Граница замкнутого круга

Совершенно точно это была Белка – Машка себя так не вела.

– Понятия не имею.

– Она сказала, что к тебе пошла!

– Значит, не дошла. Белль, клянусь, я её не видел.

Белка в ответ надула губы и чуть присела, силясь удержать меня на месте, но её туфли с лёгкостью скользили по мраморному полу. Выглядело это по-любому комично. Может, даже трогательно до идиотизма. И будь на моём месте Макс, это было бы частью капризного флирта. Со мной же Белка тупо играла, думая, видать, что ей, такой миленькой и легкомысленной, никто не посмеет отказать.

– Давай вместе поищем, – щебетала она, подключив шлюховатую улыбку.

– Пожалуйста, девочки, мы Чарли ищем, – вклинился Ваккате. – Обойдитесь своими силами.

– Вот ты, Игорёшка, весь такой учтивый, а на деле говнюк, – обиженно выдала Белка.

Она демонстративно откинула мою руку и, взмахнув кудрями, ушла, нарочно вертя задницей в короткой юбке. Машка виновато улыбнулась и двинула за сестрой. А я в сотый раз порадовался, что мы с ними – и, разумеется, с Дэей! – в разных классах.

В актовом зале Чарли не было, и мы с Ваккате решили, что нам, в общем-то, насрать на него, и потащились на грёбаное ИЗО. Сегодня нам должны были рассказать про живопись первого века, про Фильцмана, про Радеева. И Ваккате, с трудом сдерживая восторженный визг, вещал о «Сиянии Адель», типа какие там краски, детализация и всё такое, хотя в сущности на полотне была голая девка в розовых кустах.

– Чтоб вас, вы где ходите? – накинулся Чарли, отобрав у меня свой рюкзак. – Этот Левиль меня после уроков оставил! Ещё и задание на дом выдал! Разве это справедливо? Какого фига он не спросил меня, когда я руку тянул? Он это нарочно, точно вам говорю!

– Так ты ж типа обосрался.

– Его это не слишком впечатлило, он сказал…

Чарли бы и Левиля смог выставить виноватым, типа он тот ещё кусок говна и всё такое, но, к счастью, прозвенел звонок, потопив под собой концовку его тирады.

Мадам Ансу, тощая тётка в клетчатой юбке и шикарных очках от Палло́те, в своей излюбленной дурашливой манере начала урок. Голос у неё был визгливый, минорный, слушать её было невыносимо. Но она, видать, так любила искусство, вот и пищала от восторга, когда речь шла о грёбаных статуях, портретах и партитурах. Она, наверно, только Ваккате не раздражала. У меня же вечно после её урока трещала башка.

– Сегодня я расскажу вам о технике, в которой писал Эдуард Фильцман, на примере его прекрасного полотна «Лесная нимфа». И если успеем, то посмотрим…

Её перебил стук в дверь. В кабинет заглянула секретарь, пошарила взглядом и, уставившись на нас с Чарли, сказала:

– Эванс, Стокер, за мной в кабинет директора.

Мы с Чарли переглянулись, и он в ужасе едва слышно шепнул:

– Из-за ареста?

Тут меня окатило кипятком, а после – нездоровым предвкушением.

Топали мы, немножечко отставая от секретаря. Она вышагивала торжественно и широко, как длинноногая птица на болоте, и дико косолапила, едва не наступая себе же на ноги. Я пристально следил за ней и ждал, что в конце концов она споткнётся и грохнется, разбив на хрен раздвоенный, как задница, подбородок.

– Проходите, – ласково пригласила она, открыв для нас дверь.

Мы с Чарли вошли и ошарашенно уставились на директрису. Та снова делала вид, типа страшно занята, таращилась в устаревший монитор и щурилась, как мышь, наклоняясь всё ближе к экрану. Наконец клацнула по клавиатуре и глянула на нас.

– Здрасьте, – нервно оскалившись, выдал Чарли.

