Кляпа

Её начало тянуть вниз – не эскалатор, а сама жизнь. Тело ощущалось как верёвка, которую кто—то невидимый тащит к центру планеты: проверить, порвётся ли. Она уставилась в точку перед собой, стараясь не моргать слишком часто, чтобы не подать сигнал тревоги. Позади гудела реклама про микрозаймы и кефир, кто—то переговаривался о чём—то вроде логистики и проклятий. Внутри неё – тишина. Кляпа молчала. Странно. Странно до пота.

Тишина эта ощущалась как внезапное исчезновение шума холодильника ночью – вроде бы тишина, но в ней кроется угроза. Внутреннее ухо навострилось. Что—то зреет.

Чуть выше по ступеньке, на уровне полувины и полулюбопытства, стоял мужчина. Высокий, в длинном пальто. Без шапки, что уже говорило о дерзости. Волосы аккуратно уложены – возможно, даже вручную. Запах от него был такой, будто его не носили, а надевали, как дорогую реплику на подиуме. Лицо спокойное, скучающее, как будто он только что закрыл сделку на восемь нулей и теперь ехал домой размышлять, не запечь ли лосося.

Валентина посмотрела на него быстро, как проверяют, закрыта ли дверь. Не из интереса – из инстинкта. А потом отвернулась, уткнулась глазами в перила и ощутила, как пальцы прилипли к пластику – не от липкости, а от ужаса. Воздух стал плотным, как бульон, в котором давно варится всё: она, её стыд, Кляпа, метро и этот мужчина. Чёрт. Всё снова начиналось.

Губы дрогнули, рот сам собой приоткрылся, и голос, её голос, родной, знакомый, с интонацией усталой развратницы, произнёс вслух, ровно и громко, отчётливо на всю линию эскалатора:

– Вот это экземплярчик… Интересно, он так же брутален в горизонтали, как и в вертикали?

Валентина замерла, как человек, который только что понял, что микрофон всё это время был включён. Первая мысль – кто это сказал? Вторая – почему этим голосом? Третья – неужели я. Ну, конечно! Кто же ещё. Только она. И её рот. И голос, который теперь принадлежал не ей, а арендаторше по имени Кляпа.

Это была не просто пошлость – это была симфония телесного желания, исполненная в метро на весь состав. Кляпа не ограничилась одной репликой. Её рот продолжал вальсировать в пространстве, выискивая слова, которые Валентина в нормальном состоянии даже не подумала бы читать, тем более – озвучивать.

– Вот посмотри на него, – продолжала Кляпа голосом Валентины, не стесняясь ни в интонации, ни в тембре. – Видишь бёдра? Бёдра у него, как у парня, который точно знает, что делает. Этот умеет прижать, врезать в стенку и держать за волосы так, чтобы мурашки пошли по спине, а не заявление в прокуратуру.

Мужчина обернулся медленно, как робот, запрограммированный на вежливый шок. Женщина на соседней ступеньке ахнула, но уже не как зритель трагедии, а как человек, который внезапно услышал порнодиалог в библиотеке. Подросток ниже чуть не подавился смехом и тут же открыл мессенджер.

На эскалаторе повисла напряжённая пауза – не гробовая, а как перед тем, как кто—то заорет «стоп, снимаем!» и предъявит штраф за нарушение нравственности в общественном месте.

А Валентина стояла, как манекен в секции для взрослых: безмолвная, разгорячённая, с глазами полными ужаса и щеками цвета варёной свёклы. Её тело, предавшее всё, кроме того, чтобы не упасть, жило отдельно, как испуганный актёр в роли, которую ему навязали без репетиции.

Она стояла, но её лицо пылало так, будто к щекам поднесли два тостера на максимуме. Пот струился по спине. Колени вспоминали, как это – быть желе. Она чувствовала себя героиней вирусного видео, на котором кто—то сказал не то, но зато очень громко, и обязательно – в присутствии бабушки.

