Все мои птицы

А у меня сегодня утром ручка пропала – старая, с изгрызенным колпачком и без стержня. Я из неё собирался плевательную трубку сделать.

Вот я и думаю, что пора Скрябышева научить ценить чужую собственность. Позвал пацанов – никто не пошёл. Ни Зайчук, ни Мартынец. Глупо, говорят, из-за какой-то плевательной трубки бить человека Скрябышева. Да у тебя, говорят, рука не поднимется. Потому иду и сам себя накручиваю. Вспоминаю. Перечисляю. Ручки, тетрадки, ластики. Действительно глупо. Мелочь. Ерунда. Но, если всё вместе сложить, набирается…

…Что набирается, все мы знаем. Давно уже выследили тайное место Скрябышева. За школой, у забора, растёт старый каштан. Почти у самых его корней, низко-низко, есть большое дупло. В дупле – красно-жёлтые осенние листья и сокровища Скрябышева. Гирлянда мелкой чепухи: сухие каштаны, мятые тетрадные листки, огрызки ластика, иероглифы из веток и карандашей, колпачки от ручек, обломки точилок… Всё это шелестит и постукивает на ветру. И шепчет – тихо-тихо, как раковина с морским прибоем; а в шёпоте, говорят, можно различить имена.

Вот ведь бред. Девчачьи фантазии.

И всё же – когда нет уроков, Скрябышев здесь. Слушает, приложив своё неслышащее ухо к стволу каштана.

Думал: не буду бить его слишком сильно, так – проучу. Но воспоминание об этом его вселенском умиротворении почему-то ужасно бесит, и я чувствую: остановиться будет нелегко. Вот сейчас, поверну за угол и…

– Нецепляев! – слышу за спиной.

Оборачиваюсь: Быстрова.

Сколько раз ловил себя на том, что украдкой наблюдаю за ней. Как она откидывает чёлку. Улыбается одним уголком губ. Вертит в руке карандаш. У неё прохладные пальцы. Я знаю, потому что она как-то раз прикоснулась ко мне, передавая тетрадь. А глаза у неё сине-зелёные. Иногда, вот как сейчас, – почти бирюзовые.

Сколько раз шептал: посмотри на меня, Быстрова. Не слышала. Не смотрела.

Сейчас – смотрит.

Протягивает мне ранец.

– Понесёшь?

Эррата

Сатурн

План в изложении Дани звучал элементарно.

Шаттл, сказал он, угоним – договорено.

Траектория рассчитана – есть человечек.

Дальше всё просто, сам понимаешь.

Даня любил вот так намекнуть на какие-то свои особые связи; и была у него манера использовать обороты вроде «для тех, кто понимает» или «ну, нам-то с тобой объяснять не нужно». Когда он так говорил, исчезало всякое желание переспрашивать и уточнять, потому что спрашивающий моментально выпадал из очерченного Даней круга вменяемых людей, куда был включён как бы авансом.

Выходило, что всё у Дани продумано и схвачено. Не было причин ему не верить – наоборот, верить очень хотелось. Идея с Сатурном казалась тем самым свежим воздухом, которого Алику так не хватало в вакууме безвременья «Эрраты».

Один из маминых любимых авторов писал, что душа человека на несколько дней отстаёт от тела при перелёте между континентами. Что ж тогда говорить о космосе? Алик всё думал: не вытряхнуло ли вот так же и его душу – несколько лет назад, где-то на старте? И вот теперь он давал ей шанс догнать его.

Понятно, что с Даней и остальными Алик своими мыслями о времени и тем более о душе не делился. Подобные рассуждения могла понять разве что мама.

Но ей не стоило знать о Сатурне.

Книги

Мама была маленькая, тощая и напоминала Алику голодную ящерку. Иногда казалось, что голод мама утоляет буквами. Она замирала на табуретке в невозможной позе, скрючившись под светом лампы, и жадно читала. Или всё было наоборот, и это буквы утоляли голод мамой, затягивая её в книжные миры так крепко, что Алик думал: однажды он просто не дозовётся её обратно.

Книги были повсюду. Книги были хищники.

Есть такая теория: мол, это не человек приручил пшеницу, а пшеница воспользовалась человеком, чтобы распространиться по всей Земле.

