Философия религии. Том 1. Наука о материальном мире

С этого момента союз между религией и философией прекратился. Исключительное господство догматики, сформулированной на Западе святым Августином, длилось почти тысячу лет. Правда, спекулятивная теология не исчезла: блестящие свидетельства ее прогресса видны в трудах святого Ансельма, Абеляра, Оккама и святого Фомы Аквинского. Но она была сведена схоластической догматикой к положению вспомогательного средства и вновь обрела независимость лишь благодаря великому комплексу трудов, именуемому Возрождением. Восторженное возвращение к греческим текстам, породившее целый новый мир, через три века борьбы вернуло то право исследования и критики, ту способность выражать свои чувства и жить своими убеждениями, что издавна называют свободой мысли, – но которая является правом несколько идеализированным и не подразумевает возможности публиковать любые мысли. Ибо она необходимо ограничена рамками, установленными общими интересами общества и сформулированными в его законах.

Что более всего одушевляло борьбу и продолжает её – это, с одной стороны, притязание идеального воззрения пробиться полностью, а с другой – притязание политического законодательства абсолютно регулировать его течение.

Пять направлений работ привели спекулятивный разум на протяжении этих веков не только к состоянию достаточной эмансипации в религиозной сфере, но и к такой степени независимости, что он иногда мог злоупотреблять ею, и его противники находили её чрезмерной.

Во главе этих различных направлений сначала стояла борьба системы свободного исследования против системы авторитета, которая овладела умами на Западе почти так же, как и на Востоке.

Система свободного исследования, возникшая из Ренессанса и сильная своей неоспоримой истиной в философии, не переставала отвергать сам принцип авторитета, применяя свой собственный не только к метафизике, но и к религии – благодаря Реформации XVI века, и к политике – благодаря другим революциям. Встреченная восторженными приветствиями и благочестивым рвением, но полная бурь, эта система вела умы от революции к революции, начиная с 1517 года и до наших дней. Ни религия, ни политика не признают эту систему. Но, провозглашённая свободомыслящими всех стран и часто поддерживаемая Реформацией, которой она мощно служила и которая не была заинтересована в слишком чётком отделении её от своего собственного свободного исследования (подразумевающего лишь выбор между божественным и человеческим авторитетом), эта плохо определённая система неизменно господствовала в высших сферах умозрения. Поэтому до сих пор странно заставать её крайних защитников, допускающих её лишь в философии и оспаривающих в вопросах веры, хотя она неприемлема в сфере религий и догматов, преподаваемых авторитетом Церкви1.

К этим первым дебатам без промедления присоединились успехи натурализма и рационализма: первый возник из философии Бэкона и естественной теологии Волластона, второй – из весьма ярких теорий и крайне негативной критики свободомыслящих Англии (Тиндаль и Коллинз), Франции (Бейль, Вольтер, Руссо, Дидро, Д'Аламбер) и Германии (Реймарус и Лессинг).

Вскоре этим свободным течениям сопутствовали и противостояли идеи мистицизма, набросанные сначала в теологии Кабасилы, Герсона и Таулера, затем в каббалистической теологии Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола, к которым примкнули Рейхлин, Парацельс, Ван Гельмонт, Якоб Бёме, Пордедж, Фенелон, Пуаре, Сен-Мартен и вообще умы, весьма склонные переступать границы схоластики, принимая Евангелие за символ. С другой стороны, скептицизм и критицизм увлекли умы по пути свободы дальше двух предыдущих тенденций. Эти две системы не переставали расти со времён Монтеня, и если они приняли свою абсолютную форму в сочинениях Юма и Канта – решительных противников всякого догмата, – то наибольшее влияние они оказали не столько в этой форме, сколько в более популярных произведениях.