Перед глазами вспыхнула сцена: она, обнажённая, в обнимку с микрофоном, транслирует свои фантазии в прямой эфир Первого канала. С комментариями. И сурдопереводом.

И тут – шёпот. Тихий, жирный, самодовольный, как кот, только что насравший в ботинок.

– Не благодари, милая. Я просто озвучиваю то, что ты боишься признать даже самой себе. Дальше будет только веселее.

Как назло, в этот день поезд пришёл быстро – без задержек, без скрежета, без театральных пауз. Как будто сам метрополитен хотел поскорее вытащить Валентину из зоны морального поражения и переместить её на новую арену для позора. Она вбежала в вагон и, не глядя по сторонам, встала у двери, прижавшись к ней спиной, как к спасительной стене. Воздух в вагоне был густой.

Слёзы в глазах пока не выступали, но глаза уже чесались – от стыда, от напряжения, от паники, которая шла по венам, как кофе вперемешку с уксусом и желанием вернуться в утробу. Валентина надеялась, что теперь – всё. Что это была вспышка, нервный срыв, краткий баг. Что в метро у всех бывают странные моменты – как правило, между рекламой геморроя и станцией «Чистые пруды». Главное – не разговаривать. Ни с кем. Даже с собой. Особенно с собой. Себя она сейчас опасалась больше всех.

Поезд тронулся с лёгким рывком, как будто тоже хотел поскорее закончить этот позорный сеанс. Валентина смотрела в отражение в тёмном стекле – не в окно, а именно в отражение. Словно пыталась определить, осталась ли она ещё человеком или уже вошла в стадию «говорящий рот с глазами». Щёки горели, шея вспотела, а ладони не знали, куда себя деть – она вцепилась в сумку так, как будто там был спрятан антивирус от Кляпы.

Кляпа молчала. Тревожная тишина. Подозрительная, как кошка, которая вдруг перестала гонять пакеты.

В вагон вошли новые пассажиры. Один – в свитере с оленями и надписью, которую Валентина перевела как «мне плевать на вкус, лишь бы тепло». Следом – типичный айтишник с наушниками и парень с лицом, будто его недавно отчислили из секции борьбы за бранные реплики в женской раздевалке. Валентина машинально взглянула – привычка, оставшаяся с тех времён, когда на мужчин ещё смотрели с интересом, а не с желанием сбежать в монастырь. И тут же поняла, что это была ошибка.

Губы дёрнулись.

Она прижала ладони ко рту. С усилием. Пальцы дрожали. Но слова прорвались – сквозь кожу, сквозь плоть, как пар из плохо закрученного чайника.

– Вот у этого нос… как у человека, который точно знает, где у него спальня и где кнопка «максимум».

Паника. Ужас. Мужчина с наушниками не понял – музыка. Мужчина с лицом борца повернулся. Нахмурился. Посмотрел – не сразу на Валентину, а мимо, потом в упор. Она пыталась сделать вид, что это не её голос. Что, может быть, здесь кто—то ещё говорит мерзости. Может, это скрытая камера. Или сон. Или акция от «Мосметро»: угадай, кто озвучивает твою похоть.

– А этот… – голос снова пошёл, как поезд по рельсам. – Лицо как у бывшего любовника, который забыл подарить вибратор на 8 марта. Всё ещё надеется, что его личный поршень справится.

Валентина прижала обе руки ко рту. Настолько плотно, что ногти впились в щёки. Слёзы подступили. Ноги подгибались. Кто—то хихикал. Кто—то снимал. Кто—то смотрел, как на актрису дешёвого стендапа, у которой кончились шутки, но осталась злоба.

Сердце билось в висках. Грудь поднималась и опускалась, как пьяный дирижёр на премьере. Ей хотелось исчезнуть. Исчезнуть не метафорически, а буквально – раствориться, рассыпаться, превратиться в газ и улететь в вентиляцию.

