Тайна Кутузовского проспекта. Межконтинентальный узел

– А не трудно? Давайте я сам…

– Все вещи в труде, – усмехнулся генерал. – Когда слишком бережешься, начинается распад… Все сам, только сам – в этом залог жизнестойкости…

Он вернулся через пять минут: на лысом большом черепе римского патриция бисерился пот, виски были запавшие, с синевой, уши восковые – морщинистые и очень большие.

Не жилец, подумал Костенко. Это пот у него выступил от усталости, плитка нормальная, не спиральная, только та дает жар… Надо уходить, а я не имею права уйти, потому что он ящичек доброй Пандоры, если такая была. Его надо разговорить, он вспомнит, он обязательно даст мне зацепки, помимо той, которую уже дал. Будь проклята безнравственная нравственность моей профессии, прав Ястреб, «легавый взял след», не сойду, а утеряю – скулить стану, тьфу, противно.

А женщина, которой выстрелили в затылок, когда она говорила по телефону? Несчастная женщина, прошедшая одиночки, пытки, лагеря? Потерявшая во Владимирском изоляторе свои лучшие дни? И бабьи – безвозвратно, и, главное, те, что принадлежали искусству: несыгранные роли, расстрелянные мечты, постоянное воспоминание о съемочной площадке, о крике «мотор!», когда начинается таинство кинематографа и все замирает вокруг оператора: ты и камера, и никого больше…

Почему меня сняли с дела Федоровой? Всех асов сняли, оставили стариков и мальчиков, а тех, кто прошел огонь и воду, отвели: «Не пачкайтесь, тухлое дело. Незачем вам в нем мараться, повиснет на всю жизнь нераскрытая феня…»

Сначала делом интересовался зампред КГБ Цвигун; погиб – загадочно. Потом посадили цыгана Борю, друга дома. После умер Суслов – одно за другим, все в течение полутора месяцев. Федорчук, пришедший на смену Андропову, вообще отказался помогать: «Это дело Угро, к нам не имеет отношения».

Господи, какие же все советологи наивные! Неужели им было неясно, что после смерти Суслова ситуация наверху стала накально-критической?! Что может человек, брошенный на пропаганду? Андропова лишили власти, то есть реального знания происходящего, переместив с Лубянки на Старую площадь. ЧК оказалась целиком в руках группы Брежнева: Федорчук, Цинев, их окружение… А Старый Господин был на последнем издыхании. А Москва, столица, как издревле повелось, решала все: Гришин и Черненко шли в одной упряжке… Новое руководство ЧК в их руках. Щелоков – само собою…

Стоп, остановил себя Костенко, а ведь группу по Федоровой окончательно раскассировали недели через две после того, как умер Андропов, а Черненко стал Генеральным… Точно! Вон оно куда тянет, а мы, дурни, дальше собственного носа ничего не видели… Вот уж воистину, лучше свобода – с карточками на сахар, чем коррумпированная тирания, смысл которой – оболванить народ, лишить его права на мысль, слово, несогласие, альтернативу… Неблагодарные мы люди… Черт, но кто ж из наших говорил мне тогда, когда я особенно активничал: «Голову сломишь, Славик, не высовывайся, все сложнее, чем тебе кажется…»

И Костенко вспомнил этого человека – Дима Степанов, он, точно.

– Я чай завариваю особый, мил-душа, – продолжал между тем Иван Иванович. – Зверобой, брусничный лист, шиповник…

– …валерьяновка, пустырник, – добавил Костенко, – и почечный брикет…

– Слежку за мной поставили? – усмехнулся генерал.

– Я отставник, не в моей власти, просто одним недугом маемся, – ответил Костенко. – Я этим чаем держусь последние семь лет…

– Вы что-то очень важное вспоминали, мил-душа?

– Точно. Плохой я сыщик, если вы смогли прочесть это на моем лице…

– Какой вы сыщик – не знаю, а вот я прокурор – отменный, честно признаюсь… Я ведь до этого в ЦК работал, у Кузнецова, убиенного Сталиным, Маленковым и Берией…

– Вас чаша миновала?