Однако более всего способствовал прогрессу подлинно свободного умозрения в религии чистый спиритуализм, возвысившийся перед лицом и среди множества доктрин, его компрометировавших. Действительно, представленный в новых формах Декартом, Паскалем, Мальбраншем и Лейбницем – этими выдающимися мыслителями, которые столь возвысили философию именно потому, что сумели примирить разум и веру, – чистейший метафизический концепт более всего продвинул человеческий дух на пути истины, к той здравой свободе мысли, которой желал Божественный Творец нашего разума. И везде, и всегда объединять религию и философию, поддерживать силы веры и права разума – значит вести умы по верному пути. Когда религия поглощает философию, интеллект, лишённый спонтанности, перестаёт быть по-настоящему живым – и это величайшее несчастье для человечества. Когда философия поглощает религию, это тоже беда, ибо тогда религия остаётся лишь для философов – этой ничтожной части человечества. Господство философии в сфере теологии есть рационализм. Но рационализм ложен в философии, когда он игнорирует эмпиризм, и ложен в теологии, когда отвергает сверхъестественное. Если он всегда, даже в теологии, стремится всё поглотить, то там он остаётся лишь теорией естественной религии, нигде не практикуемой, и если он вправе быть услышанным там, где может, то у него нет никаких оснований претендовать на управление совестью. Вот почему против его господства, столь долго бывшего предметом самых горячих устремлений, ныне восстают самые суровые обвинители. Везде, где его идеи возобладали – во Франции, Англии, Америке, Германии, Дании, Голландии, – религиозная жизнь ушла из общества. (См. «Philosophic Theology, or ultimate Grounds of all religious belief based in reason». Charleston and New-Yorck, 1849. Заметим, что под «разумом» автор понимает разум, сформированный христианской цивилизацией.) Рационализм обманывал лишь постольку, поскольку был окрашен христианством, и даже тогда порождал лишь искусственную жизнь. Остатки веры у поколений, захваченных его учением, исходили от христианской жизни прежних эпох и ещё сохранялись в их институтах как нравы.

Совсем иная система – увлечение нынешнего века: все хотят украсить себя религией, никто не желает оставаться вне христианства. Там, где самые выдающиеся мыслители прошлого века исповедовали глубочайшую антипатию, наши современники заявляют о великой любви, и чрезмерная горячность этого нового пристрастия, пожалуй, вредит и философии, и религии. В наш прозорливый и испытанный век лучше заменить эти пышные декларации подлинной преданностью истине в обоих случаях. Можно быть философом – как показывают Паскаль и Мальбранш – не отказываясь ни от одной фундаментальной теории, не отвергая ни одного из тех мощных учений, что создали истинных христиан, великих апостолов или учителей. Именно доктрины христианства обусловили величие его дела, силу его институтов, эффективность их влияния, прочность общественного порядка наций, славу философского и литературного развития мира. Евангелие во всей полноте, а не урезанное, искажённое и рационализированное христианство, создало чудеса христианской жизни. Но подлинное христианство – это первоначальное христианство, и если его чудеса могут повториться и длиться вечно, то лишь благодаря вечной, абсолютной, метафизической ценности всей его доктрины. Это понимали и Бэкон, Лейбниц и Ньютон, так же как св. Августин, св. Ансельм, св. Фома Аквинский, Фенелон и Боссюэ.

Что оплодотворяет души и управляет ими?

Не то, что трогает или волнует их на мгновение, а то, что они принимают всей силой своих способностей и любят всей полнотой своих симпатий. Бросать их в систему колебаний или запутывать в лабиринтах сомнения – значит разрывать их, а не властвовать над ними.

Можно создавать острые антитезы между откровением и разумом, между религией и философией. Это тем легче, чем ярче различие между ними в их самых обычных формах. Но как только мы исследуем их природу и высшее происхождение, нас поражает, что они исходят из одного источника, существуют в одном и том же существе и правят в одной и той же мысли, в одном и том же стремлении к одной цели.

Говорят, что свет и тьма изгоняют друг друга. Да, без сомнения, но лишь потому, что они – две разные вещи. Одна освещает, другая омрачает. Разве так различаются между собой философия и религия? Но кто же, в конечном счете, хочет их разделять – я говорю не в теории, а на практике?

Религия и философия, соединенные в одних и тех же учениях, в одних и тех же привычках, в одних и тех же умах, – это вся наша цивилизация и вся наша жизнь, это мы сами. Мы живем христианскими и философскими идеями, не осознавая и не желая этого; даже если бы мы не любили их, нам было бы невозможно от них избавиться.