– У того, в кожанке, судя по походке, жена всё время сидит на лице, – внезапно продолжила Кляпа голосом Валентины. – Причём не в переносном смысле. Представляешь, как он захлёбывается энтузиазмом, когда партнёрша просит «ещё»?

Мужчина в кожанке обернулся – резко, как будто кто—то сзади чихнул ему в ухо. Валентина попыталась отвести взгляд, но вместо этого услышала, как её рот продолжил:

– А этот в зелёной куртке… небось такой, что сначала час распинается, как важно уважать женское тело, а потом лезет с языком в ухо, как будто ищет там философский камень.

Рядом зашевелилась девушка в наушниках. Сделала вид, что прибавляет музыку, но уголки губ предательски дрогнули.

– А этот, – заключила Кляпа, переходя к третьему, – похож на того, кто перед сексом обязательно включает документалку про космос, чтобы показать, как он сложен и загадочен. А сам потом лежит и путает клитор с грушей.

Валентина уже не сжимала сумку – она вцепилась в неё, как в спасательный плот. Губы пытались сомкнуться, но рот жил своей жизнью, будто под диктовку из преисподней.

И тут – внутренняя реплика. Беззвучная. Как шлёпок по затылку. Как пощёчина, которую дают с любовью.

– Ну ладно тебе, не прикидывайся святой, – прозвучало с ленивым смехом. – Они тоже оценивают тебя. Просто молча. Считай, я установила справедливость.

Она не помнила, как двери открылись. Не почувствовала, как вагон остановился, каким был звук тормозов, кто стоял рядом и кто вышел первым. Всё, что осталось в памяти – это толчок. Тело, будто подхваченное инстинктом самосохранения, сорвалось с места ещё до того, как разум успел сформулировать хоть одно слово. Валентина вылетела из вагона, как пуля из рваного картонного автомата, врезалась плечом в какую—то бабушку, зацепила портфель мужчины в пальто, сбила тележку с водой и оказалась на платформе – живая, целая, позорно звучащая.

Она двигалась, как слепая в лабиринте – наощупь, спотыкаясь, перепутав направление. Сначала побежала в сторону поезда, потом резко развернулась, наткнулась на школьницу с рюкзаком в виде панды, извинилась, хотя слова прозвучали так, будто она прокляла её до седьмого колена. Кто—то буркнул ей в спину, кто—то фыркнул, кто—то вытаращился, но Валентина не замечала. Главное – отойти подальше. Желательно – в параллельную реальность. Хотя бы на пару станций.

Стены станции давили. Плитка была слишком белой, люди – слишком настоящими, запах – слишком московским. Её трясло. Пальцы не отпускали ручку сумки, а ноги, казалось, бежали сами по себе, догоняя друг друга, как два крыла курицы, отбитые на сковородке. Она заметила скамейку в углу, но передумала – там сидел мужчина. Сидел, значит, мог слышать. Значит, опасность. Направо – автомат с кофе. Нет, там девушка. С телефоном. Тоже не вариант.

Повернула обратно, и врезалась в колонну. По—настоящему. Со звуком. Не головой, но так, чтобы боль пошла по плечу, а вся решимость в организме отозвалась коллективным: «Что за нахрен вообще происходит?»

Она прижалась к холодной плитке спиной. Боль была нужна. Это хоть как—то возвращало к жизни. Подошвы туфель скользили по полу, дыхание сбилось. Грудная клетка поднялась, опустилась. Поднялась, опустилась. Тело требовало воздуха, которого, казалось, становилось всё меньше. Метро дышало в затылок. Пассажиры проходили мимо, кто—то краем глаза ловил её взгляд, кто—то брезгливо отводил лицо. Она стояла ссутулившись, как висит мокрое полотенце на батарее, забытое и ненужное, с красным лицом и внутренним взрывом.

