнине, потом в стране, затем – в Европе.
Опять за рыбу деньги! Захотелось проветрить комнату. Как будто кто-то воздух испортил.
– Допустим, – ответил я. – Допустим. Вам виднее. А на каких условиях объединяться?
«Андрей Петрович» вытащил из портфеля два листа бумаги и протянул мне. Вот кто молодчики-красавчики! Уже и договор подготовили. Я водил глазами по строчкам и косился на часы.
27 минут с половиной прошло. Отдал листы Эдуарду и спросил у «Петровича»:
– А с вашей стороны кто будет подписывать?
– Я.
– «Я» – это кто? Вот мы – избранный совет общины, я – председатель. А вы кто?
«Андрей Петрович» быстро переглянулся со своими.
– Я правомочен подписать. Все полномочия у меня есть.
– Тем более. Подтвердите их, – как можно вежливее сказал я.
– Что же, – раздул ноздри «Петрович», – доверенность показать?
– Конечно. Это же важный договор.
– Тогда ты свои полномочия предъяви.
Ага. Уже на «ты». Ненадолго его хватило.
– Но это же не мы к вам прилетели, – я развёл руками и улыбнулся, – а вы к нам. Если вы – не первое лицо, значит, у вас должна быть доверенность. Иначе о чем нам разговаривать?
– Короче, по-хорошему не хотите, – прищурился «Петрович».
Стрелка обежала ещё один круг. 29 минут 12 секунд. Лучше пораньше, чем опоздать.
– Так по-хорошему вы и пробовать не стали. Вы же ночную группу захвата отправили. – Я улыбнулся ещё шире и поднял ладонь. – Обождите командовать. Посмотрите в окно.
Шестеро бакастовцев ворковали на скамейках с нашими китаянами. На каждого приходилось по две, а то и по три. Парочке бойцов девчонки массировали головы, они блаженно жмурились. Их автоматы стояли у забора как лыжи.
29 минут 40 секунд.
– Нас вы рассчитываете перебить, но отсюда не улетите. Всех ваших сразу и порежут. Времени вам на погрузку – три минуты.
Грохнуло танковое орудие, звякнули стёкла. Ни одно не вылетело. Хорошо, что мы рамы подмазали после пристрелки.
«Петрович» с командой пригнули головы. Бойцы за окном вскочили, кинулись к автоматам, но девчонки наши были наготове и оказались быстрее. И больше их стало в два раза. И все с оружием.
– Следующий будет по вертолету, – сказал я. – Бегом на вылет.
Сборы и прощание не затянулись. Погрузку существенно ускорил наш «Иосиф Сталин – 2», выползший из замаскированного капонира. Рёв двигателя, густые клубы вонючего дизельного дыма и лязганье широченных гусениц огромной броневой черепахи производили сильное впечатление, да.
Аркадий ещё и добавил эффекта: на турели, поверх чудовищной стодвадцатидвухмиллиметровой пушки, хищно покачивался, водил жалом пулемет.
Лопасти винта двинулись, закрутились, и вертолёт ушёл за Клязьму.
– Ну что, – вбежал сияющий Аркадий, – как доктор прописал, а?!
– А-а-а! – закричал Армен, надсаживая голос. – Ачкс луйс, молодчики мы, красавчики!
– А-а-ааа!!! – заорал Генеральный штаб, Малый совет общины, Большой совет, и все-все-все-все кинулись беспорядочно обниматься.
– Качать танкиста! – крикнул Эдуард Васильевич, и все накинулись на Аркадия.
– Всего с трёх выстрелов! – орал Аркадий. – С трёх!!!
Действительно, во время нашей пристрелки первый ухнул далеко в лесу, а учиться по правилам баллистики мы не могли. Всего-то шесть снарядов. И, в самом деле, неизвестно, что с ними стало за столько лет. Могли и прокиснуть, хоть Аркадий и уповал на раздельное заряжание.
А тогда Аркадий опустил ствол, повозился и выстрелил ещё раз. И снова не попал по ровной поляне-аэродрому в ста метрах от Базы. Снаряд улетел на дальнюю пустошь, заросшую кустарником и чертолесьем.
– Слишком близко поляна, боюсь по Базе попасть. – Аркадий кусал губы и матерился. – Были бы снаряды, хоть десяток, – я по прицелу научился бы. Перелёт-недолёт, забери меня в полёт. Но нету же!