– В понедельник в восьмой школе пройдёт комплексная олимпиада среди выпускных классов. Вы двое пойдёте её писать.

Я опешил, а Чарли возмутился:

– Вера Ильинична, вы чё, какая олимпиада?

– Значит так, Эванс, тебе несказанно повезло, что ты одарённый мальчик, иначе бы давно вылетел к чёрту за своё несносное поведение. И если не хочешь в последний год обучения отправиться в класс коррекции, сделай всё, чтобы не провалить олимпиаду, ясно тебе?

Чарли силился не заржать, поджал губы и закрылся рукой. Ему смешно было, а мне ни хрена.

– Ладно он, а я-то при чём? – взвыл я.

Директриса прожгла меня сучьим взглядом, но ответила, на удивление, мягко:

– Ты учился по углублённой программе, и у тебя образцовая успеваемость. Уверена, ты справишься. Подойдите к своему куратору, она всё расскажет. А теперь – на урок.

Мы сначала топали по пустому коридору, потом за каким-то хреном поднялись на четвёртый этаж и решили сократить через комнату отдыха. Чарли злился, но пока молчал. Грёбаная олимпиада расстроила его до задницы, он и порадоваться не успел, что типа не в аресте дело. А у меня внутри всё противно ныло, потому что клятая смесь из страха и злости ни во что в итоге не вылилась.

Топ-топ. Один, два… к чёрту!

– Слышь, Чарли, чё за олимпиада?

– Комплексная.

– Ты гонишь, что ли? Я ж серьёзно.

Чарли пожал плечами и с явной неохотой ответил:

– Да просто задания из разных областей. По основным предметам, по факультативным, на общий кругозор. Кто писал, говорят: тихий ужас. Там ещё раздел о Земле есть. В прошлом году, мне рассказывали, был вопрос вроде «как вы оцениваете творчество какого-то там певца из две тысячи какого-то года». Короче, ответить невозможно. Да и остальные вопросы сложные.

– Насколько сложные?

– Нерешаемые.

– Типа докажи, что треугольник квадратный?

Чарли заржал.

– Что-то вроде того. О, и писать придётся от руки. На бумаге.

Вот же ж дерьмо. С чистописанием у меня не сложилось: на каллиграфию вечность уходила, а торопливые письмена я даже сам иногда разобрать не мог.

– Слушай, Стокер, а за чё у тебя арест?

– За то же, за чё и у тебя.

– Да нет, ё-моё. Меня паладин вчера запугивал, сказал, что у нас листы благонадёжности ну просто тихий ужас. Что мне не стоит тебя выгораживать, что, поди, это ты надоумил на взлом, потому что у тебя уже был арест. Короче, ненавязчиво так предлагал свалить всё на тебя. А психолог даже ни слова не сказала, представь!

Чарли продолжал вещать про вчерашний допрос, а я понятия не имел, почему он не свалил вину на меня. У него была идеальная возможность отъехать, просто потому что мой лист хуже. А он не стал – из дружбы типа или из страха всё заговнять?

– Ну так за чё арест-то? – прицепился Чарли.

– Подрался.

И тут до меня дошло.

– Слышь ты, какой арест?! Ты чё им рассказал?

– Как и договаривались: правду.

– Ты мой ID назвал!

Чарли криво оскалился, явно не до конца сознавая, что натворил.

– Нет, я только свой назвал. Они, поди, сами нашли. А чё не так?

– Грёбаный ты идиот!

Дико хотелось разбить ему рожу, хрен знает как сдержался. Это ж, получается, паладины прекрасно знали, кто я, а я, идиот, связал себя с «Пустошью»! Будто мало мне было клятых допросов из-за того мужика с отрезанными руками! Чёрт возьми, лишь бы не начали допрашивать по новой, уже, конечно, тыкая мордой в тот факт, что, оказывается, Костолом не просто подвёз меня до дома. Они ж по-любому могут заговор разглядеть, типа вовсе я не жертва, и выкатить обвинение за соучастие и препятствие следствию. Много что могут, на самом-то деле. А для начала – влепить отметку за арест. Если уже не влепили. А там и папаша, и соцслужба узнают…

Как же ж тупо вышло!