А потом это началось – валом, без предупреждения, как будто кто—то сдёрнул занавес и включил звуковую систему позора.

Это был смех – живой, странный, сдержанный, как если бы кто—то засмеялся сквозь рот под подушкой, но так, чтобы всё равно было слышно на весь перрон.

Негромкий. Не резкий, а тот, который возникает на грани – между нервным срывом и добрым вечерним сериалом. Смех, от которого становится не по себе, потому что он не звучит – он свивается в висках, как клубок, скатывается по затылку, щекочет кожу и растекается под кожей.

Смех Кляпы был таким же непрошеным, как реклама прокладок во время просмотра триллера: громкий, липкий, отвратительно неуместный. Он шёл изнутри – не из горла, не из груди, а как будто из самой подкорки, где—то между центром самоуважения и участком, отвечающим за чувство собственного достоинства. Он был истерическим, словно Кляпа только что выиграла главный приз на конкурсе «унизь хозяйку за шестьдесят секунд», насмешливым – с оттенком аристократического злорадства, и торжествующим, как у ведущей утреннего шоу, которая уверена, что это была лучшая передача в её жизни.

– Ну ты и дала, конечно, – произнёс голос где—то внутри, но с таким эффектом, как будто кто—то присел ей на плечо, развернул микрофон и начал читать стендап. – Сначала эскалатор, потом вагон… Теперь ещё платформа. Мы идём по нарастающей, Валечка. Следующий уровень – пресс—конференция в Кремле. Не забудь надеть туфли без тормозов.

Валентина зажмурилась. Покачнулась. Голова гудела. Ей казалось, что вот—вот вырвет. Не от тошноты, а от эмоций. Как будто тело больше не выдерживало быть сосудом позора, и собиралось эвакуироваться из самой себя. Только куда?

– Честно говоря, – продолжала Кляпа, – если бы я могла хлопать, я бы сейчас устроила тебе аплодисменты стоя. Мы только что провели наше первое публичное выступление. Аудитория благодарная, реакция бурная, а главное – ты уже в топе по хештегу «мокрый рот метро».

Валентина сползла ниже по стене. В голове стучали десятки мыслей: как это остановить, как себя успокоить, как вернуться в тот момент, когда она могла выбрать кофе без кофеина и остаться нормальной. Но тело не слушалось. Оно дышало, пульсировало, дрожало, и главное – оно знало, что назад дороги нет. Всё, что можно было потерять, уже валялось где—то под ногами случайных прохожих, смешанное с жвачкой и пыльцой метро.

Вокруг двигались люди. Они шли мимо, как всегда. Кто—то, может быть, узнал её по голосу, кто—то – по фразе про «поршень». Кто—то, быть может, снимал видео. А она… она пыталась не умереть. Не упасть. Не зарыдать. Не рассмеяться.

И вдруг подумала: а может, это всё? Может, теперь можно расслабиться? Может, дно достигнуто, и дальше остаётся только плавать в этой лужице безумия, с закрытыми глазами, не думая, куда несёт?

Но Кляпа не дала ей погрузиться в философию.

– Кстати, тебе идёт паника. Щёки – прям как у школьницы, которую застукали с журналом «Космополитен» в библиотеке. Трепетная, как зефир в микроволновке. Просто няша.

Валентина открыла глаза.

Нет. Игнорировать это больше не получится. Ни в ванной, ни с фикусом, ни с кофе, ни с чёртовыми перилами метро. Она пыталась молчать, терпеть, отрицать. Но Кляпа не исчезла. Она осталась. Она говорила. Смех звучал. Голос действовал. И он был… её. Валентина не знала, как жить с этим, но точно поняла: по—старому – уже не получится.

– Поздравляю, дорогуша, – подытожила Кляпа с удовольствием. – Мы только что совершили наше первое публичное выступление. Я бы похлопала, если бы у меня были руки.

