Дневник писателя

Экая свинья! Как только я ещё сдерживаюсь от желания прикончить его! Этак всегда, как завижу его жирную рожу, промелькнут в моей голове подобные мысли… И всё денег требует, жадный жид! Ясно ведь говорят: нет денег! позже всё верну! А ему и подождать как будто невозможно. Как царь живёт, а всё ему недостаёт чего-то! Пропáсть ему пропадом!..

А ведь были дни, когда никакая нужда не сжимала нас. Вернувшись из Петербурга, я обрадовал родителей успешным окончанием университета и свежим номером газеты, в котором был напечатан отрывок моей повести. Моё достижение стало поводом для гордости. Всё помню, как, важно приосанившись и задрав голову, расхаживал я по улицам Отрадного под скромный, стеснительный говор местных; как до слуха моего в эти минуты доносились слова:

– Вот, какова личность!

– Новый Пушкин!

– А мы-то, право, с ним земляки.

Сельчане стали смотреть на меня с восхищением, родители и Машенька были горды за меня, а сам я точно расправил крылья. Я и писательство стали неразлучны. Писал днями и ночами, по нескольку суток не выходя из своей комнаты; рукописи складывались толстыми стопами, многократно перечитывались и правились. К тому моменту писать без графинчика я уже не мог – и если Маша приняла это, то с родителями нередко выходили сцены; однако спустя время и они, казалось, смирились. Новые повести, рассказы выходили из-под моего пера регулярно; я сам ездил в Петербург, представлял свои новые работы, но не получал в ответ ничего, кроме отказов. Семья наблюдала, как я сперва усердствую над бумагой, а затем возвращаюсь из города с ничем. Это побудило родителей на следующий разговор.

После очередной моей поездки в Петербург они встретили меня с тревожным видом. Усадив меня за стол, сначала попытались задобрить сёмгой и рюмочкой, а, завидев, что я сделался довольным и смягчился, заговорили:

– Митя, сдаётся нам, дело твоё много добра тебе не сулит… – и тут я услышал, что оказаться в газете, конечно, хорошо и достойно, но пером денег не заработаешь, а потому следует мне найти себе другое применение. Эти слова нешуточно меня оскорбили. На тот момент в писательстве я видел единственное своё призвание и цель жизни, и потому отказаться от него не смог бы даже под дулом револьвера. Спокойный разговор перерос в настоящую ссору, итогом которой стала клятва, что я впредь не возьму ни одного родительского рубля и все деньги заработаю сам – продолжая писать. Родители, должно быть, сильно обиделись; на следующий день я с Машенькой и Вовочкой уехал в уездный городок. Позже с маменькой и папенькой я всё же примирился, однако от слова своего не отрёкся.

Работа гувернёром казалась для меня единственно возможной к совмещению с пером – так стал я работать при одном помещике. Жили мы прямо-таки в его доме, там же и кормились и одевались. Человек барин был щедрый, добродушный – потому-то, пожалуй, на мой грешок сквозь пальцы посматривал. Знал он, что я пить склонен, а всё же не выгонял. Учил я его доченьку; девчонка была славненькая, прехорошенькая, с розовым личиком, окаймлённым двумя точно златыми косичками. Годков ей было порядка девяти, и всё, чему я её ни учил, понимала она довольно быстро и ясно. Сама она всегда была очень рада меня видеть; и мне, в свою очередь, полюбилась. Так вот увидит барин, что я снова пью, захочет выругать, да вспомнит, что дочка его во мне души не чает и всем знаниям от меня учится, так и остынет его пыл. Прекрасное было житьё! Жили мы, что говорится, у Христа за пазухой, так ещё и жалованье получали, и от Красниковых деньги приходили. Вечерками, когда было возможно, продолжал я, как Кощей над златом, чахнуть над своими черновиками. За то время, помнится, два вышедших в свет рассказа всё-таки напомнили обо мне, но на том дело доселе и кончилось. Быть может, до сей поры жили бы мы при помещичьем дворе, если бы не один случай. Всю ночь я тогда провёл за пером, а утром следовало мне вести занятия; пришёл я к хозяйской дочке, дал задания, а сам, засмотревшись на неё да положив голову на ладонь, крепко заснул. Проснулся я уже оттого, что ухо моё больно скрутилось в трубочку – под громкие ругательства выставили нас из дома. Пробовал я с того момента и в других домах быть гувернёром, да только нигде моего грешка терпеть не стали. Так нашли мы нашу нынешнюю квартиру, третий год уж живём здесь. От иной работы я отказался – только и делаю, что пишу, однако рукописи мои места в газетах себе не находят. Неудача эта поначалу не ощущалась так остро: оставалось ещё много сбережённых помещечьих денег, да и Красниковы нам какое-то время продолжали присылать. Однако Красников-отец, к несчастью, в прошлом году серьёзно заболел, и от его денег мы отказались, лишь бы ему было на что содержать при себе хорошего доктора и покупать лекарства; и средств в какой-то момент у нас уже не осталось. Так и дошло до того, что теперь нам и за квартиру-то заплатить нечем. Одна только Машенька, чтобы что-нибудь заработать, не задорого вещички по заказу штопает, а я всё пишу…