От ядрёной смеси гнева и обиды гудела башка. Чарли уже хотелось не просто покалечить, а реально убить.

– Эй, Люций.

Я опешил, – кажись, он впервые назвал меня по имени.

– Ну прости, друг, я не думал, что это важно.

– Вот именно: не думал! Ты на хрен никогда не думаешь! Живёшь в моменте и ноешь о светлом будущем. Хер тебе, а не светлое будущее!

– Да ты, Стокер, сам не лучше! У тебя два ареста!

– И один благодаря тебе!

Не подрались мы только чудом. Чарли психанул первым, обозвал меня сраным чоппи и свалил. А я опять на хрен забыл, что это значит, – что-то дико обидное, кусок говна или типа того. Хотелось ему вдогонку, прям в тупую башку, бросить чем-нибудь, но под рукой ни черта не оказалось. Тут-то меня и переклинило.

Я честно силился успокоиться и ничегошеньки не сломать, но управлять гневом так и не научился. Тренер по рукопашке полгода бился с моей агрессией, но безуспешно. Не выпер он меня только потому, что я другим не вредил. Себе – пожалуйста. Боль обычно мозги вправляла. И сейчас вправила. Но я понятия не имел, когда это располосовал руку. И главное – чем, потому что пальцы тоже были порезаны.

Меня таким ужасом окатило, аж в башке зазвенело.

Вдох-выдох, чёрт возьми. Топ-топ.

Больше мы с Чарли не разговаривали, он даже отсел от меня подальше. Рука, паршиво перевязанная скотчем, ныла. От всего этого говна башка раскалывалась, и дико хотелось спать. А чёртовы уроки тянулись и тянулись, пока клятый звонок наконец не задребезжал, милостиво позволив нам валить домой.

В коридоре совсем некстати прицепилась Дэя:

– Привет, котик.

Она лучезарно улыбнулась, ухватила меня под руку и сомкнула пальцы прям на порезах, да ещё так сдавила, будто нарочно. А заметив мой ошарашенный взгляд, отпрянула и испуганно вытаращилась.

– Ты чего, котик? Я больно тебе сделала?

– Рука болит.

Она растерянно улыбнулась, прикасаться больше не стала и с затихшим кокетством пригласила:

– Пойдешь с нами гулять? В парке карусели сегодня бесплатные.

– Едва ли ваш амбал обрадуется.

– Кто? Стасик, что ли?

Точно! Стасик! А я никак его имя не мог вспомнить.

– Да брось ты, ничего он тебе не скажет, – усмехнулась Дэя. – Тоже мне, гроза района. Ну так что, пойдёшь? Белка, Машка будут, Маришка, Стасик и Заря. Можешь Чарли позвать, он тоже вроде ничего такой, хорошенький.

Она игриво подмигнула, а мне из-за грёбаного Чарли захотелось послать её в задницу.

– Сегодня никак. Прости. Пока.

– Пока, – растерянно попрощалась она вслед.

На улице всё ещё висел туман. Было сыро, и пальцы мёрзли до онемения. Мутный диск солнца едва просвечивал сквозь тучи, но даже так ощущалось его фантомное тепло. До лета было чертовски далеко: сначала промозглая бесснежная зима, потом короткая номинальная весна. А потом грёбаные экзамены, после которых я укачу в Сэю, подам прошение на полную дееспособность, а после первого курса возьму направление от института и устроюсь на работу. За время учёбы наберусь опыта и после выпуска буду молодым перспективным специалистом. Может, даже останусь в той же компании, где буду практиковаться. Стану независимым, совершенно свободным и никогда больше не вернусь в клятый Кланпас!

Такие мысли приятно грели душу, пока не вспомнился Чарли с его грёбаным «светлым будущим». Тут же в сознании всплыл дефектный лист благонадёжности, и все мои косяки весёлой чехардой проскакали перед глазами.