Глава 3

Офис встретил Валентину как родная тюрьма: пахнуло пыльной кондиционерной усталостью, серыми стенами, пересохшими кактусами на подоконнике и невыразимым запахом корпоративного отчаяния, пропитанного картоном и пережёванным кофе. В голове у неё крутилось одно слово: «Тихо». Как в фильмах, где главная героиня ползёт по коридору с минной разметкой, а в фоновом звуке капает кровь – кап… кап… кап. Только вместо крови здесь – её нервы, натянутые в тончайшую леску между «просто пройди мимо кулера» и «не вздумай чихнуть».

Шаг за шагом – выверенно, будто у неё под подошвами сенсоры точности – Валентина прошла мимо отдела маркетинга, не поднимая взгляда, словно сканируя пространство исключительно боковым зрением. Не потому, что пренебрегала окружающими, а потому что знала: стоит встретиться глазами хотя бы с одним из них – и кто—нибудь обязательно спросит, как она, а дальше всё, потекут разговоры, намёки, улыбки, и вот ты уже снова дрожишь от стыда, стоя перед принтером, который печатает квартальный отчёт, словно он – приглашение на пыточное шоу.

Каждый шаг отдавался в корпусе её тела, как в консервной банке, наполненной вибрацией ожидания. На каблуках она сегодня не решилась – выбрала что—то среднее между «деловая скромность» и «если придётся бежать, не упаду». Несмотря на это, подошвы всё равно выдавали предательский щёлкающий ритм, словно объявляя её приближение, как министр внутренних дел в фильме про коррупцию.

На ресепшене сидел охранник, который всегда жевал что—то невидимое, издавая хруст, будто у него внутри микроскопическая зубная мельница. Он посмотрел на Валентину чуть дольше, чем требовала формальность, и кивнул – вежливо, но с оттенком того взгляда, которым смотрят на канарейку, только что выжившую в мясорубке.

Она, собрав остатки лицевой мускулатуры, улыбнулась в ответ, криво, как будто подтянула уголки рта вручную, и пошла дальше, стараясь не сбиться с маршрута. Приветливость ей далась с таким трудом, как будто в этот момент она подписывала договор о ненападении с враждующей цивилизацией.

Секретарша у стеклянной стены говорила по телефону – голос как у женщины, которая знает, где спрятаны все тела. Валентина старалась идти не слишком быстро, но и не медленно, потому что знала: если слишком быстро – значит, убегаешь. Если слишком медленно – значит, опасна. А она просто хотела дойти до своего стола. Без фейерверков. Без оваций. Без побочных эффектов.

Вид кулера, как назло, оказался на пути. Прямо у поворота. Кулер, сияющий в утреннем солнце, как алтарь офисного равнодушия, стоял в окружении кружек и пустых стаканов, словно ждал жертву. Валентина мимолётно глянула на него – и в голове, как заранее записанная аудиозаметка, всплыла вчерашняя реплика Кляпы: «Вот оно, сердце твоей второй чакры. Булькает в унисон с твоим стыдом».

Она вздрогнула. Мгновенно. Как от удара током по шейному позвонку. Она резко сбилась с траектории, чуть не снесла коробку с бумагой, что аккуратно стояла у стены, будто наблюдатель на выборах. Лицо не дрогнуло. Ни один мускул. Только шаг ускорился. И дыхание, конечно. Оно стало резким, как у бегуна, который пытается дышать через фильтр от газовой атаки.

Пройти мимо бухгалтерии – отдельный квест. Там сидели женщины, чьи взгляды были наточены, как ножи в ящике разведённой домохозяйки. Они не говорили ничего. Они просто… смотрели. Как будто сканировали сквозь одежду, мысли, кожу и вплоть до прошлой жизни. Валентина притворилась монахиней. Не в том смысле, что стала благочестивой, а в том, что перестала ощущать плоть. Она превратилась в набор костей и целей: дойти. Сесть. Не застонать.