Хотите изгнать одни или другие? Отбросить, например, философию? Но она составляет основу всех наших привычек и законов. Хотите отбросить религию? Но все мы сформированы христианскими чувствами, и все мы живем христианскими идеями, надеждами и привычками. Как отделиться от самого себя? Ведь наши идеи, чувства, привычки – это и есть мы.

И вместо того чтобы разрушать этот счастливый союз или заменять его состоянием, которое было бы лишь насильственным угнетением и длилось бы не дольше утра, – следует радоваться тому, что философская мысль человечества, оплодотворенная, облагороженная и идеализированная христианством, формирует и поддерживает общественный разум цивилизованных народов настолько сильным и чистым, что его лучше всего можно назвать христианским.

Спрашивали, возможно ли сохранение христианского и философского разума? Не утопия ли это? Это больше, чем возможно – это необходимость. Ибо в этом – все движение нашего века, закономерный ход, угодный Провидению. Это движение нравственного мира, то, что составляет славу и силу человечества и в чем все его части одна за другой примут участие. Некоторые уже продвинулись в этом направлении; другие последуют за ними. Кризис преобразований, через который им предстоит пройти, может казаться нам долгим и трудным. Но любая нация, стремящаяся к чистой религии и полной цивилизации, обязана принять философию, какие бы жертвы и усилия ни потребовало это восхождение.

Введение философии в лоно религии опасно лишь тогда, когда она подчиняет религию изменениям философии; но, как мы уже сказали, истинная религия, сильная своей истиной, со всем сочетается, но ничему не подчиняется. «Земля и небо прейдут, но слова Мои не прейдут». Соединяясь со всем, что ей предназначено оплодотворять в своем провиденциальном назначении, она четко отделяет себя от того, что несовместимо с ее истинами.

Действительно, существует философия, которую религия не может принять в свое лоно, не приняв тем самым смерть. Это не только та философия, которая по своей сути диалектична, критична и скептична, уничтожая все, но и та схоластическая философия, созданная для школы и дискуссий, а не для жизни и ее дел. Антирелигиозная и смертоносная для морали, такая философия не только несовместима с верой, но и опасна для общественного разума, поскольку ее сила, отвлеченная от учения (что есть главное дело философии), находит удовольствие в отрицании, которое есть лишь разрушение и которое может уничтожить как истину, так и заблуждение.

Действительно, ее атаки – прямые, когда она свободна, и косвенные, когда она несвободна, наглые там, где они успешны, и раздраженные там, где терпят неудачу, – настолько губительны для всего, что там, где у них больше всего науки и свободы, они делают мораль и политику столь же неопределенными, как и религию.

Эта философия наносит еще больший вред себе самой. Ведь любая философия, становящаяся антиморальной, антиполитической и антирелигиозной, становится антиразумной; а любая философия, становящаяся антиразумной, становится антисоциальной.

Напротив, нет ничего более социального, более разумного, чем религия, философски осмысленная. Действительно, существует философия, с которой религия соединяется так естественно, что не может без нее обойтись, как и без разума, без которого она никогда не смогла бы укорениться в интеллектуальных нравах народов. Именно поэтому мы видим, как религия призывает ее в свое лоно самыми авторитетными голосами: это философия, которая верит в себя.

Эта философия – не критика, которая ищет, а критика, которая нашла; это не свет, освещающий пустоту и ничто, а свет, освещающий мир, полный чудес, славы и величия. Естественно, что отвергают философию, бессильную и бедную учениями, и естественно, что ищут философию, богатую плодотворными открытиями и счастливую великими творениями.

Только с такой философией религия охотно живет в гармонии; и религия должна быть подчинена необходимости жить с ней в согласии, даже если у нее нет такого желания.

Говорят, что если их согласие было легко достижимо в духе другого века, то в наше время оно затруднительно; что наша философия и христианство борются друг с другом; что Евангелие убивает разум, а откровение подавляет свободу мысли; что там, где говорил Бог, человек, вынужденный верить, теряет даже волю к размышлению.