– Тогда давайте аэродром перенесём, – сказал Эдуард Васильевич. – Выкорчуем на пустоши весь кустарник и деревья. Вы, Аркадий, сможете пушку жёстко закрепить в этом положении, чтобы ещё раз попасть прямиком в туже точку? Прекрасно. Спланируем площадку так, чтобы эта точка оказалась на самом краю. А воронку дёрном заложим.
– А с какого-такого им там садиться, когда вот, под носом поляна?
– А потому что мы на пустоши всё выкорчуем, распланируем её ровнёхонько, а ближнюю поляну засадим. Тем, что выкопаем. И увидят они одно-единственное место для посадки. Пристрелянное место. Луговина к реке близко, болотисто. Там нельзя. Если придётся стрелять, то снаряд в лес не улетит, и у нас на Веранде не взорвётся, а ляжет куда надо.
– Стра-те-ги-чес-кое мышление, стра-те-ги-чес-кое! – первым заорал Армен, оценив красоту идеи. – В Генштаб вас, Эдуард Васильевич! В Генштаб!
– Не-ет, – улыбнулся Эдуард. – Я – убеждённый сторонник принципа: «Подальше от начальства, поближе к пищеблоку».
Всё остальное было нетрудно, за три дня отрепетировали. Девчонки наши, наверно, впитали с младенчества военно-китайскую хитрость. Подластиться и расслабить, а потом взять на мушку? Без вопросов.
– И массаза головы надо сделать! Муссины от масса-за головы совсем мяххкий!
Мужчины подтверждающе кивнули. Китайский массаж головы – наше маленькое ежевечернее блаженство. И ведь не лениво девчонкам, не фыркают, не отказываются.
А вопросов к плану беседы и подавно не было. Хорошего от гостей никто не ждал, но если вдруг они окажутся прекрасными парнями – через те же 29 минут я подведу разговор к салюту в честь уважаемых гостей, а Нина встанет у окна: всё нормально, девчонки. Тоже эффектно будет.
* * *Как красиво всё собрали-исполнили и как глупо я попался.
Или попались? Неужели по соседним камерам сидят Аркадий, Эдуард и Армен?
И Юля с Павликом у них. Я облился холодным потом. Нет, нет.
* * *Через неделю так же, листовкой, только уже без угощения, нам назначили встречу с Первым лицом. Утром, на нейтральной территории, у берёзки возле «аэродрома». Ровное просматриваемое место; за два часа до прилёта мы всё проверили, осмотрели ближайший лесок, а потом в нём же засели-залегли наши с оружием.
Всё тот же сине-красный вертолёт; сел, по условиям не заглушив двигатель («Мы тоже опасаемся»). Дверь открылась, в проёме появился человек. Лихо, без лесенки, спрыгнул на землю, помахал мне рукой и, пригибаясь от штормового ветра лопастей, зашагал в мою сторону.
Пошёл навстречу и я. За несколько метров до места встречи из земли поднялись две фигуры, в траве и клочьях дёрна, схватили меня под руки и потащили-понесли к вертолёту.
Конечно, никто не выстрелил, суперснайперов у нас нет. Такой простой приём – ночью выкопать окопчик, лечь в него и сверху замаскировать себя дёрном. И пролежать там несколько часов. Для спецназа плёвое дело. А у нас спецназа не было.
Стальные пальцы на моих руках, металлическое сиденье вертолёта, приветливое лицо Бакастова. А между бакастовским вертолётом и моим тюфяком с гвоздём и окантовочкой – серое пятно. Пустота. Провал. Ничего не помню.
Ничего, ничего. Я радовался созвездиям лампочек на моём внутреннем пульте и вспоминал, вспоминал.
* * *Загорелся свет. Я поморгал, глаза привыкли, я сел и осмотрелся. Бетонные стены, в углу – углубление с дыркой, кран.
Через полчаса в замке завозился ключ, прошуршал металл о металл, лязгнула задвижка. Меня поразила толщина двери – чуть ли не с полметра. И удивительный механизм запирания, большое колесо-кремальера, как на подводной лодке. На пороге стояли трое в камуфляже без знаков различия, но у одного форма и обувь получше. Да и постарше. Явно офицер. Голова у него удлинялась к темени, а к низу оплывала книзу. Как груша.
– Здрасьте, Александр Викторыч, – сказал по-домашнему офицер Груша. – Как вы себя чувствуете? Пойдёмте с нами.
И сделал паузу. Может, вопросов ждал. Заявлений, требований, протестов. Но я промолчал. Не о чем спрашивать, сил мало. Внимательно смотреть и думать. Странно, конечно: никаких «Руки за спину! На выход!», а по имени-отчеству, как с коллегой-сослуживцем.