Стол её находился в конце длинного ряда, словно специально предназначенный для самых чувствительных и желающих уединения. Правда, уединения не выходило: коллега по соседству громко щёлкал мышкой, как будто играл на кастаньетах, а кондиционер над головой выл с той печалью, с какой, казалось, должна была выть Валентина, если бы ей разрешили. Она сделала последний шаг, подошла к стулу, и, прежде чем сесть, снова оглядела офис. Всё спокойно. Пока что.

Села. Медленно, как будто садится на мины. Руки положила на стол, как заложник – на стекло переговоров. Взялась за мышку, будто за якорь в шторме. И только собралась вдохнуть – тихо, чтобы не нарушать микроклимат мира – как внутри, глубоко, на границе сознания, тенью замерцала Кляпа.

– Ну привет, моя любовница по несогласию… – прошелестело едва ощутимо.

Но Валентина не ответила. Ни мысленно, ни телесно. Она лишь прищурилась, как бы давая понять: «Только попробуй».

Кляпа промолчала. Но, как известно, молчание паразитов – всегда предвестник активности.

На мгновение наступило затишье. Именно то, которое бывает перед тем, как в потолке появляется трещина. Или стул начинает под тобой проседать. Или начальник с выражением сочувствия говорит: «Есть пара уточнений по отчёту, но лучше не при всех».

Валентина откинулась на спинку кресла и старалась выглядеть как человек, который жив. Который в порядке. У которого ничего не дрожит, не вибрирует, не разговаривает внутри. У которого всё по плану. Даже если этот план – «дожить до обеда и не уронить самооценку в кружку с кофе».

Всё было тихо. Но не потому, что спокойно. А потому что это тишина перед встречей с сущностью, у которой теперь официальная прописка в твоей голове. И она, между прочим, готова к продуктивному дню.

Курсор мигал в верхнем левом углу пустого документа, словно дразнил. Валентина уставилась на экран, как будто тот был окном в лучшее будущее, где никто не озвучивает фетиши офисных сотрудников вслух. Excel загрузился с ленцой, выдав табличку, которая выглядела так, будто сама не верит в свою важность. В таблице – строки, цифры, формулы. Всё знакомо, спокойно, нейтрально. Уютный мир порядка и расчётов. Она сосредоточилась, выпрямилась, поправила мышку – как будто это был ритуал возвращения в контроль.

Пальцы забарабанили по клавишам. Не уверенно, но старательно. Формула в ячейке C4 не сходилась, цифры в отчёте плыли, будто кто—то подлил в экран рюмку абсента. Она вбивала данные вслепую, пытаясь не думать ни о чём, кроме форматов, округлений и разницы между «Факт» и «План». В какой—то момент заметила, что уже третий раз считает одну и ту же сумму – и каждый раз выходит по—разному. Сначала списала на недосып. Потом на Excel. Потом на проклятие.

Кляпа проснулась с деловым всхлипом – так обычно реагируют актрисы театра одного зрителя, узнав, что сегодня спектакль состоится. Голос внутри прозвучал не как шёпот – как комментатор с непрошенной харизмой.

– У нас тут, смотрю, рабочее утро! Давай, давай, Валечка, покажи мне, как ты вводишь данные… м-м-м, в ячейку D6… сексуально.

Валентина вздрогнула. Левый мизинец сбился с ритма, курсор перепрыгнул на пустой столбец, и вместо «ИТОГО» появилась «ЫЫРФГПЩЖ». Она резко стёрла, выровняла осанку, сжала губы. Внутри – пожарный крик: «Игнорируй. Не поддавайся. Делай вид, что ты одна. Что ты бухгалтер. Что у тебя всё серьёзно».

Но Кляпа не отступала.