Встреча с хозяином квартиры отравила всё моё настроение: мне не хотелось ничего делать, и я пошёл ко второму человеку после Машеньки, который всегда мог меня понять – к другу своему Владимиру Прокофьевичу Басулину.

Басулин учился со мною в одном университете – там мы с ним и познакомились. Всего за месяц он стал мне очень близок: мы часто посещали друг друга, ездили по театрам, он всегда первым узнавал о моих творческих замыслах. Однако, когда я зачитывал ему свои идеи, он часто мог не согласиться, утверждая, что истории мои и персонажи местами мало походят на реальность, словно это покорные куклы, нежели живые люди. Но так он отзывался вообще о всех любовных романах. «Бред, – говорил он мне по прочтении какого-нибудь подобного сочинения, – фальшь и выдумка. Не может быть такого, чтобы раз – и появилась любовь. Нет, это чувство должно зарождаться долго: месяцами, годами… А что пишут в этих книгах – это, право, смех. О какой вечной любви можно говорить? Неужели ты сам, Дмитрий, веришь в её существование? Ты же писатель – ты должен отражать реальную действительность, а не походить на подобных сказочников. Любовь есть чувство тяжёлое, сложное, не поддающееся науке, логике или объяснению. Это чувство беспорядочностью своей губительно для человека. И нет ничего болезненнее, чем любить женщину, да и дело это есть самое неблагодарное». Но не стоит спешить обвинять Басулина в сухости души: у него есть причины так рассуждать, и причины эти мне всегда были понятны. Уж как бы он ни бился, как бы ни старался и сколько бы ни изнывал и ни мучился, – особенно по молодости, – той самой благодарности он так и не получил. В его жизни было много женщин, но все они как-то проходили мимо, и такая неудача не могла не волновать Басулина. Больше всего на нём сказался случай, когда он полгода обхаживал офицерскую дочь, буквально посвящал ей своё существование, – я, признаюсь, в жизни не видел человека, который выглядел бы более влюблённым; это была какая-то нездоровая одержимость и даже ярое желание привнести себя в жертву: неважно как и зачем, лишь бы ради любимой женщины, – да только все ухаживания и страдания вышли бессмысленны: в один вечер она просто рассмеялась ему в лицо, при публике заявила, что басулинская любовь ей не нужна, и, показательно отвернувшись, ушла с молодым юнкером. Сколько смеху и горя было в этот вечер. Когда говорю об этом случае, мне всегда вспоминаются строки господина Стебницкого: «Проклято то сердце, которое за любовь не умеет заплатить даже состраданием». Истина горькая, но не принять её невозможно.

Машеньке Владимир приходился по душе: всего за неделю они сдружились.