Очень верно, что если солнце уже взошло, я не могу, если мой разум здрав, искать свет. Но мне не на что жаловаться в этом отношении, как не на что жаловаться на то, что я не свободен считать добро злом, а зло добром. Разве я не достаточно свободен, раз могу выбирать между ними и могу исследовать, свет ли это свет, или действовать так, как если бы это была тьма?

Добавим, что христианство убило античную философию, и что его господство стало бы смертью философии современной. Но оно господствовало – и породило её. Оно даже не убило дурной философии. Философия умирает сама – её не убивают.

С другой стороны, возражают, что эта философия, дурная, угнетала христианство. Нет, даже дурное. Религию не убивают; она умирает сама, когда не есть истина; она не гибнет, когда истинна. Истинное христианство приняло истинную философию, оплодотворилось ею и предоставило остальному погибнуть. Когда теология искажалась, искажалась вместе с ней и философия. Они возрождались вместе. Христианство настолько совместимо с философией, что с самого начала избрало путь самой философской нации в мире и приняло её язык для всех своих текстов, без малейшего исключения. Оно не может жить без естественного света, который философия взращивает, как ни одна другая наука, и постоянно взывает к разуму, который, как и оно само, приходит из мира иного и уходит в мир иной. Нормальное состояние религии и нормальное состояние философии неизбежно ведут к их согласию.

Нормальное состояние есть идеал, это верно, и пока ни то, ни другое не обрело для нас своей идеальной формы, одно может сталкиваться с другим или затмевать его. И это случается с религией не только тогда, когда философия дурна и ей попускают, но и тогда, когда философия хороша и ей отдают полную власть; ибо даже в своей доброте она отбрасывает в тень всё, что слабеет перед ней. Но когда религия верно хранит своё знамя, а философия – своё, они могут соединиться; и их союз, философия религии, в конечном счёте есть не что иное, как разум веры.

Спекулятивная теология или трансцендентная метафизика по самой своей природе ищет начало, первопричину, Сущее сущих, и всякий раз, находя его, провозглашает себя законной наукой. Она может превозносить свои права и привилегии с поэтической дерзостью и становиться теософией с мистической уверенностью. Но теософия – не философия, это её заблуждение: это гадание, стремящееся за пределы разума. Это не просто видение пророка, это озарение экзальтированного, устремлённого к интуиции Бога. Она простительна Плотину, Проклу, даже Бёме и Сведенборгу; но никому не полезна. Полезно лишь то, что истинно во всём, чисто, как вечный разум, и вечно, как он. Полезно то, что необходимо всем – искренняя и крепкая вера, будь она дочерью философии или дочерью религии.

Где нет этой веры, там нет не только религии, но и философии; а где нет ни того, ни другого, там нет ни умственной, ни нравственной жизни. В религии вера есть добровольное согласие, substantia rerum sperandarum, argumentum non apparentium (Евр. 11:1). В этом смысле вера всегда идёт дальше философии – это её право, ибо такова её природа. В философии вера – если не очевидность, то по крайней мере уверенность; это согласие, требуемое именем всего, что имеет власть над разумом, и в этом смысле добрая философия всегда ведёт к вере.

Потому, когда среди человечества нет веры во имя религии и веры во имя философии, наступает страдание и оскудение: страдает спонтанность возвышенных чувств, иссякает плодотворность высоких замыслов; наступает нравственное и умственное омертвение. Когда есть одна из двух, человечество может жить и даже сиять. Но всегда и неизбежно та из них, что жива, призовёт другую из гроба, хотя бы для того, чтобы самой устоять среди живых.

Когда же есть обе, поддерживая, воодушевляя друг друга, устремляясь с лучезарной уверенностью в будущее, которое есть бессмертие, и к высотам, где пребывает истина, – они радуют землю и небо зрелищем своих идей и дел, творений, в которых обе любят узнавать лучи, исшедшие свыше, и благодати, ниспосланные рукой Творца.

Глава II. Бытие Бога

I. – Теизм. – Атеизм

Из какого бы источника философия религии ни черпала свои представления о Боге – будь то внутреннее откровение или разум, внешнее откровение или священные тексты, – они относятся либо к Богу, рассматриваемому в Себе Самом, либо к Богу, рассматриваемому в Его отношениях.

