Проклятая деревня. Малахитовое сердце

Зарина и Ждан позволили остаться в доме их сына, они вытянули его из омута, когда другие прятали глаза и заводили руки за спину. И каждый раз они готовы были принять его снова.

– Конечно, можно, Саша, что ты спрашиваешь? – Она засмеялась, оттолкнулась от подоконника, прогибая спину, заговорила куда-то внутрь избы… – Жданко, выходи, принимай гостей, тебе наверняка опять коньяка привезли, нарадуешься, налакаешься, ясноглазый мой.

Тишина сменилась поспешным топотом. Теперь губы тянулись в улыбку и у Славы. На пороге стоял мужчина. Такой же невысокий, как жена, но хорошо сложенный. Возраст не наделил его ни отвисшим брюшком, ни сединой. С горящими глазами, пышущий здоровьем. Когда-то, в далеком прошлом, Бестужев слышал диктофонную запись Кати, где молодая Соня говорила о том, как страшно им оставлять в деревне своих стариков. И этих людей она называла стариками? Саша видел и ее родителей, таких же цветущих и живых, дряхлость обходила их стороной, они словно увязли в лихой молодости. И как повернулся язык…

– Ну, соколики, поднимайтесь в избу. – Мазнув взглядом по Саше, Ждан запнулся, с трудом отвел взгляд от покалеченных ног Елизарова и поспешил им навстречу. – Давай-ка я помогу тебе, паренек.

Улыбку с лица Славы тут же смело, он нахмурил брови:

– Я сам.

Мужчина притормозил, с уважением кивнул, а затем повернулся к жене:

– Зарька, давай тогда сразу в Федин дом пойдем, что ему туда-сюда таскаться, я что-нибудь скумекаю у ступеней, чтоб мальцу сподручней было. Ты возьми с собой горшки с едой да наливки банку, сдюжишь?

– Я-то сдюжу, а вот у тебя ум за разум зайдет в такую жару пить. Кваса захвачу, родной… – женщина простодушно рассмеялась, видя, как померк свет надежды в глазах мужа… – А ты топай, помоги мальчикам расположиться.

Они прошли еще одну избу, прежде чем оказаться у нужной калитки. Сирень у забора была такой же пышной, правда, уже отцвела. Не было ни возмущенного квохтанья кур, ни виляющего хвостом Шарика. Когда Славик посмотрел на пустую будку, Ждан с теплой улыбкой заметил, что пес уехал с хозяевами в город и теперь живет в квартире, как примерный домочадец, ходит на утреннюю и дневную прогулку на длинном поводке.

Ярко-желтая краска нигде не потрескалась, не облупилась. Не отсырела и не потеряла яркости резьба, ставни прилегали плотно, а дверь не скрипела. Не было видно запустения, каждый сантиметр маленькой избушки был пропитан теплом и уютом. Будто родители ждали, что их чада вернутся в родное гнездо. Бережно красили двери, поправляли забор, подстригали пышные кусты у калитки.

Три высокие ступени оказались для них преградой. И пока Бестужев размышлял, как удобнее перехватить коляску, Слава просто плашмя рухнул на бок. Специально, не было в его взгляде ни страха, ни неловкости – только твердая решимость и равнодушие. Положение не унижало его, оно делало сильнее. Не обращая внимания на то, что трава оставляет на шортах зеленые разводы, а тонкие, лишенные мышц ноги перемазались в пыли, он пополз. Подтянулся на одну ступень, затем на другую, сел на широком пороге, поднимая взгляд на неловко мнущегося рядом Сашу.

– Что? Ты бы надорвался эту махину со мной переть, я не сахарный, не растаю. Поднимай ее.

Бестужев подчинился. Быстро перенес опустевшее кресло на порог, подал руку Елизарову. А он не принял. Заскрипел зубами, заходили напряженные мышцы на руках, Саше оставалось лишь придерживать коляску, чтобы она не покатилась прочь. Когда короткая борьба с креслом закончилась, из-за дровянки вышел отошедший Ждан, на плече он нес три широких доски, в руке – молоток, в зубах торчали длинные, слегка тронутые ржавчиной гвозди.