Ладно отметки о втором аресте пока не было. Хотя она в любой момент могла появиться, и тогда реально звездец моему будущему, потому что это не клятая драка и мне уже не четырнадцать, – простой пометкой не отделаться. За взлом и проникновение в частную собственность нам с Чарли грозила реальная статья.

Чёрт, и за каким хером я попёрся в этот лес?

Безрадостные мысли всё хороводили, и перспективы рисовались те же. Сделать уже ничегошеньки было нельзя, оставалось ждать и верить в чудо. Верить в Костолома, который из принципа мог потопить меня в дерьме, потому что он любит поучать и потому что «за беспечность приходится платить». Он же предупреждал, а я урок не усвоил. Сам типа и виноват.

У подъезда стоял серебристый «тайвин». Макс сидел внутри, не хотел, видать, вылезать под мерзкую морось. Да это даже не морось была, а туман. Но куртка у меня намокла. И пальцы окоченели знатно.

– Чё с арестом? – сходу спросил я.

Макс опешил и медленно пожал плечами. Потом кивнул, приглашая сесть.

– Костя на разговор зовёт. Поехали.

– Не поеду.

– Ты что же, не хочешь узнать, закрыт ли вопрос?

Узнать-то, конечно, хотелось, но не хотелось слушать ни упрёков, ни нотаций. И Костолома видеть тоже не хотелось.

– Не поедешь, значит? И что ему передать?

– Хочет поговорить, пусть наберёт – мобильники давным-давно придумали.

– Это не лучшая идея, Люций. Если ты разочек не приедешь, ещё ладно, но будешь условия ставить – мы оба пожалеем. А если доведёшь его, он ведь лично приедет.

– Да похер.

Ссыкун! Виду вроде не подал, но не поехал – трухнул, аж коленки задрожали.

– Так что передать? – вслед спросил Макс.

– Что я безмерно ему благодарен.

4. Тётя Эви

Вчера папаша опять нарушил пятничную традицию: вернулся, конечно, поздно, но не ночью и трезвый. Быстро поел, сгонял в душ и спать завалился. Даже не стал ко мне цепляться. И утром никуда не укатил, хотя мобильник у него часов с семи надрывался, – видать, приятели-алкаши зазывали к Элу. Но он не поддался, ляпнул, типа у него дела суперважные и сегодня вообще никак, – звонить ему перестали.

А я ещё долго лежал, ждал, когда он свалит, но в туалет хотелось дико – пришлось вставать.

– Доброе утро, – выдал я, даже не глядя в его сторону.

А папаша аж подскочил с дивана.

– Люций, что с твоей рукой?

Порезы малость припухли, и выглядело это всё не очень. Во всех смыслах – как бы автор шедевра угадывался сразу. Я б, конечно, мог нагнать, типа… Да чёрт его знает что там можно было нагнать. Ни хрена! Видно же, что сам полосовал. И спрятать не додумался, хотя рука болела чертовски.

– У тебя ж дела важные – не опоздаешь?

– Люций. Зачем ты это?

Он почему-то дико расстроился, будто я на хрен испортил памятную вещь. Осторожно взял мою руку, осмотрел порезы. Опять беспокоился и опять будто бы всерьёз. Хотя теперь, кажись, имел на это право.

– У тебя важные дела, а со мной всё ладно. Топай, пожалуйста.

Я закрылся в ванной и проторчал там минут двадцать. Когда вышел, папаши уже не было – свалил наконец. Мне даже насрать было, что напьётся и устроит вечерний марафон раскаяния, вещая о своей нелёгкой доле, о беззаветной и безответной любви к маме – и всё это по сотому на хрен кругу. Лишь бы про руку больше не спрашивал.

Я только собрался завтракать, когда в дверь позвонили. В башке тут же вспыхнули страшилки Макса – вдруг реально Костолом припёрся? Это, конечно, было маловероятно, но не прям уж невозможно. Я ж типа оскорбил его своим непослушанием. Хотя вряд ли бы он нанёс личный визит – на хрен дополнительно-то унижаться?

