Теночтитланские метели

Яна Иванова

Теночтитланские метели

Тетушка и ее муж, к которым переехала Хуана после смерти родителей, до сих пор держат крошечный ларечек на проспекте Кальсада де Тлальпан, где торгуют вкуснейшими чили в кляре. Есть у них еще две смешливые, как многие мексиканские девушки, дочки и кот.

С семьей этой мне довелось познакомиться во время моего пребывания в городе Мехико-Теночтитлане и нас до сих пор связывает теснейшая и нежная дружба.

Из главы “Хуана” можно узнать кое-что о мексиканских традициях. Например, о Рождестве, к которому в Мексике готовятся основательно, особенно в кулинарном отношении. Почти на всех кухнях и кухоньках что-то жарится, парится, тушится и варится в сладкой надежде, что выйдет несказанно аппетитно. В одних семьях готовят бакалао (треску), в других – ромеритос с моле, (мексиканская травка с вялеными креветками в шоколадном соусе. Правда не совсем в привычном нам шоколадном, а ядрено- остро шоколадном), в третьих – рождественскую индейку, в четвертых еще что-то удивительное, а в пятых – все это одновременно или вообще ничего. Помимо этих блюд варится рождественский пунш, готовится сладкий фруктовый салат и еще куча всяких вкусностей. Все зависит от существующей в семье традиции и, безо всякого сомнения, от пузатости кошелька.

А еще можно узнать, как мексиканцы готовятся к дню приходу волхвов, который приходится на 6 января.

Хуана и рождественский гусь

Хуана, родом из далекой мексиканской деревни, уже два месяца жила у тетушки. Семья готовилась к торжеству, апогеем которого должен был стать рождественский гусь (по правде говоря, это была индейка, но Хуане нравилось называть ее гусем, по причине самой ей непонятной). Гуся тетушка покупала за две недели до торжества в мясной лавке “Алисия” в центре города Мехико-Теночтитлана. Лавка эта невероятно славилась рождественскими индейками. Или гусями – как душе угодно.

Облюбовав достойного гуся, тетушка деловито за него расплачивалась. Взвалившись на дядюшкин мясистый хребет и преудобно там устроившись, гусь катился на нем до самого дома. Дядюшка сопел и кряхтел, но достойному гусю было хоть бы хны, он будто примораживался к дядюшкиной горбине. Пот заливал уже почти стариковские крошечные и вечно красные то ли от приятельских отношений с Бахусом, то ли от грустных воззрений на жизнь глазенки дядюшки. Если бы у гуся была шея, а на ней моталась бы голова, то он, заглянув в очи сии, непременно бы удивился их мелкости. Но голова и шея у гуся напрочь отсутствовали и ему никак не суждено было возгордиться. Гусь был замороженным, а в таком виде горделивые мысли вряд ли случаются. В замороженном состоянии, как известно, не случаются никакие мысли.

Хотя это и не факт.

Волоча на себе гуся до автобусной остановки, дядюшка беспрестанно останавливался, утирал мягонькой серенькой фланелевой тряпочкой кофейного цвета лысину, шею и лицо, пристраивал немедля десятикилограммовую тушку то на какой-нибудь приступочке, то на лесенке, то на камушке, но никак не на самой земле, поскольку зоркий тетушкин глаз, обмахивавшийся дешевеньким кружевным кремовым веером, впивался в него намертво, препятствовал приземлять тушку куда не положено по причине чрезвычайной микробности голой почвы или асфальта города Мехико-Теночтитлана.

По приходу домой было неочевидно, чья тушка была более безжизненна: дядюшкина ли или же гусева. И одному богу было известно, как дядюшка из года в год добирался до дома с гусем, а не с инфарктом. Хотя надо отдать должное самому виновнику этих событий – восседал он на дядюшке всегда смирно и достойно, стараясь ничем не побеспокоить хозяина хребтины.