– Представьте – да. Но я всегда старался как можно меньше попадаться на глаза начальству. Тихо делал свое дело – и точка… Потом я не курировал органы, а только готовил проекты речей, следил, сколько раз упомянуто имя Сталина, какие оценки даются его теоретическим работам и практической деятельности… После ареста Кузнецова пару раз со мной провели беседу, вызвал Георгий Максимилианович, передвинули в ВЦСПС, на этом все кончилось… Кстати, о Федоровой… Вы не поднимали дела, кто ей дал квартиру на Кутузовском проспекте? Это – симптоматично, там чаще жили те люди, к которым был интерес у первых лиц, режимный проспект, режимные дома…

– Спасибо, Иван Иванович… Это – интересное направление поиска… Сколько я помню, такого рода версию мы не отрабатывали…

– Поглядите, кто ордер выписывал, встретьтесь, коли жив человек, большое обычно начинается с малого… Когда я выбивал комнату дочери Рыкова, потом Крестинской, Серебряковой, всюду стоял и номер решения той инстанции, которая выделяла жилплощадь… Что-то меня крепко зацепил Кутузовский проспект, мил-душа, – задумчиво повторил генерал. – У вас никаких намеков на ее связь с первыми лицами, членами их семей не проскакивало в деле?

– Так круто мы не смотрели, Иван Иванович… Но ее вроде бы посещали люди, связанные с семьей Леонида Ильича…

– Кто именно?

– Певцы, актеры… Галина Леонидовна – человек общительный и, в общем-то, демократичный… Она не чуралась людей и была совершенно независима в знакомствах и встречах…

Генерал усмехнулся:

– А бедные дети сталинского Политбюро представляли родителям список школьных друзей, которых намеревались пригласить на день рождения… Из двадцати фамилий вычеркивали пять-шесть кандидатур – как минимум…

– Охрана?

– Нет, отцы. Охрана только подбирала справки, вычеркивали отцы. – Генерал снова усмехнулся. – Недавно я подивился краткости нашей памяти: читал воспоминания Никиты Сергеевича в «Огоньке», там фотография дана: впереди высокий, широкоплечий Сталин, а чуть позади маленькие Микоян, Хрущев и Маленков… Но ведь это слепленное фото, монтаж… Сталин был коротышка… А тут – чуть не на голову выше соратников… Сноску б дали, что ли… ЧК помогала вам в расследовании?

– Поначалу – да. А потом как отрезало… Вы ж помните, тогда произошла трагедия: наша пьянь забила до смерти одного из работников секретариата Андропова в метро, ночью уже, ну и пошла вражда… Да и потом Щелоков… Мне сдается, он ощущал на себе постоянный глаз Андропова, но был прикрыт Чурбановым – да и то в какой-то мере, ибо понимал, что первый заместитель вот-вот станет министром…

– Щелоков бы стал либо зампредом Совмина, либо секретарем ЦК, партитура была заранее расписана… Меня только до сих пор ставит в тупик то, что сердце Брежнева само «остановилось»… Он же на американском стимуляторе жил… И умер за два дня перед пленумом, когда, говорят, новый председатель КГБ Федорчук, не являясь членом ЦК, должен был войти в Политбюро, – невероятная кооптация… Федорову, кстати, убили из пистолета иностранной марки?

– Да. Вы слыхали об этом?

– Нет. Просто подумал, что убийца – если это было заказным убийством – ни в коем случае не использовал бы советское оружие…

«Заказное убийство?» – Костенко полез за сигаретами, но, вовремя спохватившись, сунул пачку в карман.

– Да вы курите, курите, – сказал генерал. – Когда Леониду Ильичу врачи запретили курить, он просил помощников себя не ломать: «Хоть любимым запахом потешусь…» Кстати, – генерал поднялся, – один из следователей Зои Федоровой по профессии был инженером, специалистом по радио… Да, сдается, что так, мил-душа… Они ж все начинали плакать, когда я выкладывал на стол папки с их «делами»… А тот держался крепко, достойно, сказал бы я, держался… Когда я взял с него подписку о невыезде – ясно было, что сажать надо, сажать и судить: гнал в каземат заведомо честных людей, – он тогда рассмеялся, глядя мне в глаза: «А с ЦК подписку о невыезде не хотите взять? Меня ЦК мобилизовал в органы, был бы радиоинженером, горя б не знал, а меня с любимого дела сорвали, сказали, что партии угодна борьба с врагами, а каждый, кто попал на Лубянку, – враг, невиновных советская власть не карает… Как бы вы на моем месте поступили?» И я был обязан ему ответить: «Не знаю…» Я и до сих пор не знаю, как бы повел себя, окажись в его положении…

– Но ведь вы ничего не показали на секретаря ЦК Кузнецова, Иван Иванович? А покажи вы на него – большую б карьеру сделали…

– То был не допрос, мил-душа, то было собеседование, а это, как Бабель говорил, две ба-альшие разницы… Мы, мил-душа, все грешны… Если не делом, так помыслом, не помыслом, так незнанием того, как бы повели себя, усевшись на табурет, что ввинчен в пол напротив следовательского стола… Вы мне оставьте фотографию этого господинчика… Копия есть? Или единственный экземпляр?

– Есть еще. Но учтите – это робот, правда, прекрасно выполненный.

– А может, останетесь у меня постоем? Я вам кое-что расскажу из прошедших эпох – может пригодиться: в частности, о том, что мне рассказала Федорова, когда я вручил ей документ о реабилитации…

Встретив Костенко (на кухне пахло картошкой с луком), Маняша ахнула:

– Миленький, миленький, что с тобой?

– Ничего…

– У тебя глаза больные! Совершенно больные глаза… Ну-ка, давай мерять температуру…

Он погладил ее по щеке (Господи, когда ж я в последний раз называл ее «персиком»? Как же быстро мы отвыкаем от ласковой поры влюбленности. Неблагодарность человеческой натуры? Моральная расхлябанность? Ритм нынешней жизни?), покачал головой:

– Температура нормальная, Маняш… Просто во многия знания – многие печали.

– Ты его нашел?

– Да…

– Интересно?

– Если «страшно» может быть «интересным» – да.

– Самые интересные сказки – страшные.

Костенко устроился возле маленького бело-красного кухонного столика, улыбнулся:

– А ведь воистину счастливый брак – это затянувшийся диалог… Мне с тобой чертовски хорошо, Маняш…

– Заведи молодую любовницу, тогда еще больше оценишь… Хочешь рюмку? С устатку, а?

– Стакан хочу.

– Плохо тебе?

– Очень.

– Да что ж он тебе такого наговорил? Черт старый!

– Не надо так… Он – чудо… Он выдержал испытание знанием ужаса… И остался жив… Нет, я неверно сказал… Не как медуза там какая, а как гражданин идейной убежденности…

– Ты не боишься таких людей? – спросила Маша, налив ему водки и поставив на длинную деревянную подставочку сковородку с картошкой; лук слегка обжарен, присыпано петрушечкой. Четверть века вместе, каждый понимает каждого («знает» в этом случае звучит кощунственно, протокольно: впрочем, и «понимает» – не то, «ощущает» – так вернее).

– Каких? – спросил он, медленно выпив стакан водки. – Сформулируй вопрос точнее, Маняш…

– После всех этих ужасов, о которых пишут, после моря крови… У меня перед глазами все время стоит письмо Мейерхольда, как его, старика, били молодые люди, которые не могли не помнить Театра имени Мейерхольда… Как можно остаться идейным? Я понимаю, это не мимикрия, но все же, по-моему, это борьба за себя, Славик, борьба за свою обгаженную жизнь, за крушение идеи…

Костенко ковырнул картошку, есть, однако, не стал, хотя мечтал об ужине, пока трясся в автобусе…

– Робеспьер был идейным человеком, Маняш…

– А сколько голов нарубил?

– Давай тогда предадим анафеме и Пугачева, и Кромвеля, и Разина… Действие рождает противодействие… Око за око, зуб за зуб… Из ничего не будет ничего… После республики Робеспьера появилось консульство «железных» диктаторов, а после – император Наполеон… А потом вернулись Бурбоны, родившие – своей дурью – террор новой революции, которая наряду с лучшими людьми поднимает и муть, люмпен, жестокость, месть… Но ведь – через кровь и восстания – все кончилось демократической республикой… Значит, несмотря на реакцию, кто-то хранил веру в государственную уважительную доброту? Если бы до февраля семнадцатого Россия властвующая – крохотулечка, процент от всего населения – поделилась своими благами с массой народа, думаешь, люди б пошли громить околотки? Если б в сентябре Керенский дал народу хоть что-либо, кроме свободы слова и митинга, думаешь, Октябрь победил бы?