Короче, я перетрухнул, но дверь открыл.

– Здравствуй, цветик!

Тётя Эви накинулась с объятиями и смачно поцеловала в обе щеки. Она что-то радостно щебетала про прекрасную погоду, про отличное настроение и лёгкий перелёт. Перед зеркалом поправила уложенные в причёску волосы, подкрасила губы – и ни на секунду не заткнулась. Мимоходом спросила про папашу, но даже не стала ждать ответа, а сразу продолжила про своего нового кавалера, с которым «впрочем, уже рассталась». И она говорила, говорила, говорила, внося бестолковую жизнерадостную суету в моё грёбаное субботнее утро.

Она, как всегда, выглядела шикарно, благоухала то ли цветами, то ли конфетами. Красное пальто подчёркивало её стройную фигуру, а выкрашенные в блонд волосы блестели, будто заснеженные. Умела она быть красивой. И жить умела. Только легкомысленной притворялась и чокнутой была. И припёрлась вдруг, когда не ждали.

– Так что там с Гарольдом? – спросила она.

– Свалил куда-то. К Элу, видать.

– Это его друг?

– Это бар.

Тётя Эви звонко рассмеялась, будто я клятый анекдот рассказал, потом резко замолкла, сняла пальто и бросила его мне. Я ловить не стал – оно на пол грохнулось. Но тётя не возразила, переступила через него и прошла в комнату.

– Я прилетела буквально на неделю, но стеснять вас не стану. Я уже сняла номер в гостинице. Тем более твой отец не умеет готовить – не умирать же мне с голоду.

– И зачем ты прилетела?

– Ты что, не рад меня видеть?

– Рад. Но ты не прилетаешь просто так.

– Верно, цветик. Мои одноклассники внезапно предложили встретиться, и я не смогла отказать, потому что встречу назначили не где-нибудь, а в «Золотой Чаше». Так что я подумала: откуда бы у этих выпендрёжников средства на элитные заведения? И ведь никто не признался, что ему это не по карману. Я так хохотала. Ну разве могу я пропустить такое представление?

Конечно нет! Тётя Эви не была бы собой, если б лишний раз не поддела нищебродов.

– И чё, будешь слушать, как они гонят с три короба, и вежливо верить?

– Пожалуйста, Лу! Что за лексикон?

Мама вечно говорила то же самое. Но какая, к чёрту, разница, как выражаться?

– Прости, тётя, впредь буду фильтровать.

– Умница, цветик. Собирайся, поедем гулять. Давно я не была в Кланпасе.

– Я не завтракал.

– Поедим в ресторане. Должна же я хоть иногда баловать своего очаровательного племяшку. Собирайся. Только надень что-нибудь… – Она задумалась и выдала: – Идём вместе посмотрим.

Сказать «нет» было нельзя – пришлось подчиниться.

Тётя минут двадцать копалась в моих шмотках, потому что типа выбирать не из чего. Ещё и половину обозвала безвкусным тряпьём. Наконец она меня нарядила, до удушья затянула галстук, одолжила папашин длинный пиджак, который был модным лет сто назад, – и заявила, что теперь я тяну по меньшей мере на «Ваше Высочество».

Выглядел я, конечно, стрёмно, но спорить не стал.

Прекрасная, по словам тёти Эви, погода на деле была паршивой. Лютый ветер разогнал туман и швырял в морду водяную пыль. Лужи зеркалили тёмное серое небо. Мне уже через полминуты захотелось домой, но чокнутая тётушка с абсурдной радостью настаивала на прогулке. Ей-то, видать, тепло было в пальто, а я в этом грёбаном пиджаке замёрз мгновенно.

– И обязательно сходим на площадь Сазонова, там в четыре часа начнётся фестиваль уличных музыкантов. А потом будут запускать бумажные фонарики. Мы тоже запустим. Будет красиво.

