Императрица Мария. Восставшая из могилы

А время было уже к обеду, так что вскоре сели есть. Катюха ахнула, видя, как они набросились на еду. Маша, покраснев и не выпуская из рук ложки, обняла ее и стала целовать.

– Катенька, ты чудо! Я так тебя люблю!

Николай смотрел на них и улыбался.

А ночью настигла боль страшной утраты. Маша проснулась и своим диким криком подняла всех. Сон. Она увидела страшный сон: полуподвал, треск револьверных выстрелов, расколотую пулей голову младшего брата, истекающую кровью мать… И закричала от ужаса. Девушку трясло, зубы стучали о края кружки, которую ей подала Катя, и вода расплескивалась на одеяло. Успокоилась она только спустя примерно час.

Николай сел ей в изголовье и положил Машину голову себе на колени. Только после этого великая княжна заснула и спала хорошо и спокойно, чего нельзя было сказать о Николае. Промучившись так три ночи, он нашел доску пошире и нарастил лавку. Теперь они могли спать вдвоем. Было тесновато, конечно, но терпимо. Главное, Маша спала спокойно.

В начале сентября их навестила мать. Она вошла в избушку и поклонилась княжне в пояс со словами:

– Здравствуй, царевна-красавица!

Маша вскочила.

– Пелагея Кузьминична! Не смейте, слышите, не смейте! Вы мне как мать, вы меня выходили, не смейте кланяться!

Она обняла женщину и расцеловала ее.

– Как скажешь, милая, как скажешь, – вздохнула Пелагея. – Давай осмотрю тебя.

Через полчаса она позвала Николая в избушку.

– Присядь, сынок. Значица так, с царевной все ладом, хоть щас под венец.

Маша густо покраснела, а Катюха, не удержавшись, прыснула. Мать молча посмотрела сыну в глаза и тяжело вздохнула.

– Гости были на деревне давеча. Ахвицера. Поручик наш, Шереметьевский, и еще один постарше.

– Чего хотели? – спросил Николай, отводя глаза от материного взгляда. – Опять вещи искали?

Он не сказал чьи, полагая, что это и так понятно.

– Тебя они искали, – ответила мать. – Поручик по секрету баял, что бумага есть, где все пособники большаков прописаны, и ты тама есть. Потому велено тебя имать – и в острог.

– За что? – вскинулась Маша.

– За то, царевна-красавица, что царя, батюшку твово, охранял, царствие ему небесное. Вся охрана у них прописана, и всех велено имать. Ахвицера шибко злы на большаков за царя, лютуют.

– Что же делать? – растерянно спросила Маша.

Николай молчал.

– Сидеть вам здеся надо. Может, утихнет все. Тебе-то, царевна-красавица, ниче не сделат, а Кольша у меня один.

– У меня тоже, – прошептала Маша, подняв на нее глаза.

VI

Пелагея Кузьминична сняла с Маши мерки, пояснив, что Катюхины вещи ей не подойдут, и шмутки (так она сказала) надо будет поискать по деревне или пошить новые. Катюхе она велела остаться, проворчав при этом, что без нее энти совсем с ума сойдут со своей любовью.

Потянулись сентябрьские дни, поначалу довольно теплые, что позволяло влюбленным проводить время на берегу Шитовского Истока. Предаваться любовным утехам, как это как-то назвал Николай, вызвав приступ ужаса и осуждения таким определением у Маши, в избушке было уже нельзя из-за присутствия Катюхи. Сестра, кстати, как-то утром ошарашила его вопросом:

– Кольша, а Маша, часом, не в тяжести?

Николай растерялся. Это обстоятельство он как-то упустил из виду. Беременность Маши была бы сейчас совсем некстати. Больше того, она разрушала всё, все его замыслы.

Увидев, как побледнел брат, Катюха хихикнула:

– Что, братик, спужалси? Как кувыркаться каждый день, так то да, а как покумекать, че с того с девкой станется, то вам, мужикам, недосуг? Ты ж первый у нее, Кольша! – Сестра легонько постучала брата по лбу согнутым пальцем. – Она ж как пьяная от любви-то, глаза шальные, ниче не сображат.