По истечении двух лет учёбы в университете Басулин перевёлся в музыкальное училище. Тяга к творчеству нас всегда объединяла, и если в моём случае это было писательство, то в его – музыка. Благодаря стараниям родителей он прекрасно выучился игре на фортепьяно, скрипке и флейте. И если прежде это было только занимающее досуг занятие, то, видимо, после неоправданных любовных исканий душа Басулина решилась полностью отдаться музыкальному делу. Отучившись, он сначала играл в оркестре при театре, но через год ушёл оттуда. Басулин был не просто музыкант – он был творец, который живёт своим делом. Можно что угодно говорить о его мировоззрении, однако он заслуживает уважения одним уже тем, что посвятил свою жизнь искусству.

Владимир был не единственным моим знакомым, однако все остальные были из разряда тех, с кем свидишься совершенно случайно, вынужденно поклонишься, а через десять шагов уже забудешь, с кем встретился. Потому прощание моё с Басулиным, когда я возвращался в Отрадное, было для меня тягостно; но словно судьба свела нас вновь: оказалось, Басулин нашёл себе хорошее местечко и, на год опередив нас с Машенькой, переехал в наш теперешний уездный городишко. О, каким восторгом сопровождалась наша случайная с ним встреча в трактире. С того-то дня этот трактир мне и полюбился. Он стоит совсем недалеко от басулинского дома – три квартала, и на месте. Пользуясь этой удобностью, я всегда после тёплого дружеского визита заходил за освежающим бокалом пива да за графинчиком-другим водочки – иначе работа ночью не задастся.

Всякий раз, как ни загляну к Басулину, он всё что-то напевает. Так и в этот раз, сидя в кресле, он затянул:

Стонет сизенький да голубочек,Стонет он и день и ночь,Мой-то миленький дружочекОтлетел надолго прочь.

Тут и я своим тенорком подхватил, и запели мы вместе:

Ждёт подружку дорогую,Ждёт её со всех сторон,Вот он больше не воркуетИ пшенички не клюёт,Всё тоскует и горюет,Потихоньку слёзы льёт.

– Что-то ты бледен, – говорил мне Басулин, сидя на стуле и постукивая пальцами по столу, – исхудал как будто. Всё роман пишешь?

– А как же.

– Уработался ты; тебе бы отдыхать.

– Некогда.

– Ты уж найди время.

– Где уж! И так денег брать неоткуда. Одна Машенька всё штопает, уж, право, стыдно становится. Сегодня хозяин приходил, за квартиру спрашивал, а я ему что? Что я могу ему на это сказать?

– Писательство, друг, дело неблагодарное. Ты бы лучше подумал, как иначе лишний гривенный заработать, да и снёс бы его за квартиру.

– Ты что Маша: сколько я говорил, что от дела своего не отойду.

– Сплошное мучение.

– Пусть так! А писать я не перестану – ещё увидите: будет моё имя печататься на страницах журналов.

– Ну, даст Бог.

Басулин поднялся из-за стола, прошёлся по комнате, попутно поправляя вещи на полках.

– А насчёт твоего романа, – заговорил он. – Всё-таки я не согласен с тобою: не в сущности человеческой кроются наши слабости, а в разумах. Люди разумно поддаются соблазнам, предвещая все ожидающие их последствия.

– Разве может разум остановить человека, когда того одолевает жуткая страсть, жажда…

– Очень даже может. Если он разумом и силой воли силён, то всякий соблазн преодолим.

– Одно дело разговоры.

К слову, о романе. Целью моей стоит показать, как разрушительно порок может сказаться на судьбе человека. Нередко случается, что одарённая, талантливая личность не находит себе применения и места в жизни из-за какой-нибудь гнусной привычки. Мой главный герой – жуткий картёжник, проигравший всё до последнего кафтана. Азарт, страсть, игра, мания – вот что управляет всем его телом и разумом! Однако, помимо карт, он одержим театром: он редкой выделки актёр и выдающийся скрипач; но возможно ли совместить высокую цель служения искусству с низкой зависимостью от зелёного стола? Надеюсь, мой читатель будет проницательнее, чем у Чернышевского, и поймёт эту мысль.