Гусю выделялось почетное место в морозильнике, где он и просиживал полторы недели, а именно до 21 декабря. Утром указанного дня перелазил он на нижнюю полку. На следующее же утро, 22 декабря, он перебирался на стертый от бесконечных трудов, выложенный на манер шахматной доски желто-коричневый небольшой кафельный кухонный столик, и, восседая там, весь божий день был свидетелем всего происходящего на кухне. А происходило там много чего занимательного и ужасающего одновременно.

От чего особенно стыла в жилах кровь у размораживающегося гуся, так это от присутствия огромной хищной пятнистой зверюги, которая напоминала ему одного соседского кота, который в прежней жизни гусевой частенько проведывал деревенскую домашнюю птицу.

Однако к ночи достойный гусь перекочевывал обратно в холодильник, а утром следующего дня, 23 декабря, всей семьею: тетушкой, дядюшкой, их дочками-пампушками и тощей Хуаной производилось омовение этого самого рождественского гуся. И когда освобожденный от ледяных оков, чистенький, насухо вытертый кипельно-белым полотенчиком он представал перед тетушкой, она восхищенно охала, а с нею вместе ее дочки и Хуана, и даже сам дядюшка крякал от удовольствия, напрочь забыв муки дороги.

Эта прелюдия, имела свое преудивительное продолжение. Хуана вдруг замечала, что в руках тетушки оказывались две стеклянные, дульками, баночки с надписью “Соль” на одной и “Черный перец” – на другой, которые будто бы по какому-то волшебству внезапно оживали и начинали, ни дать ни взять, ходить ходуном, от чего становились в глазах Хуаны уже не баночками, а ничем иным как жонглерскими шарами. Сама же тетушка так сдвигала свои косматые брови, что была уже это никакая не тетушка, а какой-то то ли решительно настроенный полководец, то ли воспитательница младшей и весьма буйной группы в детском саду. Гусь же начинал со страшенною силою ворочаться: ляжкой кверху, крылом влево, пузом книзу, гузкой вправо, выказывая такую проворность, что миндалевидный разрез глаз Хуаны делался круглым – прекруглым. Минуты через две баночки вдруг куда-то девались, и гусь успокаивался совершенно, однако ненадолго.

Гусемассаж, который следовал за тем, без всякого сомнения был нежнейшим в мире. Во все гусиные бока, ляжки, крылышки и прочее уверенными движениями, освоенными тетушкой в продолжении многих лет практики гусемассажа, втирался ядреный природный минерал, то бишь соль, а с нею на пару и черный перец.

Хуане казалось, что гусь то ли похихикивал от преприятнейших щекотаний, то ли покряхтывал, то ли урчал от блаженства. Она было придвинулась, чтобы удостовериться, но тетушка, ни на кого не глядя, сдвинула космы бровей и погрозила ей до страсти наперченным и насоленным указательным пальцем.

Хуана попятилась и застыла прямо на самом пороге кухоньки, будто бы на случай, если гусю вдруг вздумается сбежать, а так она его хоть за левую ляжку ухватит.

Собственно, это вряд ли могло произойти, поскольку гусь к заключению гусемассажа так разнеживался, что побег его был маловероятен.

Тут бы и закончится делу. Однако и это было не все. Весь этот избранный и достойный гусь, абсолютно весь, от плеч до гузки, щедро умащивался первосортнейшим, со слезою, нежнейшего оттенка желтого сливочным маслом, а потом вновь перчился и солился и вновь умащивался. А потом опять и опять.

И так это выходило чинно и ладно, что Хуане до щекотки в душе хотелось подбежать к тетушке и прекрепко обнять ее, но сдвинутые крепости бровей стояли на страже тетушки, будто бы подозревая в некоторых присутствующих такие чувствительные намерения. Хуана не смела даже шевельнуться. Ну разве что самую микроскопическую капельку втайне икнуть.