– Так есть че? – спросил Николай.

– Нет, – буркнула Катюха, – она вона с утра клюкву пошла давить.

Николай, не понимая, уставился на сестру, а потом сообразил, что у Маши начались месячные.

Озадаченный, он решил сразу поговорить на эту тему с Машей, но не учел женской физиологии. Маша внезапно разозлилась, и они поссорились – едва ли не первый раз за все время.

Надменно поджав губы, Маша поинтересовалась:

– Ты вообще не хочешь иметь детей или не хочешь их от меня?

Николай опешил – вскинув голову, буравя его своими синими глазами, в простом крестьянском сарафане и лаптях перед ним стояла великая княжна! Его попытка объяснить ей, что дело не в этом, не имела успеха и только вызвала новый поток обвинений бог знает в чем. Впрочем, когда Маша спустя пару часов из-за какого-то пустяка поссорилась и с Катюхой, он успокоился, поняв, что внезапная сварливость – это следствие ее состояния. Плюнув, он взял винтовку и ушел в тайгу.

К этой теме вернулись спустя несколько дней, когда к Маше вернулся ее прежний характер. Выяснилось, что о взаимосвязи цикла месячных и способности женщины забеременеть она не подозревала, просто считая этот период чем-то вроде Божьей кары за греховную женскую суть. Николай еще раз поразился принципам воспитания девочек в царской семье. Услышав же от смущенной и покрасневшей Маши, что дни месячных она, ее сестры и мать называли «визитом от мадам Беккер», едва не рассмеялся.

Щекоча усами, он прошептал ей на ушко:

– А кто такая мадам Беккер?

– А я не знаю, – захихикала Маша.

Она начала помогать Катюхе на кухне, несмотря на все ее протесты.

– Я тоже кое-что умею, – с вызовом сказала она.

И, что удивительно, – действительно кое-что умела.

– Научилась в Тобольске, а особенно уже здесь, в Екатеринбурге, – пояснила она.

Николай понимал, что она делает это специально для него, как бы пытаясь доказать, что вполне может быть женой простого человека.

Как-то раз вечером, когда Маша с видимым удовольствием поставила на стол пирог с грибами, выпеченный под руководством Кати, он спросил:

– А ты потом жалеть не будешь?

– О чем? – не поняла Маша.

– О том, что могла что-то изменить в своей жизни, в жизни других людей, в жизни своей Родины, наконец, но не стала и выбрала другой путь. Тоже, конечно, непростой, но куда менее ответственный.

Маша опешила. Она смотрела на Николая широко открытыми глазами. Понимая, что речь идет о чем-то важном, притихла и Катя.

– Понимаешь, один умный человек сказал, что корона слетает только вместе с головой.

– Она и слетела, – перебила его Маша.

– Да, – вздохнул Николай, – у твоего отца, к сожалению, да, но не у тебя.

– У меня нет короны!

– Но может быть! Если только ты сама не примешь иного решения! Ты – великая княжна и всегда ею останешься! Да, ты можешь научиться доить корову, косить траву, стирать белье и делать многое другое. Ты можешь выйти замуж за солдата и родить ему двадцать детей, – при этих его словах у Маши удивленно взметнулись брови, – но при этом ты все равно не забудешь, кто ты такая! Главное, чтобы спустя много лет тебе – царской дочери – не стало стыдно за то, что ты могла бы сделать что-то очень важное и нужное, но не сделала.

– Стыдно перед кем? – внезапно севшим голосом спросила Маша.

– Как минимум перед своими близкими. Их смерть не должна быть напрасной, иначе зачем Бог спас тебя? Неужели всего лишь для того, чтобы ты вышла замуж за солдата?

Маша молча смотрела на Николая. Ее губы дрожали.

– Такие вот дела! Так что ты определись, кто ты: ваше императорское высочество или, может быть, добрый толстенький Тютя?

Рот Маши непроизвольно открылся. Испуг и изумление смешались на ее лице, а глаза, казалось, распахнулись еще больше.