– Смотри, вон та с пирожком. Печаль с маком и сладкой корицей. Сублимирует одиночество с изюмом. А этот слева… м-м-м, бородатый. Глаза блестят, будто он всю ночь смотрел на жёсткие диски и фантазировал о тебе в формате PDF. Видишь, как галстук кривит? Это потому, что мысли у него не по уставу. А вот этот, лысеющий, – явно фетишист. Ты не замечала, как он смотрит на степлер?

Валентина кивнула. Не потому, что согласилась – просто по инерции, как механическая кукла, у которой сбились настройки. Клавиши под пальцами становились липкими от пота. Ладони вспотели. Внутри – дрожь, как у человека, которого объявили подозреваемым в краже кофе из общей кухни. Пыталась считать: строки, столбцы, байты, атомы. Хоть что—то.

– Упокой душу отчёта, – пробормотала она, едва слышно.

Коллега с соседнего стола приподнял голову. Короткий взгляд, в котором – одновременно недоумение и страх. Возможно, он подумал, что Валентина проводит обряд. Или развоплощается. Или снова стала тем, кто в прошлый раз забыл пароль от CRM и проклял все бизнес—процессы.

Она сделала вид, что читает. На экране – вкладка с формулами. Всё красиво. Всё по делу. Только внутри – шум, как на сковородке, где жарят здравомыслие.

– Так, ты игнорируешь? – Кляпа хмыкнула. – Не бойся, я не буду мешать. Просто наблюдаю. Вон у того с третьего ряда ноутбук греется. Может, у него там тоже паразит? Или порно. Хотя с его лицом – скорее, скандинавские бухгалтерские тренинги.

Пальцы снова дёрнулись. Мышка щёлкнула слишком громко. Excel завис. Экран побелел, как лицо испуганного стажёра. Валентина зажмурилась, вжимаясь в спинку кресла. Внутри неё будто одновременно завелись три сущности: истеричка, медитатор и сотрудник отдела PR, пытающийся сохранить лицо при взрыве сервера.

Сзади кто—то прошёл. Прямо за спиной. Валентина напряглась, как если бы за ней пронёсся судья, готовый оштрафовать за неправильную формулу. На экране снова появились цифры. 244 578,42. Сумма как сумма. Только казалась подозрительно… возбуждённой.

– Документ возбудил… интерес, – сдавленно выдохнула она, и тут же прокляла себя. Потому что коллега с соседнего отдела, который как раз проходил мимо, притормозил. Посмотрел. Моргнул. И снова ушёл в свой Excel.

На спине – капля пота. Медленная, как допрос. Она стекала вдоль позвоночника, будто изучала маршрут к позору. Валентина напряглась и стиснула мышку. В голове пульсировало одно: «Сосредоточься. Сосредоточься. Цифры. Только цифры. Не галстуки. Не бороды. Не чакры и не степлеры. ТОЛЬКО. ЦИФРЫ».

Но Кляпа уже открыла свои внутренние занавески и закатывала глаза в темноте.

Собрание началось не просто с пафоса – с театрального покашливания начальства, как будто кто—то репетировал вступление к траурной речи на годовщине падения эффективности. Воздух в переговорке был плотным, как подливка в столовой, и почти таким же душным. Люди входили, садились, раскладывали бумаги и принимали выражения лиц, словно собирались подписывать мирный договор между отделом продаж и здравым смыслом. Валентина присела у стены, ближе к розетке – не потому, что хотела зарядить ноутбук, а потому что подсознательно искала способ сбежать в электросеть.

Стул скрипнул под ней с предательской откровенностью, как будто сообщил всем в комнате: «Вот, пришла та самая». Она съёжилась и прижалась спиной к стене, будто хотела войти в неё, стать элементом интерьера, встроенным шкафом с функцией «не спрашивать ничего и не отвечать никогда».

Перед ней на столе – пластиковая бутылка воды, такая же прозрачная, как её желание остаться незамеченной. Блокнот с каракулями, в которых можно было различить слово «смерть» рядом с «график отпусков», и ручка, лежащая так строго, будто прошла строевой смотр.