Он опустил одну из досок на порог, поелозил по ступеням, устраивая так, чтобы коляска заскочила на них без труда. И Саша с нескрываемым облегчением понял – тот делает пандус.

– Придержи-ка, молодец. – В руку легли остальные гвозди, Ждан принялся за работу. Легко ударил молотком, примеряясь, намечая, куда положено вбиваться гвоздю, и потом забил его в порог двумя сильными ударами.

Покрываясь нездоровым стыдливым румянцем, Вячеслав неловко провел пятерней по короткому ежику, спустился ладонью к щеке, растер и ее.

– Спасибо.

– А как иначе-то? Смотреть, как ты ужом по грязи ползаешь? Вот были бы радушные хозяева. – Ждан поднял голову, мельком взглянув в сторону замявшегося парня, а затем вернулся к работе, прилаживая вторую доску. И не было в его взгляде жалкой неловкости или сочувствия, будто Елизаров на своих двоих стоял. На равных с ним.

Наверное, это и заставило Славу проникнуться симпатией к этому мужчине. Настолько, что он смолчал, когда Ждан взялся за ручки кресла и налег, приподнимая крупные колеса, чтобы перекатить через порог избы.

В сенях все оставалось таким же, каким запомнилось Саше в прошлую поездку. Разобранная детская кроватка стояла в углу, на широкой самодельной вешалке с резьбой по краю и железными грубыми крючками висел маленький детский дождевичок ярко-розового цвета. С глубокого капюшона мило топорщились мышиные ушки, нарисованные белые глаза с голубой радужкой задорно смотрели на гостей. Напоминание из прошлой жизни. Должно быть, этот дождевик больно резал по душам бабушек и дедушек, но убирать его не хотелось – память о внучке они трепетно баюкали. Его не трогал и Бестужев.

Внутри изба казалась меньше, чем снаружи. На узкой печке не развалишься, она предназначена для готовки еды да обогрева детских замерзших пяток зимой. Столик рассчитан был на четверых, не больше, в закрытых шкафах ютилась посуда с желтой росписью и рать глиняных горшочков с чугунными сковородами. Солнце любило этот дом, оно пробивалось через легкие желтые шторки и разрисовывало тенями пол, скакало по стенам. Во второй комнате стояла полуторная кровать, рядом краску пола разукрашивали короткие царапинки – должно быть, здесь качали в кроватке малышку Ясю, когда она отчаянно боролась со сном.

Здесь не пахло сыростью и затхлостью, ничего не обветшало, не забылось. Не было пыли, скрипящих половиц и ощущения заброшенности. Ждан неловко повел плечом и улыбнулся, в уголках теплых глаз пряталась грусть.

– Мы это… Наведывались сюда частенько, то пыль смахнуть, то дом проветрить. Он бы без ласки и ухода обветшал, а вдруг дети решат воротиться, города шумные, суетливые, может, сердце не ляжет.

– Как они, связываются с вами? – Саша отодвинул один из стульев и сел за стол, устало откидываясь на спинку. Чемоданы загромоздили сени, но с ними разобраться можно и позже.

– А как же тут свяжешься, Саша? Приезжают раз в год на месяц, иногда мы через Жабки к ним наведываемся. Это ж они с ребенком через болота не пойдут, а нам, когда сердце тоскует, море становится по колено.

В сенях ударилась об угол дверь, и порог избы перешагнула Зарина. В руках огромный горшок, под мышкой темная бутылка кваса, к влажной от жары шее прилипли выбившиеся пряди.

– Доставайте тарелки, мальчики, пообедаем.

Саша поднялся, привычно зашагал к шкафу, разбирая тарелки, пока Зарина ставила свою ношу на стол. Из холодного горшка всем разлили по доброй порции густой окрошки на домашнем кефире, быстро заработали ложки.