– О, – улыбнулся Николай, – теперь это уже не блюдца, а целые тарелочки.

– Как? Откуда? – Изумлению Маши не было предела. – Откуда ты это знаешь, про Тютю и блюдца? И вообще, Коля, ты меня пугаешь. Ты иногда говоришь как высокообразованный человек, закончивший университет, на хорошем литературном языке. И еще мне порой кажется, что ты намного, намного старше меня.

Понимая, что ковать железо надо, пока горячо, и что этого разговора не избежать, Николай прикрыл глаза и прочитал по памяти письмо Александры Федоровны, адресованное Маше:

Моя дорогая Машенька! Твое письмо меня очень опечалило. Милое дитя, ты должна пообещать мне никогда впредь не думать, что тебя никто не любит. Как в твою головку пришла такая необычная мысль? Быстро прогони ее оттуда! Мы все очень нежно любим тебя, и только когда ты чересчур расшалишься, раскапризничаешься и не слушаешься, тебя бранят, но бранить не значит не любить…

Ты обычно держишься в стороне от других, думаешь, что ты им мешаешь, и остаешься одна… вместо того чтобы быть с ними. Они воображают, что ты и не хочешь с ними быть… Ну, не думай больше об этом и помни, что ты точно так же нам дорога, как и остальные четверо, и что мы любим тебя всем сердцем.

Очень тебя любящая старая мама.

А потом короткое письмо отцу, написанное в декабре 1915 года. Он помнил на память почти все ее письма, знал, что у великой княжны Марии была великолепная память, и рассчитывал на это.

Мой дорогой золотой Папа!

Сейчас я сижу на полу у Мама в кабинете, она сама лежит на кушетке. Аня сидит в Твоем кресле, а сестры сидят на стульях и работают. Только что были на панихиде по Соне. Ее маленькая горничная Устинья ужасно плакала. Завтра Ольга и Татьяна едут в Петроград, первая – на пожертвования, а вторая – на комитет. Крепко Тебя и Алексея целую.

Твой собственный Казанец

Маша, в ужасе и изумлении прикрыв руками рот, словно стараясь задавить вырывавшийся крик, отшатнулась к стене. Она, безусловно, вспомнила оба письма. Письма, которые Николай видеть никак не мог! Она смотрела на него с каким-то благоговейным ужасом.

– Коля, кто ты?

– Не бойся, я не дьявол во плоти! Дьявол не мог бы носить крест.

И он показал ей нательный крестик, висевший у него на шее. Тот самый, который она ему подарила. Этот факт несколько успокоил Машу, но растерянность и изумление не проходили.

– Но как? Ты читаешь мысли?

Николай хмыкнул. Если бы все было так просто.

– Попытаюсь объяснить. Ты знаешь, что у каждого человека есть душа?

– Конечно. – Маша даже удивилась наивности его вопроса.

– Материалисты называют ее сознанием. Как ты считаешь, может душа одного человека вселиться в другого?

– Не знаю, – растерялась Маша, но тут же поправилась: – Думаю, все в руках Божьих!

Она перекрестилась.

– Знаешь, – задумчиво сказал Николай, – я в Бога верю куда слабее, чем ты, но готов с тобой согласиться. Иного объяснения я не нахожу. Во всяком случае, материалистической науке перемещение сознания неизвестно. Я о таком никогда не слышал.

– О чем ты говоришь, Коля?

– О том, что вот живет такой человек, Николай Петрович Мезенцев, о котором ты все знаешь, живет себе и живет, а потом бац, – и в него перемещается душа его внука, полного тезки, тоже Николая Петровича Мезенцева, только не восемьсот девяносто четвертого, а тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения.

– Как такое возможно?

Маша смотрела на него уже не блюдцами или тарелочками, а целыми блюдами. Рядом испуганно моргала глазами совершенно обалдевшая от услышанного Катюха.

– Как видишь, возможно! Внук, как я понимаю, умер ночью семнадцатого июля две тысячи восемнадцатого года, а его душа переместилась на сто лет назад, в тело деда. И тоже в ночь семнадцатого июля, только девятьсот восемнадцатого года.