Бог, взятый в Себе Самом, является предметом самых возвышенных размышлений нашего ума, но не самых абстрактных, ибо всё, что есть в Нём, отражается и в нас.

Бог, рассматриваемый в Его отношениях, – это предмет самых обширных исследований, ибо всё исходит от Него, и всё связано с Ним.

Отношения Бога можно разделить на два порядка: отношения с материальными сущностями и отношения с духовными сущностями. Среди последних наиболее привлекают, волнуют и связывают нас отношения Бога с нами самими. Однако мы также связаны со всем – и с материальными, и с духовными сущностями. Если не все разделы теологии затрагивают душевные переживания в одинаковой степени, то все они тем или иным образом касаются нас, все относятся к самым возвышенным представлениям разума, и чтобы постичь их все – в их принципах и следствиях, – душа должна находиться в состоянии полного развития как в отношении чувства и воли, так и в отношении интеллекта. Вне этих условий невозможна никакая теология.

Действительно, это изучение отличается от всякого другого тем, что душа здесь повсюду соприкасается с Господином, с высшей целью; что знание здесь – лишь нечто элементарное, второстепенное; что главенствует здесь всегда не интеллект, когда он отдаётся этому изучению, а чувство обязанностей, проистекающих из каждого открываемого отношения. Как уже было сказано, всё это изучение переносит в сферу, где душа движется лишь со страхом и трепетом, в сферу, которая придаёт мысли возвышенность, полную благоговения. В каждый миг она чувствует себя на почве, которая уже не принадлежит философии, но принадлежит вере – на почве, где исследование превращается в поклонение, где размышление становится созерцанием.

Таким образом, наука превращается не только в источник вдохновения, утешения и надежд, но и в источник культа, преданности, верности и деяний, отвечающих этим столь чистым, столь живым, столь могущественным чувствам: счастливое и гармоничное целое, чьё глубокое влияние на наши способности нельзя отвергать, как бы ни был кто-то увлечён абстрактной наукой.

Поэтому, однажды вступив на этот путь, понимаешь, что ничего не достиг, пока не выйдешь из него возросшим во всех отношениях – если вообще можно сказать, что из него выходят, или если из него возможно выйти. Ибо это не какая-то теория, которую можно оставить в качестве теории, не какая-то абстракция, от которой можно безнаказанно абстрагироваться. Как только разум устанавливает определённые отношения с Богом, они утверждаются в нас, они властвуют в сознании. А сознание управляет наукой и оплодотворяет её. Одна наука была бы бесплодна, и её сокровища были бы ничтожны по сравнению с богатствами и великолепием, которые она рождает в душе, когда позволяет сознанию оплодотворить её.

Наука о Боге – это сознание Бога. Рассматривать Бога в Себе Самом – значит исследовать Его в Его существовании, Его природе и Его бытии, Его атрибутах, Его личности.

Из этих вопросов вопрос о Его существовании, безусловно, первый и самый важный, имеющий решающее значение. Ибо если бытие Бога не доказано, вся теология – это наука без объекта, чисто химерическое умозрение; теологии нет.

Более того, бытие Бога – величайший вопрос не только теологии, но и науки в целом, поскольку все остальные вопросы в конечном счёте сводятся к нему и получают от него свой высший свет. Поэтому как народная вера, так и строго научное доказательство существования Бога всегда представляли и всегда будут представлять для человеческого ума тот же интерес. Только в Боге человеческий ум находит свою отправную точку, свою опору и свою конечную цель. Однако этот интерес проявляется в зависимости от состояния душ – то в более или менее сильных порывах, то в более или менее глубоких размышлениях. В нашем же веке этот вопрос кажется серьёзнее, чем когда-либо, потому что он исследуется с большим знанием, а течение мыслей приняло совершенно новое направление.