Сам процесс кулинарного творения был для тетушки прямо-таки священнодействием. Она знала раз и навсегда, что ей дано было заниматься едою, и делала она это, как если бы отважно вела в решительный бой свой геройский полк, или со знанием дела строила бы пассажирские самолеты или замечательно лечила ребятишек. И было неважно, варила ли она кофе с молоком и корицей и щепоточкой кардамона, или колдовала над рождественским гусем. Все, абсолютно все, делалось ею так, как если бы каждое мгновенье ее жизни было единственным шансом совершить сие творенье, неважно, маленькое или большое, но которое непременно должно было бы иметь свое отражение в вечности. Хуана это видела и чувствовала, и это ее восхищало невероятно. Она абсолютно точно знала, что именно поэтому чили в кляре, сотворенные тетушкой в этой крошечной кухоньке и продаваемые в кривоногом ларьке, что стоял на Кальсаде де Тлалпан, так необъяснимо притягивали к себе толпы любителей потешить свой желудок чем-нибудь жгучим и аппетитным.

Косматыми были в тетушке только брови, но в остальном же в ее внешнем крупно-волнистом виде и окружающих ее вещах, и особенно в мыслях, наблюдался порядок прямо-таки чудовищный.

Мудрости же тетушка была беспримерной. Если посуда кем-то вдруг мылась не до скрипа, тетушка не заставляла перемывать эту, по ее мнению, недостойность, а сдвигала неприступной крепостью брови и, засучив рукава до самых своих подмышек, в мгновение ока обращала эту самую посуду в сверкающий алмаз. Но случаи такие в семье тетушки были очень редки, да и забывались они будто бы их вовсе никогда и не было: в хрупкости души человеческой она разбиралась намного лучше, чем во всем остальном.

Однако гусь, кажется, был уж совсем готов. И вот он, умиротворенный, упеленатый в 12 алюминиевых слоев, схожий разве что со средневековым рыцарем, в вечернем торжественном молчании сажался до семи утра следующего дня, а именно до семи утра 24 декабря на нижнюю полку в холодильник, чтобы ровно в семь часов в утреннем торжественном и сосредоточенном молчании под восхищенные взгляды всей семьи перенестись в чудесно раскаленную до 180 градусов духовку и там, до пяти вечера протомиться и разомлеть до невозможности. И сделаться сочнейшим и нежнейшим, с чудесным сливочным вкусом и запахом и окутать своим сливочным ароматом весь дом, который особенно распускался во дворике и даже проникал тайком к соседям, отчего тем вдруг становилось на душе добрее и светлее, хотя и сами они не понимали почему это с ними случалось.

“Нет, сливочный рождественский гусь поистине творенье волшебное. Если бы каждый человек в мире мог бы попробовать хоть крошечный его кусочек, тогда бы точно все было инач”, – наивно думалось Хуане. И она, выйдя во дворик, где на каждом зеленом кусту уж был накинут шарфик аромата рождественского сливочного гуся, по птичьи закинув голову на своей тощей смуглой шее, вглядывалась в голубовато-розовый папирус торжественно плывущего над нею предрождественского океана и меленько икала от счастья: она глядела как на этом изящном папирусе растет-здоровеет огромадное сливочное пятно, обретая контуры никого иного как самого рождественского гуся, и не было уже никакой возможности ухватить его за лоснящуюся упитанную горяченькую ляжку. И вот он уже уплывал куда-то все дальше и дальше, махая коротенькими поджаренными крылышками с умопомрачительно хрустящей корочкой.

“Надо же, каков плут этот сливочный гусь. Сбежал все-таки хитрец”, – смеялась про себя Хуана. Было ровно пять часов и две минуты. Тетушка выключила духовку. В крошечной столовой зазвенели приборы. Облако, похожее на гуся, зазолотилось в волнующемся декабрьском вечере и тихо растаяло. Все спешило на Рождество…

Хуана и пунш к Рождеству

(в то время, пока готовился гусь)

“Самое главное – не потерять салфеточку”, – Хуана разгладила тоненькими смуглыми пальчиками вчетверо сложенную белую бумажную салфетку и полюбовалась ее выбитыми точечками и распустившимися на ней крупными одинокими цветами, похожими на розы. На точечках и розах неловко, но весело висели тетушкины оторванные друг от друга буквы. Тетушка страсть как любила составлять список продуктов на белых бумажных салфеточках.