Мне внезапно припомнился мой недавний странный гость. Перед моими глазами вновь пронёсся его большой, тёмный силуэт, в ушах послышался грубый смех, по телу пробежала мелкая дрожь. Я рассказал Басулину всё, что случилось той ночью.

– Это ты, друг, утомился, – вынес он заключение, – всё работаешь, пишешь. Не мудрено, что такая чушь покажется, когда ночами при тусклых свечах часами бумагу мараешь. Отдохни ты, ей Богу!

Я кивнул головой в знак согласия.

Басулин подошёл к окну; рассматривая припорошённую снегом улицу, призадумался.

– Говоришь, хозяин приходил, – начал он. – Он приходил, а платить нечего… Возьми же ты у меня, Митька, – бодро обратился он ко мне с просьбой в голосе, – возьми, сколько нужно, уплатишь. А там уж мы с тобой, как пойдёт, рассчитаемся, сочтёмся.

Я отказался брать деньги. Басулин ещё пытался меня упрашивать, но, не сумев пройти сквозь моё упорство, смирился.

– Ты лучше вот что, – сказал я ему, – лучше мне… крест дай.

Басулин с удивлением поглядел на меня.

– Крест?

– Да, крест.

– Какой крест?

– Обыкновенный.

– Зачем он тебе?

– Чувствую я, не смогу без него.

По его глазам я прочитал, что он изумился ещё больше.

– Однако у меня нет креста…

– Нет…

– Хотя погоди…

Басулин просунул руку под рубаху, нащупал свой маленький серебряный крестик, вынул его из-под рубахи и резким движением оборвал нитку со своей шеи.

– Вот, возьми мой, – протянул он мне руку, – возьми, не отпирайся. Тебе, видно, будет нужнее.

Я взял крест, убрал в карман.

– Да что ты его прячешь! Сразу же и надень.

Басулин завязал нитку, и маленький остроконечный крестик повис на моей шее. И какая-то лёгкость на мгновенье наполнила тело и тотчас мгновенно скрылась.

– Как ты один только сам с собой уживаешься? – спросил я.

– Что за вопрос?

– В самом деле не пойму, неужто не хочется семьи?

– Нет-с, уж не хочется, – Басулин поморщился.

– И даже скука не берёт?

– Может, и берёт, а только лучше скука, чем…

Я его понял без слов; даже и прежде чем вопрос задать, понимал, что неприятно Владимиру будет на него отвечать, однако всё равно спросил…

– А я б, знаешь, наверное, и не смог бы, как ты… один, то есть… Как представлю, что один остался, даже и говорить не с кем, так точно вижу, как в петлю лезу…

– Мне и тебя довольно – я не одинок.

И тут почему-то я ощутил себя одиноким.

– В трактир пойдём?

– Фу! Не сегодня, – отвернулся Владимир.

Я просидел у Басулина ещё около часа и пошёл к себе. Всё это время я ощущал, как неудобен мне крест – и теперь, когда пишу это, то же ощущаю. Точно от него вся грудь чешется, что и до кровавых подтёков я её уже расчесал, и колется он, словно впивается в самую плоть. Заглянул в трактир: вечер ожидался творческий и продуктивный…

С порога встретила Машенька. Странное чувство меня охватило: так было мне блаженно, будто несколько лет пребывал я с Машей в разлуке. И с такой нежностью, таким жаром обхватил я её стан, что даже веки мои отяжелели от подступающих слёз… Она обвила мою шею руками, прильнула губами к моей щеке… От неё веяло свежестью и прохладой; на лице её я заметил ещё не отошедший морозный румянец – должно быть, ходила куда-нибудь. Спокойствием и упоением был наполнен этот сладостный момент; мне даже сделалось стыдно, что я к своей прекрасной Музе пришёл с графинчиками… Она ничего про это не сказала – сразу поняла, что всю ночь я намерен работать. Господи, как я люблю свою Машеньку! И что бы я только без неё был?..