Мы вышли на Павловский, и тут её ностальгия в лоб поцеловала. Тётя Эви радовалась как девчонка и вещала о своей прелестной юности, о том, как гуляла тут со своим первым кавалером, как потеряла ключ-карту от дома, – и все её истории никак не были связаны между собой. В какой-то момент я перестал её слушать. Мне было чертовски холодно и дико хотелось жрать.

– Мы с Кэтрин часто сюда ходили, – сказала тётя, толкая крутящуюся дверь «Фиесты». – Денег у нас не было, мы только всё разглядывали. Ей нравились украшения, а мне – наряды. Я столько платьев перемерила, хоть знала, что ни одного не куплю. А теперь могу скупить их все, – разочарованно выдала она и вдруг снова повеселела: – Идём, посмотрим что-нибудь.

И тётя Эви, утопая в воспоминаниях, поскакала по торговому центру. Сначала она долго рассматривала ювелирку, хоть покупать ни хрена не собиралась. Продавец, кажись, тоже это понимала, но с дежурным оскалом доставала всё, что та просила. Потом мы около часа торчали в магазине одежды. Тётя Эви критиковала уродливые платья, плохие швы и криво наклеенные стразы. Учила, как правильно выбирать, носить и шить юбки – и на хрена оно мне было надо? – и хвалилась тем, что два года назад окончила курсы швеи.

– Ой, цветик, гляди, какой бюстгальтер! – ахнула она. – Бантик симпатичный. Или вот этот – какие кружева изящные. Хотя чёрный мне не нужен, есть тут бирюзовый?

Она быстро передвинула несколько десятков вешалок, выхватила синий бюстгальтер с какой-то висюлькой посередине и приложила его к себе.

– Ну как?

– Ну, кажись, неуместно.

– Но ведь я не меряю, а просто смотрю, – возмутилась она, но тут же сдалась: – Ладно, куплю в другой раз. Давай поднимемся на третий, там раньше тир был. Кэтрин иногда стреляла – у неё недурно получалось. Однажды она выиграла флакон мыльных пузырей. Идём.

– Я не завтракал.

– Бедный мой цветик, я совсем забыла. Тогда поедим, потом продолжим.

Тётя Эви выбрала «самое образцовое кафе», обозвав ряд других второсортным гадюшником. Ещё на входе просмотрела меню, удовлетворилась ценами, от которых мне стало дурно, и пошла мимо столиков, присматривая место. То ей расположение не нравилось, то висящий над столом светильник, с которого «наверняка сыплется пыль прямо в еду». У окна люди пялились, у стены было слишком темно. Короче, я уже смирился, что не поем, но тётя Эви наконец выбрала стол, села и принялась листать меню. С моей стороны сенсор не работал.

– Выбирай, цветик, я угощаю.

– У меня меню не работает.

– Тогда закажу тебе овощной салат с рыбой, кусочек творожного пирога и ягодный чай.

– А можно цветику что-то более сытное?

Тётя Эви уставилась на меня с осуждением, уже хотела возразить, но выдохнула и кивнула.

– И рис с фаршированной рыбой, – добавила она и отправила заказ в кухню.

Себе взяла зелёный чай с диетическим чизкейком.

Салат принесли через пять минут, так что воющий желудок заткнулся. Но голод только усилился. Мне ещё дурно стало, затошнило. И, как назло, на всё кафе пахло жареным мясом. И официант тут же сунул под нос тарелку с рисом и воняющей чем-то ядрёным рыбой. К горлу подкатил ком, я с отчаянием понял, что до туалета не добегу, и заблевал чёртов ковёр.

Тётя Эви подскочила и молча вытаращилась на это великолепие. Потом начала орать, что их «вшивая забегаловка травит людей», грозилась жалобой и пугала дружбой с высшими чинами, требовала немедленно оказать помощь и отказалась платить. А я тупо помалкивал, потому что вся эта срань была выше моих сил.