Я вышел из камеры в полумрак коридора. Точнее, в полусвет. У двери камеры горел фонарь, слева-справа ещё висели, но маловато их было на такое пространство. Лицом к стене по тюремным правилам меня не ставили. Просто стоял и ждал, пока охранники запирали дверь.
Бетонная стена, слева метрах в десяти число 108 в большом красном треугольнике. Строительная метка или число запытанных-расстрелянных в этом каземате? Лётчики же рисуют себе звёздочки, отчего бы вертухаям не фиксировать наглядно боевые успехи?
Металлический шорох колеса, повороты ключа. Влево и вправо уходил широкий коридор с высоченным полукруглым потолком. Это не коридор даже, а туннель. Огромный туннель с ребристыми стенками.
– Пошли.
Мы двинулись направо, офицер шёл рядом со мной, охранники спереди и сзади. Лампы горели одна через две, а то и через пять, и время от времени задний охранник пшикал фонарём-динамкой. Тени от мощного фонаря метались по бетонному полу с утопленными рельсами, по стальным дверям с запорными колёсами.
Но таких, как в моей, с кремальерами, было всего три. Дальше пошли примитивные, грубо сваренные, с глазками и засовами. На фоне крепостных ворот с колёсами эти, сляпанные из стальных листов, выглядели как на корове седло. Где-то в гаражах, видать, сняли. Облезшая краска, замки в круглых гнёздах из обрезков труб. Чтобы замок рачительного хозяина от воды защищать.
Но необходимая вещь, конечно. Без тюрьмы им невозможно. Навертеть тюремных камер в достаточном количестве – это первейшее дело. И все небось заполнены. Под ногами – рельсы, по стенам – металлические стойки и направляющие, электрощиты.
Метро? Неужели метро? Непохоже, слишком высокие потолки. Хотя всё может быть. Про подземное спец-метро слухи бродят ещё со сталинских времён. Бродили.
Нет больше слухов и времён нет. Никаких.
Впрочем, долго наблюдать и размышлять не пришлось. Мы повернули направо и начали долгий подъём по металлической лестнице. Я выбился из сил уже на третьем пролёте, но показывать усталости не хотел.
– Отдохнём, Альсан Викторович, – предложил Груша на очередной площадке, и охранники тут же сели на корточки.
Меня поразила такая уголовная простота нравов, но виду подавать не стал. Хоть на головах пусть стоят.
Аркадий рассказывал как-то про «правильные корточки»: ноги ставятся на полную ступню и тогда вес распределяется. Ноги у меня дрожали, но я решил не садиться. И на стенку не опираться. Стоял, рассматривая лестницу и конвоиров – боковым зрением. Они устали не меньше моего, дышали прерывисто.
Почему? Мало двигаются?
Один охранник отстегнул штык-нож и принялся чистить им под ногтями; Груша дёрнулся было сделать замечание, но сдержался.
Второй конвоир посматривал на меня с интересом. Открытый простодушный взгляд, полудетское выражение лица, крупная родинка сбоку носа. Оба выглядели не ахти, запущенно: землистая серая кожа, заношенные подворотнички, нечищенные ботинки. Грязь под ногтями, опять-таки. Но пострижены.
Единообразно и коротко. И с окантовочкой. Такие, видимо, здесь приоритеты: солдат и арестованный прежде всего должны быть коротко пострижены, остальное приложится.
У Груши вид поприличней, но тоже общее ощущение припылённости и зачуханности.
Второй и третий переходы дались полегче. Я радовался нагрузке и усталости; приятно было ощущать собственное тело. Сила через радость, радость через усталость. Всё отзывалось как положено – ноги дрожали, во рту пересохло, спина ныла.
Душ оказался не тюремный, а вполне себе цивильный. Даже дверь не железная, а обычная пластиковая.
– А где полотенце и бельё? – спросил Груша у чистильщика ногтей. – Принесите.
Тот осмотрел скамейку и стены, как бы желая убедиться в разумности требования офицера. Полотенца не увидел и неторопливо удалился. Я бы сказал, нехотя удалился.
– Мойтесь, приводите себя в порядок. Мыло, мочалка, бритва – всё там.
И вышли, закрыв дверь. Я стоял под горячим душем и с наслаждением сдирал с себя камерную вонь. Вроде бритву заключённым в руки не дают? И шнурки мои на месте.