22 ЯНВАРЯ

Он снова приходил! Опять этот чёрный! Кто он? Что ему нужно? Мне страшно…

По обыкновению, ночью писал я роман; чудесная сцена с Машей так вдохновила меня, что перо как никогда подчинялось с предельной легкостью; буквы выливались одна за другой, выстраиваясь в слова, предложения, абзацы. Второй графинчик был уже на исходе – медленно осушался третий; свеча ярко освещала весь мой стол. Вдруг огонь заколыхался, по ногам моим пробежал холодок, с кончика пера на чистый лист упала жирная капля чернил… Стук в окно – поднимаю взгляд – он стоит за окном, в самый упор, и сверкающими глазами смотрит на меня, словно хочет разглядеть самую душу. Боже мой! как он только здесь оказался? Третье окно от земли, а он точно напротив!.. Дрожь растеклась по всему телу; как и тогда, мне захотелось кричать; сердце жутко колотилось; в ужасе я закрылся руками и весь сжался. Как только мне хватило смелости отвести ладони от лица, за окном уже никого не было. В один миг я осушил половину графина и, облокотившись двумя руками на стол, протёр мокрое от холодного пота и внезапно проступивших слёз лицо. Вдруг треск половицы… Оборачиваюсь и вижу – чёрный цилиндр в углу комнаты… «Он уже здесь!» – с гулом раздалось у меня в голове. Последнее, что я увидел, – как от улыбки оголились его зубы. Дальше помню только, как очнулся на полу. Видно, меня ударил обморок.

25 ЯНВАРЯ

Вчера поругался с Машенькой. Сегодня, однако, уже всё хорошо – примирились, но вот, как это было…

Басулин наказал мне отдохнуть. Что же, я и пошел отдыхать. Куда ещё я мог прийти, как не в трактир? Должно быть, это вообще единственное место, где я могу укрыться от внешних грёз. Истинное чудо этот самый трактир. Один только наружный вид его очень приметен: это, пожалуй, самое низкое и узкое здание на всей улице, имеет форму вытянутого четырёхугольника. Из серой крыши торчит чёрная из-за копоти и сажи труба; сама крыша почти плоская и, должно быть, совсем старая и без ремонта: всегда, когда зимой или в дождливый день зайдёшь в трактир, тебя встретят звуки падающей с потолка воды. Так и в этот раз над самым столом, где я сидел, проглядывалось тёмное сырое пятно, и иногда падали крупные серые капли. Мебель здесь вся деревянная; некоторая даже побитая, с заметными сколами. Сегодня людей было много, и мне досталось сидеть за шатающимся, поскрипывающим, уже липким, с крошками, столом. Лавочка подо мной сильно прогибалась, и было ощущение, что в какой-то момент она обязательно треснет. Всего была только одна комната, заставленная в два ряда столами; у дальней стены, противной той, где находится дверь, через которую входишь, стоит за грязной стойкой человек в всегда помятой рубахе и засаленных штанах. Это хозяин заведения Никифор Гошкин, которого частые посещатели называют просто «Гошей». Гоша знает меня долго и потому уже всегда узнаёт; сегодня даже угостил меня кружкой пива. Освещена комната, честно говоря, плохо: всего только два окна, с двух краёв от входной двери, и по одной сальной свечке на каждом столу. Резкий запах водки, говядины и рыбы встречает с самого порога; помнится, когда я зашёл сюда впервые, чуть было не свалился с ног, однако потом совсем уже привык. К слову, несмотря на сырость, здесь почти нет тараканов или мошкары. Среди людей здесь всё в основном дворники или какие-нибудь уличные пьяницы; поговорить с ними, конечно, не о чем, но общего виду они особо не портят. Напротив, с ними бывает очень даже весело: то песенку какую-нибудь могут затянуть, то мордобой затеять. Ежели я прихожу сюда один, без Басулина, как это вышло и в этот раз, а поговорить с кем-нибудь особенно хочется, я непременно обращаюсь к Гоше – он остаётся единственный, с кем мне здесь возможно разговаривать.