Надо сказать, что в школах Мехико-Теночтитлана ребятишек учили писать раздельными буквами, то ли подчеркивая значимость каждой из них, то ли за этим скрывался какой-то особо важный педагогический прием. Одному богу известно, в чем состояла хитрость, но только буковки мексиканцев-теночтитланцев радостно плясали в парах и группах, абсолютно не берясь за руки. Однако и в таком раздельном написании наблюдалось исключительно сплошное ликование – каллиграфия с головой выдавала жизнелюбивый характер нации. Может быть, конечно, и глупое наблюдение, а все же.

Хуана, последнее время соскальзывающая в меланхолическое ощущение жизни, взяла ручку и стала соединять эти самые буковки, что тут же придало им какое то грустное выражение.

Хуане сейчас была по душе эта грусть. Она уже целых два месяца (а это было ровно столько, сколько она проживала в городе) на всех салфеточках соединяла висящие буковки своей косматобровой тетушки, превращая их из совершенно ликующих в ликующие с грустинкой. Насоединяв столько букв, на сколько у нее хватило терпения, а была она девушкой весьма терпеливой, Хуана стала нараспев читать содержимое салфетки:

– четверть килограмма хамайки (un cuarto de jamaica).

Хуана любила хамайку за ее полыхающий цвет и сладковато кислый вкус. Ей. конечно же, было невдомек. что происходила хамайка из рода Гибискус и что в заморских странах называли ее травяной напиток каркаде. Деталь, собственно, и неважная.

– четверть килограмма тамаринда (un cuarto de tamarindo), – опять пропела она.

Тамаринд очень нравился Хуане. Однако, этот тропический фрукт из семейства бобовых был весьма хамелеонистым. Он то распускался прекрасным сладким вкусом, то вдруг выстреливал пронзительной кислинкой. Хуане разгадка была известна: вкус зависел от зрелости плода. Зрелые были послаще, не очень зрелые – покислее. Иногда же брал да и проявлялся острый оттенок тамаринда. Его Хуана любила больше всего.

Ей нравился чудесный соус из тамаринда, который раньше готовила ее мать. Мамы теперь нет, но вкус и запах тамаринда непременно вызывают воспоминание о ней. Хуане от этого больно, но вместе с тем, она испытывает невыразимую нежность. Где то тамаринд называют индийским фиником. Но вот только где?

– четверть килограмма гуайавы (un cuarto de guayaba).

Хуане гуайява нравится тоже. Особенно, если она розовая в серединке и непременно с искринкой. А фруктовая вода из гуайявы – просто чудо.

– четверть килограмма техокоте (un cuarto de tejocote).

Техокоте похож на не набравшее тела ярко- желтое яблочко. Будто тысячи крошечных оранжевощеких солнышек взяли да и попрыгали на землю, а люди взяли да и подхватили их в корзинки. Техокоте отваривают для пунша отдельно – тогда кожица чистится легко, обнаруживая мясистый и липкий плод. А после, отваренные техокоте высыпают в общий котел и они там весело барахтаются до полной готовности пунша.

– два пилонсильо (dos piloncillos)

Этот вываренный тростниковый сахар продают в виде длинных или коротеньких конусов. На языке науатль звучит “ чанкака”, что значит “ темный сахар”. Но все его называют “ пилонсильо”. Это самая сладкая нота в пунше, куда обычный сахар не кладется. а непременно пилонсильо. А если шлепнуть туда самого обыкновенного сахару, то выйдет не пунш, а черт те знает что. По крайней мере, так всегда говорила мать Хуаны. А она знала толк в еде. Как, собственно, и большинство мексиканских женщин.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.