Поскольку обе девушки потрясенно молчали, Николай продолжил:

– Понимаешь, жил человек. Учился, закончил школу, институт, получил диплом инженера, женился, потом развелся, работал – словом, жил обычной человеческой жизнью. Но суть не в этом. Был в его жизни один очень большой друг – его собственный дед. Причем полный тезка. Внука, собственно, и назвали в честь деда. Дед прожил большую жизнь, много воевал, много работал, отдыхал вот только мало. И была у деда заветная шкатулка, где он хранил самое ценное, что у него было: три Георгиевских креста, ордена Красной Звезды, Отечественной войны и Трудового Красного знамени медали «За оборону Москвы» и «За победу над Германией». Хранился там и маленький крестик, серебряный такой, с жемчужинками. А еще деда всю жизнь мучила совесть за что-то, в чем он участвовал летом восемнадцатого года. Он так и умер, не простив самого себя.

А через много лет странный случай произошел и с внуком. Он влюбился, и ладно бы в живого человека: как говорится, седина в бороду, а бес – в ребро! Нет, он влюбился в фотографию, точнее в девушку на фотографии. Был он как-то раз в Екатеринбурге, а сам он родился в этом городе, хотя позже переехал в Москву. Так вот, внук пошел посмотреть царские места, то есть места, связанные с пребыванием в Екатеринбурге царской семьи в девятьсот восемнадцатом году. От дома Ипатьева уже ничего не осталось, так как его снесли в семидесятых, а на месте дома построили Храм на Крови. Вот он и пошел его посмотреть. И увидел на ограде храма огромное фото царской семьи. Он и до этого его видел, конечно, так как после нескольких десятилетий забвения, в девяностых годах, эта тема стала очень популярной. Публикаций было множество. Но тут фото было очень большим, почти в человеческий рост. Одна из великих княжон привлекла внимание внука и так его зацепила, что все свое свободное время внук стал посвящать сбору материалов о ней – фотографий, статей, архивных документов, ее писем и писем к ней. А потом понял, что влюбился!

Потом внук умер, и его душа переместилась в тело деда, став единым целым с его душой. И тогда внук все понял! Понял, что это за крестик, чего всю жизнь не мог себе простить дед, понял, что они оба с разницей в век любили одну и ту же девушку, которую дед никак не мог спасти, но которую сумел спасти его внук. А ты спрашиваешь, почему я заглянул в шахту… Да потому и заглянул, что…

– Я все поняла, Коленька! – перебила его Маша. – Это Господь послал твою душу за мной! Это Божья воля! – Она перекрестилась.

Глянув ей в глаза, Николай понял, что она поверила ему сразу и безоговорочно. И помогла ей в этом искренняя и глубокая вера в Бога, не требовавшая никаких объяснений с точки зрения материалистической диалектики, или, как ее там, тенденции парадоксального явления. Божья воля, и все! Да и сам он, признаться, ну ничем иным объяснить все, что произошло с ним, не мог.

– Я не знаю, – продолжил он, – где нахожусь. То ли это прошлое моего варианта истории, то ли другого. В нашем времени существует теория множественности параллельных миров. В любом случае развилка уже произошла в тот момент, когда я вынул тебя из шахты. Даже раньше, когда сел в грузовик вместо Пашки Медведева.

– Значит, в той, другой истории я погибла? – Голос Маши дрогнул.

– Да, со всей семьей.

– Я че-то не пойму, – подала голос Катя, – ты мой брат ли че?

– Твой, твой, – засмеялся Николай, – но и внучатый племянник тоже. Только я, бабуля, никогда тебя не видел, потому что ты умерла в тысяча девятьсот двадцать втором году от голода.

– Как это?

– А вот так! И умрешь снова, если ничего не изменить.

– Но ведь история уже изменилась, если я жива, – возразила Маша.

– Изменилась. Для меня, для тебя, для Катюхи, моей семьи, односельчан, да и все, пожалуй. Все остальное идет как идет. И будет идти, если ты будешь доить корову и косить сено.

Маша опустила голову, а потом вдруг подалась вперед: