Тайна проклятого дара

Она низёхонько поклонилась и вступила под прохладный берёзовый полог. Пахло свежей зеленью, смородиновыми листьями и мокрой землёй – неподалёку звенел ручеёк. Где-то в глубине тропы тоненько свиристели лесные птахи.

Через несколько сотен шагов, когда по пути стали попадаться коряги, поросшие мхом, да поваленные деревья, она положила краюху хлеба на самый приятственный с виду пень. Пахнущее сдобой и тёплым домом лакомство тут же облепили муравьишки.

– Прими дар, лесной хозяин, да открой путь-дорожку к травам заветным, – скороговоркой и шёпотом выпалила Яринка. – И прости, что во владения твои вторгаюсь да ветви ломать буду, я не со зла, мне для дела важного…

И осеклась – на миг ей показалось, что в спину упёрся чей-то колючий взгляд. Обернулась (и тут же ойкнула тихонечко: нельзя ведь оборачиваться, когда что-то мерещится!) – никого. Огляделась по сторонам, шикнула сама на себя, на трусиху, сквозь зубы. Снова посмотрела на пень – и ахнула: ломоть хлеба пропал, будто и не было.

Зубы невольно забили чечётку, по спине прошёл холодок.

– Белка, наверное, утащила, – громко сказала она, чтобы разогнать внутренние страхи. – Или ворона.

Однако вокруг было тихо, ни белок, ни ворон, ни иных птиц. Только скрипели ветви деревьев, качаясь на ветру. Но откуда тут ветер? Вона какие берёзы высоченные. Листвяной полог над головой плотный, словно холстина для парусов, которые на заморские корабли ставили. Яринка от дядьки Бориса не раз о них слыхала – сукно чуть ли не с ладошку толщиной, удержит любой ураган.

Вот и здесь – сучья-то постукивали, но как бы сами по себе. А затем кудрявая зелёная ветка, годная на веник, а то и на венок, вдруг со скрипом отломилась от ствола и упала к её ногам. Яринка взвизгнула, отшатываясь назад, запнулась и упала на спину. Только и успело мелькнуть в голове: «Там же камни да корни, хребет расшибу…»

И замерла, уже лёжа на земле. Больно не было, наоборот: мягко, словно в перине, набитой соломой, хорошо просушенной, но не колкой. Яринка осторожно повернула голову влево-вправо и обнаружила, что лежит на ковре из густого мха. Уютный, пушистый, несказанно приятный наощупь, он покрывал и узловатые корни берёз, и мелкие камушки, и тропу, поперёк которой она рухнула…

Ещё сто ударов сердца назад никакого мохового ковра тут не было.

– Ма-ма-мамочки, – Яринка не узнала своего голоса, внезапно осипшего. Засучила ногами, отползая в сторону, и тут ей на коленки рухнула другая ветка.

И Яринка завизжала. Визг взлетел под кроны деревьев, отчего они заскрипели, ей показалось, с осуждением.

– Чего ш-шумиш-ш-шь?.. – вдруг зашептало вокруг. – С-с-сама же хотела веток наломат-т-ть…

– И веники вязать! – вдруг взвизгнуло откуда-то из-под седалища, и Яринка с новым воплем буквально подлетела в воздух. Чудом вскочила на ноги, но тут же пошатнулась и едва не упала снова. Помешал шершавый берёзовый ствол, о который она опёрлась спиной.

А затем с ужасом поняла, что не может и шевельнуться – по телу, как живые, ползли побеги лапчатки гусиной, привычного лекарям да травникам растения, чей отвар останавливал кровь и избавлял от судорог. Но обычно лапчатка стелилась по земле, и то больше у воды и на дне оврагов, где было не так жарко. А тут побеги в руку толщиной, откуда только взялись? Ухватили за ноги, оплели запястья. Самый толстый стебель обернулся вокруг талии и прижал Яринку ближе к стволу, она и ахнуть не успела. Дёрнулась раз, другой – бесполезно.

Вот сейчас бы вспомнить молитвы или же, наоборот, выругаться, как пьяный Прошка, что на той седмице после загула в местном кабаке потерял серебряную бляху с пояса, да так и не нашёл. Говорят, нечисть здешняя страсть как бранных слов не терпит, разбегается в ужасе. Но горло словно сжала чья-то невидимая ледяная рука.

Поэтому Яринка могла лишь наблюдать, как пространство вокруг затягивает зеленовато-белёсый туман, в котором не видно окрестностей уже на десять шагов в стороны и как выходит из него неведомое существо. Росту высокого, не меньше двух с половиной аршин. Тело, похожее на человеческое: конечностей по две, голова одна и тулово нормальное, да только сплошняком заросшее мхом. Белые волосы копной падали на плечи и спину, свисая почти до самой земли.

Лицо у существа было человеческим. И определённо мужским – густые мохнатые брови, борода до самой груди. Непонятно только, молодой или не особо… Да и есть ли у него возраст-то?

Яринка не удержалась, до боли прикусила себе нижнюю губу, чтобы не расплакаться. Про существо, к которому она попала в лапы, она слышала совсем другое. Нем, но голос имеет: орёт, угукает, плескает в ладоши. Людям показывается в виде зверя с рогами или старика в зипуне, у которого левая пола под правую заткнута, не как у обычных мужиков. Не подпоясанный.

Нынешнее чудище не имело с этими представлениями ничего общего. Разве что голова седая, как бабка и говаривала. И глазищи зелёные, и сияют гнилушками болотными.

– Здравс-с-ствуй, девица, – то ли прошипело, то ли прошептало чудище. – Неуш-што боиш-шься меня?

Голос, вкрадчивый, как шелест листвы, мутил рассудок. Казалось, звучит он со всех сторон. А затем рука с чёрными, словно обугленными пальцами, коснулась её щеки.

– От-тпусти, батюшка лесной, – с трудом просипела Яринка сквозь комок, стоявший в горле. – Не губи… Я же с дарами к тебе, к милости твоей… з-з-за вениками…

Будь они трижды прокляты, те веники, лучше бы она вообще сегодня со двора не выходила! И травы туда же – к лешему…

– Ко мне, ко мне, – усмехнулось чудище, и Яринка поняла, что ляпнула это вслух. – Куда ж ещё? Я тут вс-с-семи травами, вс-с-семи деревьями заведую, зайцы да белки мне служат, волки да медведи кланяются. Дар твой звери уже схарчили, велели благодарнос-с-сть передать. Ветвями березоньки поделились, веники справные выйдут, бери, сколько пожелаешь. С-с-сама ж хотела. И не только этого хотела.

Леший приблизился вплотную. Нет, лицо скорее молодое, чем старое. Нос узкий, чуть горбатый, скулы острые, кожа белая, аж с прозеленью. Ровная – ни морщин, ни пятен. Коли не борода с усами, не стариковские брови да не глазищи страшенные, может, и красивым бы показался.

Подумала об этом Яринка, и холод пополз изнутри по животу, подбираясь к горлу. Конечно же, слышал он недавнюю ссору с Прошкой. Там по улице прорва деревьев тянется, а это, как известно, глаза и уши лесового. А сок в ветвях да стволах – кровь его. Ранишь дерево просто так, веселья ради или с умыслом злым, будешь наказан жестоко.

Ляпнешь глупость несусветную или обещание, которое не сдержишь, – будешь наказан втройне. Нечисть людского вранья не любит. У Яринки потемнело в глазах от безысходности. Не иначе как сам леший её за язык и тянул…

Палец – холодный, чуть шершавый – проскользнул по губам, огладил подбородок. Не сжимая, не хватая, как деревенские парни. И не противно, если уж на то пошло. Просто… страшно очень. От лесовика не пахло мужиком, да и вообще человеком. Пах он папоротником, древесной корой, влажным туманом и холодом.

– Или врала ты, девица? – снова прошелестел он, и в его вопросе почудилась угроза. – Там, в разговоре с остальными деревенс-с-скими? Что скорее со мной бы легла, чем с ними?..

«Сожрёт, – мелькнула заполошная мысль. – Скажу, что соврала – сожрёт непременно. Или зверям хищным отдаст. А если согласиться со сказанным в запале… Матушка моя, да что ж тогда он со мной сделает?! Он же… чудище!»

Пятерня с чёрными пальцами спустилась чуть ниже, по шее и к ключицам. Туда, где начинался вырез рубахи.

И тут в напуганную голову пришла мысль, внезапная, как вспышка молнии в грозовом небе. Из холода Яринку махом бросило в жар. Она быстро-быстро задышала. Только бы получилось, только бы получилось!..

Лешему же поведение её явно не понравилось. Он нахмурил кустистые брови.

– Што, на попятную реш-шила? Чего ревёш-ш-шь? Не по нраву я тебе? Больно страш-шен да космат?

– Не решила, – ответила Яринка, вжимаясь в ствол дерева, и слёзы наконец-то потекли по её щекам. От страха и одновременно от облегчения, но чудищу знать это вовсе не обязательно. – А реву от того, что ты такой же, как и остальные мужики! Бесстыдник да охальник, даром что в сказках наших про тебя говорят, мол, справедлив ты и людей безвинных не обижаешь, а меня уже вот… оби-и-идел!

И она разревелась. Прямо как надо – с подвыванием, хлюпающим носом, дрожащим голосом. И сквозь поток слёз увидела, как леший вытаращился на неё во все глаза.

– Чего это я бес-с-стыдник? – прошептал он. Яринке показалось, с обидой. – С-с-с ума сошла?

– А то! – мигом пошла она в атаку, даром что привязанная. Но и хватка лозы в тот момент вдруг ослабла, освобождая руки. Ярина, недолго думая, ткнула лесовика пальцем в грудь. – Ещё имени моего не спросил, а уже лапищи под рубаху тянешь! Не стыдно? Вижу по глазам, что ни капелюшечки! Вот и они такие же! Затащить меня на сеновал – очередь бы выстроилась, как в городскую лавку за орехами на меду! А жениться никто почему-то не хочет, рожей не вышла и характером! И приданого у меня мало! А я замуж хочу, вот чего! Я девица честная, не гулящая!

Ох, рисковала она сейчас. Или сожрёт, или просто башку на бок свернёт за эти её выкрутасы. А то и проклятие какое наложит, и побежит она зайкой безмозглой в самую чащу, и родных забудет…

Ишь, чего удумала – лесовому хозяину дерзить, мелюзга сопливая! Он живёт на свете тысячи зим, все окрестные холмы да равнины – его вотчина. И вроде бы крепость неподалёку, и княжий двор в семи днях езды верхом, а здесь аж двенадцать поселений в округе, но лес всё равно казался нескончаемым. Люди рубили деревья для постройки жилья, выжигали землю под поля да огороды, но ни одна сила на свете не способна победить густую чащу. Ибо людской род рано или поздно сгинет, а лес как стоял, так и будет стоять.

А значит, и хозяин останется. Как без него? Хуже нет на свете, чем здешнее царство без владыки. Ибо такая нечисть на его место в случае беды придёт, что и подумать страшно. И что с людьми да зверями сделает – тоже.

– Вот, значит, как? – лесовик прищурился, сияние в глазах чуть попритухло. – Чтош-ш-ш… не серчай, сглупил я и впрямь. Нехорош-шо вышло.

Но прежде чем Яринка успела с облегчением выдохнуть, он снова ухватил её за подбородок. Глаза его, зелёные и блестящие, как заколдованные смарагды, смотрели, казалось, в самую душу. И тревога противным мокрым комком затрепетала в животе.

– Я правила вежес-ства знаю. Жениться, говориш-шь? Так я с-согласен. Хорошая ты девка, с-справная. Крас-сивая. И делом всегда занята, не как иные вертихвос-стки, я давно за тобой с-с-смотрю. И горячая, небось, в любви плотс-ской, даром что девица ещё. Рыжие – они завс-сегда горячие.