Действительно, из некоторых несколько софистических споров и даже из высоких умозрений современного критицизма возникла уже не просто множественность оттенков пантеизма, но и прямое отрицание старой теологии. Ибо в новой теории главную роль играет уже не Бог; это уже не Бог, который – всего лишь идея, человеческое творение, а Дух. Более того, по сути, это дух человека, ибо теология – если выразить новую науку одним словом – теперь не что иное, как антропология. Понятно, что перед лицом такого отрицания доказательство существования личного Бога – то, что в школах называют учением о подлинном теизме, – должно быть представлено также с новой точки зрения. Если мы хотим, чтобы в умах сохранилась вера в личного Бога, отличного от духа человека, необходимо либо привести новые доказательства, либо придать более ясную форму старым.

Правда, некоторые школы называют теизмом любое учение, которое признаёт высшую мысль, направляющую цель вселенной и взаимодействие её существ. Теизм – это любое учение, которое приписывает этой мысли организацию физических сил и управление нравственными способностями мира. Но теизм, ограничивающийся представлением этой мысли как абстрактной силы, не доходит до сути вопроса и не проникает в сердце человека. Подлинный теизм, когда он доходит до конца, провозглашает не бытие некоей силы, но бытие личного Бога, а когда он стремится достичь сердца человека, он провозглашает этого личного Бога нравственным и разумным существом высочайшего совершенства.

Этой доктрине диаметрально противоположна теория, которая обходится без существования какого бы то ни было направляющего начала мира или разума, управляющего силами материи. Это – атеизм.

Атеизм в одном из своих оттенков допускает закономерное движение в бесконечной игре вещей, называемой Вселенной. Однако он основывает этот порядок на гармоничном согласии лишь присущих природе сил. Этих сил ему достаточно, чтобы объяснить все явления.

Когда же атеизм оспаривает даже эту столь неоспоримую закономерность – что случается в некоторых его наиболее грубых формах – он опирается на гипотезу случая, который, производя все возможные комбинации в движении Вселенной, объясняет даже хаос. Или же он утверждается на своего рода фатальности, столь же необъяснимой в своих последствиях, как и в своем происхождении.

Эти гипотезы, красноречиво опровергаемые данными естественных наук (которые натуралист Гален метко назвал «гимнами Божеству»), ещё убедительнее опровергаются учением наук нравственных и религиозных – гимнами куда более блистательными во славу высшего совершенства.

В самом деле, есть в человечестве нечто более могущественное, чем самое точное знание: это чувство, всеобщее чувство. Между тем атеизм – отрицание личного Бога, нравственного Существа, одним словом, высшего Начала – вызывает у человечества непреодолимое и бурное отвращение. Поэтому эта система, чьё одно имя уже вызывает антипатию и тревогу, редко исповедуется как научная теория, а если и появлялась время от времени в прошлом, то скорее в форме софистических рассуждений или ораторских декламаций. В худшую эпоху греческой философии некоторые риторы произносили речи против богов, но заботились и о том, чтобы произносить речи в их защиту. И всё же среди них не было ни одного истинного философа, а все, кто пренебрегал осторожными оговорками, чтобы не отрекаться от своих теорий, платили за свою дерзость жизнью или изгнанием. Мусульманские Африка и Азия в эпоху своего расцвета обходились со смелыми мыслителями с равной суровостью. Христианская Европа в эпоху Возрождения не всегда поддавалась даже на более или менее искренние заверения, которыми софисты так щедро, но бесплодно разбрасывались. Англия и Франция, вступив на новые пути и желая уважать свободу мысли даже в её крайностях, имели писателей-атеистов, которых терпели во имя провозглашённых в законах принципов, но которых не приняли нравы. Если автор «Системы природы», астроном Лаланд и составитель «Словаря атеистов» могли публично хвалиться своими заблуждениями и излагать их совершенно свободно, то повсюду им так недоставало сочувствия, что их опровержение можно было предоставить всеобщей антипатии. И ещё недавно одних лишь протестов всеобщей совести оказалось достаточно, чтобы осудить тезисы молодой американской миссионерки мисс Уилсон, которая в своих атеистических проповедях проявляла такую полную наивность, что объявляла себя призванной стать благодетельницей человечества, избавляя его от «самой пагубной ошибки».