Не изменяя своей привычке, Слава ел за троих – быстро работали челюсти, позвякивала о тарелку ложка, Зарина благодушно улыбалась, глядя на его чудовищный аппетит. Когда тарелки у всех опустели, а в чашках пенился душистый квас, пощипывающий язык кислотой, Елизаров снова потянулся к горшку с супом, начиная разговор невнятным из-за набитого рта голосом:

– Спасибо вам за прием, без вас пришлось бы спать под открытым небом. Саня сказал, что дом Весняны проклят стал?

Семья неловко переглянулась, длинные пальцы Зарины несмело погладили край широкой кружки.

– Все свадьбы змеиные там играются, а деревенские то плач, то хохот детский слышат. Нечистое место стало, верно, болью и скорбью пропитанное. Наши детей своих туда не пущают, страшат присказками. Лучше они пугливые будут, да живые.

– А подскажите-ка мне, радушные хозяева, кто у вас лучше всего в присказках да легендах разбирается? Нам бы поговорить с кем о хозяйке горы вашей. – Коротко звякнула его ложка об опустевшую тарелку, Славик вытер тыльной стороной ладони рот и хищно подался вперед, упираясь руками в стол. Глаза женщины забегали, отводя взгляд в сторону, она с напускной суетой охнула, поднимаясь с места.

– Простите вы нас, забылись за беседой хорошей. Поднимайся, Ждан, наша Софья попросила за стельной коровой приглядеть, той телиться со дня на день, а старухе на поле идти далеко. Если вдруг что, то подсобишь. – Мужчина кивнул, пряча виноватый взгляд, поднялся к дверям и пошел за женой. Углы губ Елизарова презрительно опустились, огонь в глазах померк.

Семья эта была не против них, но и не за. Незачем им было рисковать своими шеями – ни против весчан идти не хотелось, ни против богов, позволяя нездешним тревожить покой и размеренное течение их жизни. Они просто пожалели мальчишку, озябшего и потерянного среди жестокой вечерней бури, а тот был им благодарен.

– Красная сумка в сенях ваша, там духи хорошие, которые вам, Зарина Изяславовна, приглянулись, коньяк и мыльные наборы. Все как в прошлый раз, только сверху коробка конфет, извинения за излишние хлопоты. – В отличие от Славы, Бестужев другого и не ожидал. Ободряюще кивнул в сторону дверей, пытаясь растянуть уголки губ в улыбке. Ждан ответил ему такой же вымученной, искусственной. Каждый помнил свое место, Елизарову просто нужно свыкнуться с тем, что чуждый мир его правила не примет, здесь нужно искать обходные пути.

– Зайдите к старосте, мальчишки, он у нас всем заведует. – Глаза Ждана забегали, под осуждающим взглядом жены он придержал входную дверь ногой, поправил ремень сумки на плече. – Уж если кто что толковое скажет, так он. Да и оберег вам от шишиморы нужен, сами ее из избы не выгоните, домовой озлобится, житья вам не даст. Завелась здесь с месяц назад, свои порядки наводит.

Закрылась беззвучно дверь, отрезая их от деревенской семьи. Сиротливо стоял посреди стола ополовиненный горшок с окрошкой, игриво шипел мелкими пузырьками в чашках душистый квас, под печью скреблась осмелевшая мышь. Славик думал. Кусал внутренний угол щеки, блуждая пустым взглядом по стенам.

– Пойду-ка я проедусь по деревне, подышу свежим воздухом.

Он отъехал, задевая угол стола подлокотником, Бестужев по привычке придержал возмущенно скрипнувшую столешницу.

– Помощь нужна?

– В чем? Подышать? – Снисходительно приподняв брови, Славик издевательски осклабился и, не оборачиваясь, покатил к дверям, распахивая их ударом подставки для ступней. – Обустраивайся, Бестужев, у меня ног нет, голова осталась та же.

– Именно твоя голова меня и пугает, Елизаров.

Тот грубо хохотнул за дверью, и Саша остался в тишине. Устало растер виски, поднялся из-за стола, занося в дом сумки. Сам расположился у печи, сумку Елизарова поставил в изножье кровати, блекло улыбаясь воспоминаниям. Вот они, вдохновленные и совсем наивные, дерутся за печку и лавку, а потом с хохотом подкидывают друг другу разбросанные по дому вещи. Будто в другом мире, совершенно в другом измерении.

Бестужев успел убрать со стола, налить в миску под печь молоко и оставить пару конфет в дар домовику, когда тревога царапнула внутренности. Жаркое дневное солнце начало плавно спускаться по небосклону, зачирикали ожившие в вечерней неге птицы. Где-то протяжно пропела камышовка, готовясь к ночным полетам. Возле уха запищал комар, и Саша с радостью его прихлопнул.

Славик не возвращался. Не вернулся он и тогда, когда мимо дома с визгливым хохотом пронеслась маленькая стайка детей с полным сачком отъевшихся бородавчатых жаб. Мальчишки улюлюкали, размахивая отвратительным трофеем, девчонка трусливо визжала, приподнимая на бегу мешавшее платье и обнажая разбитые коленки. Деревня оживала, а в нем просыпался страх.

Когда под рукою скрипнула калитка, сердце уже разгонялось, плясало на корне языка. Бестужев сделал первые шаги по дороге и почти пожалел о том, что согласился вернуться. А в следующий миг облегчение окатило его, как ушат ледяной воды. Не сдержавшись, Саша судорожно выдохнул, быстро шагая навстречу едущему другу.

Движения Славы были злыми, рваными, Елизаров то и дело подносил руку к лицу, растирал лоб и щеки, чтобы снова начать крутить замедляющиеся колеса. Когда они поравнялись, Бестужев удивленно моргнул раз, за ним второй. И бессовестно расхохотался, глядя, как сникает друг, как досадливо дергаются плечи, а рука снова тянется к щеке.

– Красиво. Подрался с пятилеткой?

Перекошенная обидой рожа друга была живописно разукрашена кровавыми полосами. Одна из длинных царапин начиналась на лбу и заканчивалась на подбородке, чудом не задев глаз. Губа распухла, брови и нос измазаны запекшейся кровью, Саша догадывался, чьи отпечатки разукрашивали лицо Славы. Нетрудно было догадаться.

– Иди в жопу, этот черный говнюк совсем ошалел. – Дотрагиваясь до губы, Слава зло зашипел и отдернул пальцы. Бросил взгляд из-подо лба на Сашу, поехал к калитке. – Я ему кис-кис-кис, солнышко, а он мне на хлебальник как прыгнет… Это не домовой, это нечисть настоящая, сумасшедший.

– В дом не пустил, да? – Саша придержал калитку, а следом дверь, бессовестно хохоча во всю глотку. Ком напряжения распался, ухнул куда-то в желудок, наполняя тело дурной, извращенной эйфорией облегчения.

– Да какое там… Он меня на тропинке встретил, пока до Чернавиной избы доехали, ластился к ногам, как ненормальный, орал дураком. А только свернул к Весняниной избушке, его какой-то черт за яйца укусил. Дорогу перегородил, шипит, раздулся, как шар, а глаза горят-горят. Есть там что-то, Саша, правду ты говорил.

– Но кошачьим когтям ты поверил больше, через боль до тебя доходит лучше, Елизаров.

Глава 3

Утро встретило его нахальным солнечным лучом, скользнувшим через приоткрытые шторы на печку. Тонкая полоска света коснулась закрытых век, и Саша со стоном поморщился, вытягивая замлевшие ноги. Завтра он ляжет на скамью. Попросит у Зарины одеяло поплотнее, на худой конец попробует дойти до сарая Весняны за прелым, пропахшим мышами матрасом или притерпится к жесткому дереву лавки. Но спать, свернувшись в клубок, когда коленки упираются в нос, Бестужев больше не хотел.

Ночь выдалась тяжелой. Не предупреди их Ждан о шишиморе, они бы решили, что на каждый дом, в который ступает их нога, падает проклятие. Бесстыжее создание гремело тарелками, по полу пробегался дробный топоток, и с каждым часом убежденность Бестужева в том, что она не опасна, меркла все больше. Существо гарцевало по обнаженным нервам, от злости сводило зубы. И если Слава притерпелся и спал уже через пару часов, то Бестужев почти не сомкнул глаз. Усталость сморила его лишь на рассвете, когда шум стих. Видимо, гадина выдохлась.

Спрыгивая с печи, он со стоном потянул спину, развел в стороны руки и прискорбно посмотрел на тарелку, выдвинутую в центр комнаты. Еще вчера в ней было подношение для домового. Молоко пропало, вместо него каленую глину украшала внушительная горсть мышиного помета. Судя по гармонично сложенной кучке, без существа из Нави и здесь не обошлось, ни одна крыса столько из себя не способна вытрясти.

В висках стрельнуло, и Бестужев, тихо матерясь, потянулся к гостинцу шишиморы, по пути к мусорному пакету подхватил с пола разодранные в клочья фантики от сожранных конфет.

– Ты же женщина, где твоя чистоплотность, куда дедушка-домовик смотрит? – Укор хриплым спросонья голосом так и повис в воздухе, в соседней комнате заворошился Славик, скрипнул под его весом матрас. Похоже, проснулся.

Несмотря на тяжелые веки и ноющую головную боль, он был рад бессонной ночи. Приснись ему Катя здесь, и Бестужев мог сойти с ума – понестись в лес, утопиться в колодце, что угодно. Знать, что она совсем рядом и недосягаема, было больно. Навыворот и стеклянным крошевом по внутренностям – наверное, так крутит в агонии перед смертью каждое существо.

Лучше так. Без сна и сновидений.

Поели они быстро, пустые жестянки от консервов забросили в пакет и вышли на улицу. Солнце еще не набрало силу, пели последние соловьи, мирно тикающие часы на запястье показывали полседьмого.

– А давай-ка мы с тобой пройдемся до дома Чернавы.

Воодушевленное предложение Славика ударило под дых, Бестужев болезненно скривился:

– Зачем?

– Ради тебя, олух. – Быстрее работая руками, Елизаров поравнялся с ним и прищурил глаза, в них мерцал зарождающийся огонь надежды. – Я читал, что каждую ворожбу ведьмы снять можно, они все свои заклятия записывают, чтоб ничего не забыть. Найдем тетрадку, полистаем до нужного места – и готово, неси к любой бабке за названную цену. Вдруг все куда проще, чем мы себе представляли?

– Это было бы очень здорово. – Саша скупо кивнул, не зная, как усмирить тревожно колотящееся сердце. Вдруг все действительно так просто?

На узкой тропинке к ведьминому дому Бестужев замедлил шаг. Не специально, просто ноги неожиданно налились тяжестью – каждый шаг как десять. Воздух загустел, не желая с легкостью скользить в легкие, из груди вырвался неясный хрип. Вот она, та самая изба. Неказистая, заросшая бурьяном из широких лопухов и крапивы по самую задницу – припечет нехило. Слава с сожалением почесал щеку – пару волдырей на свое лицо он сегодня получит.

В распахнутых окнах гулял ветер, белоснежные занавески стали рыжими из-за дождей, смывающих пыль и грязь с покатой крыши. Они развевались угрожающим флагом, просили отступить непрошеных гостей, предвещали беды.

Саша нервно дернул подбородком, провел горячими подушками пальцев через спутанные после сна вьющиеся волосы и осмотрелся, поднимая выбитый из плетеного забора отсыревший, с отошедшей разбухшей корой прут. Принялся расчищать им дорогу до порога широкими взмахами. Засвистело в ладони дерево, рассекая воздух. Почти как в детстве, только тогда врагом светловолосого мальчишки была крапива, а сейчас проклятая деревня, привязавшая к себе силком.

Напрасно он боится, в этом месте их не встретит опасность, он снова себе надумывает. Если у здешних изб и бывает душа, то в этом доме она погибла вслед за Чернавой. Дымоход покосился, на стенах нарос мох, а дровянка, у которой он так самозабвенно душил ведьму пару лет назад, развалилась. Беспорядочно валялись поленья, на них не позарились даже немощные старики, неспособные запасти на зиму дров. Никому не нужное ведьмино богатство.

Подняв коляску с Елизаровым на крыльцо, Саша потянулся к двери. Она протяжно застонала, возмущенным скрипом провожая их внутрь. Там, где деревенские сняли крышу, пол порос мхом, растрескалось и разбухло плотное дерево, давно облезла краска. На столе беспорядочной кучей примостились ветки, среди которых незнакомая птица свила маленькое гнездо. Скорлупа валялась на полу, голубоватыми боками выглядывала из гнезда. Из яиц давно вылупились птенцы горихвостки и покинули этот дом, возвращаться обратно им было незачем.

Печь здесь была еще меньше, чем в их домике, – в жерле едва хватит места для крупного чугунного горшка. Рядом валялись кочерга и прихват – крест-накрест. Славику пришлось свеситься с коляски и отшвырнуть их, чтобы проехать дальше. Осматривая избу, Бестужев чувствовал, как страх сжимает глотку. Развороченная и покинутая, она дышала, жила, наблюдала за ними из темных углов ненавидящим взглядом. Скрипел под ногами пол, в занавесках шептался ветер, шуршало в углах. Одно осталось неизменным – кровать. Колдовство, не иначе, но темные гладкие простыни не отсырели, не провисли кроватные петли, держащие широкий высокий матрас, ржавчина и время были над ними не властны. Так же гордо возвышалась в изголовье взбитая пуховая подушка, опираясь на огромный короб, на котором мягким светом мерцала странная вязь древних символов.

Увидев сундук, Слава удовлетворенно крякнул и попытался проехать в узкий проход между стеной и кроватью. Ручка кресла царапнула по матрасу, и он застрял, неспособный просунуть к колесам пальцы, чтобы вдавиться дальше в небольшое пространство.

– Давай я. – Грубо дернув коляску назад, Саша шагнул вперед под напряженным взглядом друга. – Пусть у тебя хоть руки целые будут, чуть что…

Елизаров нервно хохотнул, побарабанил пальцами по подлокотникам, легко соглашаясь:

– Безрукий и безногий, будет очень нелепо. Вряд ли там сидит барабашка, откусывающий пальцы каждому встречному, но ты клювом не щелкай, будь готов.

Трусливо скрипнул пол под отъезжающей коляской, и Бестужев скептически хмыкнул. Елизаров тоже боится. Прячет удушающий страх под маской безрассудной храбрости и сарказма, а кожа на сильных руках покрывается крупными мурашками, поднимая волоски. Здесь почти как в моровой избе – воздух тяжелый, падает камнями на дно легких, ты им давишься.

Сундук открылся легко, крышка гулко ударилась о стену и едва не захлопнулась обратно, грозя отдавить ему пальцы. Придерживая ее одной рукой, Бестужев аккуратно заглянул внутрь, готовый отпрянуть в любой момент. И… Ничего не выскочило, не вцепилось в руку, не свалило проклятием. Внутри была горка бережно сложенных женских вещей. Переливающийся мелкими бликами гребень, кинжал, который он видел во время ритуала над Славой, шелковый черный сверток на алой шали, связанной из тонкого козьего пуха. Рука сама потянулась к черной ткани, бережно перетянутой тонким кожаным шнурком. Когда пальцы коснулись неожиданно ледяного шелка, за спиной раздался голос. Резкий, дребезжащий, высокие ноты ударили по барабанным перепонкам слишком неожиданно, сердце ухнуло вниз, ударившись о желудок. Падающая крышка прищемила пальцы, а Слава испуганно чертыхнулся, подпрыгивая в коляске.

– Но-о-оженьки, ножки. Бо-о-женька, где ты. Никто-о-о не слышит, бо-оженька, где ты.

Она сидела на столе. Жирная крупная жаба разгребала гнездо горихвостки, устраивая удобнее толстое скользкое брюхо среди птичьего пуха и тонких веток. Пустые глаза мелко-мелко смаргивались третьим веком, беззубый рот широко открывался, неестественно вываливая толстый длинный язык бледно-розового, нездорового цвета. Не для того, чтобы поймать насекомое, а чтобы заговорить.

– Ка-аа-тенька, молю, верни-ись, Ка-а-атенька, забери меня. – Жаба мелко задрожала, издала горестный вой, переходящий в безумный, обреченный смех.

Он узнал себя. Его снова окунуло в это дикое чувство, погребающее в боли с головой. К горлу подкатила тошнота, пропитанная холодным потом майка стала липнуть к спине. Жаба видела их. Не испуганно перекошенные лица – что под ними, глубже. В голове и навыворот. Если существа умели улыбаться, именно это она и делала. Утробно квакнув, она снова завопила, а ноги Бестужева примерзали от ужаса к полу.

– Не обращай внимания, Бестужев. Ищи. Это фамильяр, ведьмин спутник. Видимо, эта тварь после потери хозяйки еще не сдохла. – Голос Елизарова выцвел, надломился, было видно, что будь его воля, катил бы прочь от проклятого дома. Слава был лишним здесь, ему записи Чернавы не могли помочь, он оставался в избе ради друга.

Живая воля. Нравственное благородство. Смог бы он так же слушать голос проклятого существа, выдирающего из груди крупные кровавые куски мяса? Елизарову было больно, это видно. По сникшим плечам и укоризненному взгляду, вбитому в атрофированные икроножные мышцы. Больно, а он с места не двигался, не пытался сбежать.

А Бестужев не мог подобрать нужные слова, чтобы вытянуть их из этого липкого страха и отвращения. Молча кивнув, он снова распахнул короб и потянулся к свертку. Завертелась в руках ткань, упал к ногам кожаный шнурок, а на кровать высыпалось содержимое, заставившее содрогнуться всем телом. Рвотный спазм сжал глотку, пнул желудок, и Саша брезгливо вытер потные пальцы. Реберные косточки были мелкими, тоненькими, он мог бы поверить, что они принадлежали коту или некрупной собаке. Если бы не детский череп, лежащий рядом. Стало тошно, он почувствовал себя запятнанным, весь мир казался грязным.

– Ничего здесь нет, никаких записок. – Пропитанный разочарованием голос надломился, Саша устало выдохнул. Надежда покрывалась сеточкой трещин, вот-вот грозила рухнуть пыльным облачком к ногам.

– Ищи. – Слава резко дернул головой в сторону сундука, отказываясь сдаваться. – У каждой должно быть, ищи, Бестужев.

И он подчинился. Напряг спину и руки, поднимая увесистый короб, рассыпал содержимое по кровати. Вывалился ворох темной одежды и сменных простыней. Покатился гребень, заскакала по матрасу маленькая шкатулка с побрякушками, выпала засушенная одинокая роза на тонком шипастом стебле, лишенном листьев. И все, ни единого клочка бумаги, никакой записки или потрепанной книги. Жаба встрепенулась, тяжело шлепнулась со стола и поскакала к ним.

– На фиг, выходим. – Терпение лопнуло, и Бестужев вцепился в ручки инвалидного кресла, игнорируя сопротивляющегося, угрем выворачивающегося Славу.

– Дурак, это всего лишь говорящая жаба, да ты ради Кати с лесавкой сцепился, пусти! Пусти, Бестужев, урод, ненавижу, пусти! – Он попытался выпасть из коляски, дернулся вперед, когда рука Саши грубо схватила за шкирку, с громким треском ткани потянула назад, пригвоздив к креслу.