Палец вновь скользнул по губам.

– Ладно. Готовьс-ся к свадьбе, крас-с-савица моя. Как веселье нынешнее у племени людс-ского схлынет, так и отпразднуем. А приданое мне твоё не надобно. У меня всего хватает, с-сама увидишь. Будешь в парче да бархате ходить, на золоте есть, на пуховой перине с-спать. А на пляс-ски ваши сегодня не ходи, ни к чему. Опас-с-сно это, вдруг случится чего?

А затем он шагнул к обомлевшей Яринке вплотную и наклонился, будто пытаясь поцеловать. На миг ей почудилось, будто губ коснулось дыхание – нездешнее, холодное, травяное.

Дальше она уж ничего не помнила – в глазах потемнело, а ноги подкосились. Провалилась во мрак без вкусов, цветов и запахов, только звон препротивный в ушах стоял. «Руда в жилах порой так шумит от беспокойства, аж набатом в голову отдаёт», – вдруг вспомнила она слова дядьки Бориса. А затем поплыла по невидимым волнам, бестелесая и нагая, искоркой-душой.

И сколько так плавала – одним богам ведомо. Но очнулась на закате, когда в ухо ткнулся чей-то сопящий мокрый нос. Взвизгнула, подскочила с земли и только успела заметить круглый зад здоровенного ежа, улепётывавшего со всех ног в кусты. Неизвестно ещё, кто кого больше напугался! Почесала зудевшее ухо, вытащила из спутавшейся косы несколько сухих листьев. Огляделась по сторонам – ни тумана, ни лешего. Птицы горланят в берёзовых кронах, спорят, кто кого перекричит. И мха под спиной не обнаружилось, как раз наоборот: хребет ныл и чесался от долгого лежания на древесных корнях.

– Примерещилось, чтоль? – ошалело пробормотала она, потирая взопревший от жары лоб. Тут же поморщилась – и искупаться не успела. Сейчас всю деревенскую молодёжь к речке вынесет на суженых гадать. Вот же леш…

И осеклась, сама себя стукнула по губам. Огляделась – ни следа пугающего гостя. Только ветки рядом лежат, прямо одна к одной ровненькие, красивые, хоть сейчас веники вяжи да сушиться вешай. По состоянию их было видно, что работали острым лезвием. Рядом у корней, подтверждая её мысли, лежал нож, весь в древесном соке.

– Я сомлела от жары, похоже, – выдохнула она с облегчением. – Воды с собой не взяла, пожалела руки, чтобы лишнего не тащили, а в итоге и голову напекло. Ужасы всякие мерещились, даже у бабки в сказках таких страстей не было!

В самом деле, не леший же ей берёзовых прутьев настругал. Всякий знает – нечисть никак не может к железу и серебру прикасаться. Богами ей запрещено, и старыми, и новым. Значит, всё сама сделала, а потом сморило за работой, и вот тебе, пожалуйста, – едва замуж не вышла! Яринка не выдержала и захрюкала со смеху.

В груди сделалось жарко и легко. Всё позади, это просто морок. Нет никаких чудищ, день сегодня ясный, а ночь ещё яснее будет, полнолуние же. Да, за травами в лес идти больше нельзя, уж очень реальным кошмар оказался. До сих пор поджилки от одной мысли о невольном замужестве тряслись.

Вдоль берега Коврижки надо поискать, когда девки с парнями по окрестным рощам да сеновалам разбегутся. Вода в ночь Ивана-травника тоже великую силу обретает. А если и там нечисть водится, так её хмельные мужики отпугнут.

Яринка торопливо собрала ветки, увязала их лентой, положила на пенёк вторую краюху хлеба и побежала в деревню.

* * *

Дома тем временем царила суета. Бабка Агафья едва ли не с порога встретила старшую внучку бранными словами, но взгляд у неё бегал туда-сюда – неужто и впрямь переживала?

Мысли Яринки подтвердил и дед, сидевший у стола с миской щей в узловатых пальцах. Он давно уже передвигался с трудом, и руки порой тряслись, как у больного падучей. Поэтому и ел из деревянной миски, иначе в избе ни одной бы целой глиняной посудины не осталось.

Яринка облокотилась спиной на прохладную бревенчатую стену. От облегчения кружилась голова – она дома! А Прошка с дружками… Да что он ей сделает? Ну обольёт грязной водой, так она придумает, чем отомстить, да так, чтобы отец-староста ничего не заметил. С их семейством тоже враждовать не с руки.

– Бабка за тебя беспокоилась, – шепнул дед Еремей, когда Агафья выгребла золу из печи и понесла на улицу. – После полудня как заметалась по избе, за сердце хватаясь. Беда, говорит, с Яринкой стряслась, надо бечь да искать. Я едва остановил. Куды, говорю, старая, собралась? Соседей повеселить разве что. Яринка и волка по хребту палкой огреет, не побоится. Самая бойкая из здешних девок. Погодь до вечера, сама вернётся. И вот, так оно и вышло. И чего переживала?..

Он грустно вздохнул.

– Но ты её, внученька, всё равно побереги. Сама же знаешь, как страшно ей и тебя ещё потерять. Ты и так по березнякам да ельникам цельными днями бегаешь, как тот лесовик…

Внучка в ответ согласно закивала, хотя горло враз пересохло. Чуяла ведь бабка беду, не зря чуяла. Вдруг всё же не примерещилось?

Остаток дня прошёл как во сне. Яринка развесила над лавками веники на просушку, отчего по избе вскорости пошёл хороший терпковатый дух увядающих листьев. Заставила себя поесть – ещё ж к Коврижке вечером идти. Тем более Варя вернулась на закате и с довольным видом заявила, что на общую гулянку не собирается, потому как с Ванькой повздорила.

– Я им всем сказала, что тебе буду с травками помогать. Насобираем добра всякого, запасы на зиму сделаем… – мечтательно сказала она, вытягиваясь на лавке во весь рост. – Маришка с Евлашкой просились с нами, мол, Яринка знает, где всё самое полезное для красоты растёт, а я их припугнула. Нельзя, говорю, вам в лес. У Яринки дар, а у вас глупость одна. Леший ночью украдёт, будете знать!

Яринка тут же вскипела.

– Варька, ну сколько раз говорено, что нельзя в такие дни нечистую силу всуе поминать?! Хочешь, чтобы взаправду явился? Будешь ерунду всякую молоть – не возьму с собой, объясняй потом Ваньке своему, почему ты дома весь праздник просидела!

Вскочила с лавки и удрала, делая вид, что не замечает, как обиженно дрожит у сестрёнки нижняя губа. Заплачет поди. Тут же стало стыдно. Но Яринка отогнала от себя дурные мысли и направилась в коровник, проверить, чисты ли стойла. Ибо лучшее средство от любой тоски и хандры – дело, которым можно занять руки.

К вечеру она как раз успела вычистить навоз и присыпать пол душистой соломой, а затем вымыться в баньке. Была она крохотной, но добротной: предбанник с двумя лавками да столом, мойка и парилка. Здешнюю печку-каменку никто не топил – париться семейство будет в субботу, как все добрые люди. Но плескаться у домашней печи после труда в хлеву тоже неправильно: навозный дух по избе разойдётся. И ароматные веники его не перебьют.

Собралась уже затемно. В привычное лукошко легла старая дедова рубаха, в которую можно было заворачивать травы, требовавшие отдельного от остальных хранения – колюку, дурман, адамову голову, что использовалась для многих дел, от заживления ран до окуривания охотничьих силков. А ещё старики говорили, что она каким-то образом помогает увидеть нечистую силу.

«Я и без адамовой головы её сегодня видела, – невольно фыркнула Яринка. – Достаточно было солнца, что напекло дурную башку».

Варька уже ждала её – заплаканная, с распухшим носом, и Яринке стало её очень жалко. Повиниться, рассказать о случившемся? Нет, нельзя. Худое дело поминать нечисть в ночь Ивана-травника – снова явится. От одной мысли о лешем, что её едва не поцеловал, у Яринки подкашивались ноги.

Потом расскажет. Через седмицу, не раньше. Или зимой, когда землю укроет снегом, люди осядут по домам, а в лесу примет власть боярин Мороз с длинной седой бородой и жена его, владычица Стужа. Тогда и можно – дома у печки, под защитой икон и чуров. Поэтому она лишь виновато обняла Варьку, коснулась губами её лба и шёпотом попросила вместо венчика надеть платок, чтобы комарьё не сожрало.

Улица была пуста, лишь в открытые окна кабака лился многоголосый мужицкий гогот. И то правильно. Куда ж им ещё? Неженатая молодёжь ближе к лесу да речке удрала: костры жечь, венки по воде пускать, плясать с тем, кто по сердцу, до рассвета миловаться и звёзды считать. А дитя следующей весной народится – так никто мать не осудит. Хорошее время, всё можно в эту ночь.

Ярина и Варя весёлую кутерьму, полную факельного дыма и задорного девичьего визга, обошли: травы собирать надо со спокойной душой и ровным сердцем. Глаза должны и в темноте находить нужный стебелёк или листик, нос должен чуять правильные запахи. У плакун-травы аромат свежесорванного бурьяна и мёда, у полевой рябинки – горького вяжущего зелья. А вот кочедыжник ничем не пахнет, его найдёшь, только ежели знаешь, где и что искать. А как искать, если дым с костровой гарью ударят в ноздри и голову?

Поэтому и выбрались из деревни косогором. Зацепили лишь самый краешек поля и то бежали, согнувшись в три погибели, чтобы из-за кустов их никто не заметил.

Впереди показалась Коврижка, речушка тихая, полноводная, но характером дивно покладистая. Кое-где по берегам её, изъеденным ветром да высушенным солнцем, обживали норы вострокрылые ласточки. Вдалеке за пригорком по воде, что в ночи казалась чёрной, плясали крохотные огоньки – это девки венки пускали с зажжёнными свечами внутри. Заручались благословением огня и воды, просили себе счастья в любви.

Но сёстры держали путь чуть дальше: к небольшой развилке, где рукой было подать до второго моста, добротного, который выдержал бы и отряд конников. Справное местечко – лес рядом, ивы практически над водой растут, и берега пологие, можно спуститься к самой реке. А там уж трав целебных прорва, собирай не хочу. Будут к зиме здешним невестам на выданье лучшие притирки для белизны лица, а старикам – масло от костоломной болезни, когда так колени к ненастью выкручивает, хоть на стену лезь.

Ярина спустилась сама, помогла скатиться Варьке, в темноте весьма неловкой. Подошвы кожаных поршней проскальзывали по густо выпавшей росе. Прижала палец к губам – не шуми, мол. Огляделась по сторонам – и замерла.

Прямо у воды на широких листьях папоротника искрились россыпи золотистых звёзд. Варя раскрыла рот, а затем сделала шаг в ту сторону.

– Стой, куда?! – зашипела Яринка, хватая сестрицу за руку. Ну что за недотёпа, а? – А вдруг это морок колдовской?

– Яринка, это ж папоров цвет! – запищала та возмущённо. – Пусти! Бабка ж говорила, под ним клад надо искать! Разбогатеем, приданое тебе заведём, как у знатной боярыни! И мужа в самой Торуге найдём!

– Да не хочу я никакого мужа! А значит, и богатое приданое мне ни к чему!

Она от одного-то жениха сегодня еле удрала, пусть во сне, зато страх был самым настоящим, хватило по горлышко!

– Ну и ладно, – отмахнулась упрямица. – Значит, деда к княжьему лекарю свозим, вдруг знает, как его на ноги поставить? А то горбатимся втроём на хозяйстве, сил уже никаких…

«Уж молчала бы, горбатится она», – невольно фыркнула про себя Яринка, но всё же сдалась. Взявшись за руки, они осторожно, едва ли не на цыпочках, подошли к зарослям. Обе вытянули шеи, пытаясь разглядеть, что же здесь происходит.

Звёздочки вели себя странно, будто живые. Качались над листьями, подмигивали, завораживали. Речка тихонько шумела в такт их монотонному движению. Яринка сама не заметила, как выпустила Варькину ладонь, сделала шаг, ещё один. Кожаные подошвы захлюпали по мокрым камням, но вода оказалась не ледяной, она приятно обволакивала натруженные за день ступни, ласкала, шелестела тихонько, приглашая войти поглубже. Лунные блики скользили около ног, взбирались под подол, и невесть откуда взявшийся смех – лёгкий, переливчатый, как жемчуговые бусины, – заставлял Яринку улыбаться в ответ. Как же хорошо! Как же хо…

Да уж, хорошо, что хватило разума взглянуть себе под ноги. Из толщи речной воды, куда Яринка залезла уже по бёдра, на неё лупилась здоровенная харя, смахивавшая на лягушачью. Вокруг безгубого рта спутанными клочьями водорослей качалась бородёнка, ровно такие же космы, только погуще, шевелились вокруг головы. Глаза величиной с половину бабьей ладони смотрели на незваную гостью, не отрываясь.

Ох, как же она заорала! Казалось, от крика её треснет пополам берег. Сзади завизжала Варя. Вот она кинулась к Яринке, вцепилась в юбки и потянула на себя – откуда только силёнки взялись? Напрасно – пятки словно приклеились к камням.

Чудище поднялось во весь рост – аршина три будет, не меньше. Жирное брюхо, покрытое пятнами, вздымалось и тут же опадало. Борода и патлы на воздухе повисли мокрой, вовек нечёсаной копной болотной тины. Оно что-то булькнуло, выплёвывая воду, затем протянуло перепончатые лапы и крепко схватило Яринку за плечи.

Новый ужас, ещё сильнее прежнего, сковал нутро. Лесовой со своими вениками хотя бы отдалённо походил на человека и зла ей пока что никакого не сделал. Водяник – а это был именно он, Яринка не сомневалась – оказался похож на перекормленную жабу. И уж насчёт его интереса к молодым девицам все сказки да предания сходились в одном – сначала утопит, потом в жёны возьмёт.

Но едва жабья пасть довольно ухмыльнулась, как Яринка ощутила, что ивовые ветви, качавшиеся над берегом, вдруг резко нагнулись едва ли не к самой земле. А затем бросили плети-побеги в воду, оплели ей живот и локти и дёрнули вверх. Рядом охнула Варька – сестрицу тоже подхватило ветвями и понесло на безопасный берег.

Водяник зарычал, низко и с прибулькиванием. Река поднялась и захлестнула берега. Жирное пупырчатое тело ползло за ними. Одну лапищу тварь разжала, но вторая стиснула Яринке ногу с удвоенной силой. От боли потемнело в глазах, и она даже не заметила, как практически у самого локтя в воду, затопившую ивовые корни, скользнуло что-то большое и косматое.

Мир вокруг вспыхнул сотнями зелёных лесных огоньков. Ярче всех горели два – в глазницах разъярённого лешего.

– Убрррррррал лапищи! – заревел он разбуженным среди зимы медведем, а затем оглянулся через плечо и добавил, уже потише, но не менее грозно: – Велел же дома с-с-сегодня с-сидеть! Ну что за девки пошли, ни разума, ни с-страха…

Водяник осклабился. Жабья пасть растянулась от уха до уха, являя миру треугольные зубы, какие и приписывала молва речной нечисти.

– Б-было ваше, стало наше! – довольно булькнул он, не разжимая пятерни. Но хотя бы тянуть перестал. – У меня эта девица давно на примете, так что иди, дальше мхом зарастай, головёшка лесная!