– Ты, цветик, держи свой внутренний мир при себе, – говорила тётя Эви, рассматривая кукол в витрине магазина. – Он у тебя совсем не прекрасный. Надеюсь, тебе лучше.

– Всё ладно.

– Это прекрасно. Идём на четвёртый этаж – там отличный ресторан, который дорожит своей репутацией. Закажем тебе супчик.

Супчик мы ждали почти полчаса. За это время тётя Эви съела три пирожных и один творожный десерт, рассказала лучшее и худшее про свои школьные годы и вернулась к воспоминаниям о маме. Она безжалостно топталась по больной, ещё не зажившей ране, жалела меня и сокрушалась, что опека досталась папаше, а не ей, типа с ней мне было бы намного лучше по сотне разных причин.

– Гарольду всегда недоставало нежности, – вещала тётя Эви, – Не понимаю, что Кэтрин в нём нашла. Она, конечно, никогда не жаловалась, но наверняка жалела, что связалась с ним. Он, скажу прямо, был не лучшей кандидатурой.

– А кто был лучше – тот, с которым она до этого встречалась?

Тётя Эви нахмурилась и выдала:

– А тот вообще отбитым был.

– О чём ты? Типа руки распускал?

– Собственностью её считал. Сначала всё было мило, как в сказке, они ведь под Новый год познакомились. Пара встреч – и завертелось. Кэтрин была счастлива и не замечала ничего. А я тогда замуж вышла, так что только по телефону с ней разговаривала да фотографии в соцсети видела. И прекрасно видела, что этот её Костя не такой уж и милый. У него буквально на лбу было написано, что он собственник и ревнивец. А уж когда Кэтрин почти совсем перестала звонить, я прилетела. Ну и оказалось, что это Костя её тихо огораживал от прежних связей. Я с ней поговорила, она, к счастью, всё осознала, уйти от него хотела, так начались угрозы, скандалы. Он концерты закатывал громкие. Но не бил – это важно. Ни разу её не ударил. Во всяком случае, она так говорила. Но не отпускал. Так что пришлось мне вмешаться, мы жалобу подали, ему запретили к ней приближаться. А потом она Гарольда встретила.

Тётя Эви принялась за чизкейк, а меня так и подмывало спросить, почему же мама обратно к Костолому вернулась, раз он был отбитым говнюком. Но не мог я сознаться, что уже слышал эту историю.

– Так, значит, отец был лучше, раз мама его выбрала?

Тётя Эви пожала плечами.

– А ты бы с кем осталась?

– Ни с одним. И Кэтрин бы, наверно, тоже. Гарольд, скажу прямо, всегда был выпивохой, однажды ударил её. Она к Косте обратно и сбежала, потому что больше некуда было. А раз проснулась: он сидит на кровати с ножом в руке и улыбается. «Какая красивая», – говорит. Вроде прирезать хотел, чтоб никому не досталась, да не смог. Любил сильно. Только отпустить тоже не смог. Кэтрин жаловалась, что он преследует её. И после свадьбы преследовал. А уж после твоего рождения вообще одержимым стал, своим тебя считал. Так что повезло, цветик, что эта ужасная история тебя не коснулась.

Рассказывать про Костолома ради ошеломительного эффекта было ужасно тупо, но я почему-то подумал, что тётя Эви могла бы помочь. Ну типа вдруг они по молодости знали друг друга, общались, там, и всё такое. Но быстро сообразил, что это ни хрена не значит и Костолому насрать будет на чужие угрозы и уговоры. Он только сильнее взбесится. Да и подставлять тётушку было дерьмовой затеей.

После ресторана мы вернулись на маршрут памяти, и тётя Эви продолжала радоваться, когда встречала что-то знакомое. За десять лет, конечно, почти всё поменялось, и тира, в котором мама однажды выиграла мыльные пузыри, уже не было. Не было магазина игрушек. Закрылся живой уголок. Кинотеатр перенесли на четвёртый этаж. Появилась бильярдная. А магазин сантехники, где продавали «восхитительную кафельную плитку», съехал.