Сейчас Земля умирала – и кто знает, какую роль сыграл в этом коварный злак? Алик не знал. Он находился на периферии информационного круговорота, там, куда информация попадает порванная на клочки и многажды пережёванная. Там, откуда можно разглядеть только хаотическое нагромождение домыслов и слухов – и нет способа разобраться, какие из них имеют отношение к истине.

В коварстве пшеницы Алик сомневался, но про книги знал точно: не примешь защитных мер – станешь их рабом. Они забирают твоё время и твоё пространство. Сводят тебя с ума. Книги свели с ума маму – и две нормы багажа, свою и Аликову, она почти под завязку заполнила книгами.

Допустим, думал Алик, они даже дают что-то взамен. Но что-то такое непостижимое и неуловимое, чему нет ни цены, ни применения. Кошка Ума была с ним категорически не согласна и книги ценила высоко: спала исключительно на них.

Корабль

Мама уверяла, что своё имя корабль получил, как это ни иронично, по ошибке.

Предыдущие звались именами богинь. Алик помнил Аврору, Фрейю и Ладу, но были и другие. Всегда женские имена. Как будто, истощив ресурсы для игр и войн, боги-мужчины раздражённо рассыпали остатки человечества, а богини-женщины собрали его и в своих ладонях бережно понесли в бескрайнюю тьму Вселенной.

Если верить маме, Эррата не была ни женщиной, ни богиней, ни именем собственным, ни даже единственным числом, а была списком опечаток, какие в прежние времена приклеивали в конце книги. Но здесь и сейчас «Эррата» обрела женский род и статус божества-спасительницы. Возможно, кто-то перепутал её с Гекатой – спасибо ему за это, говорила мама.

«Эррата» была огромна. Не просто ковчег, но летающий город. Алику с мамой на двоих выделили крошечную каюту на палубе Зета. «Зета» означает «задница» – это было ясно всякому. Только не маме с её раздражающей привычкой во всём видеть хорошее. Допустим, говорила она, мы в заднице. Но это значит, что хуже уже не будет.

На Земле мамина библиотека оккупировала гостиную и робко тянула щупальца в остальные комнаты. Здесь её небольшое – всего-то в несколько сотен томов – представительство занимало почти всё доступное пространство. Сначала книги стояли неаккуратными стопками, потом добрый человек Горчин соорудил для них стеллажи из «списанных» полимерных панелей. В благодарность мама сшила куртку для его маленькой дочки.

Оказалось, что в будущем, которое они выбрали, покинув Землю, лучше всего работают социальные механизмы из давнего прошлого – вроде бартера.

Зета

На «Эррате» мамина профессия стала ещё одним бесполезным грузом: в космосе не нужны историки.

Зато в новой экосистеме нашлось место бухгалтерам. Там, где основной человеческой деятельностью становится обмен и торговля, всегда пригодятся люди, умеющие сводить баланс.

Понадобилось всего два года, чтобы палуба Зета превратилась в огромный рынок. Это было не событие, а процесс, но Алик осознал его как раз после поворота, когда, облетев Венеру, «Эррата» набрала скорость и двинулась назад. Алику было тогда одиннадцать, он хорошо помнил Землю, а новый герметичный мир не успел его утомить.

Учиться на бухгалтера мама отказалась. Она очень многое умела делать своими руками: шить, рукодельничать, ремонтировать, готовить. Но ей не хватало главного для выживания на рынке Зета: умения продавать свои таланты. Так что, сменив несколько занятий – кассир, курьер, грузчик, уборщица, – мама с облегчением прошла переквалификацию, о которой трубили листовки, и стала техником.

Зетовские считали эту работу грязной и недостойной. Они никак не могли понять, отчего кто-то предпочтёт трудиться в поте лица, обслуживая далёкие от идеала системы «Эрраты», будто по насмешке склёпанной из ошибок, когда можно делать то, для чего человек предназначен лучше всего: торговать. Горчин уверял, что торговля будет процветать всегда, даже если на корабле останется два человека и кучка полипропиленовых панелей. А мама возражала, что нужен будет и третий – тот, кто залатает корабль и проследит, чтобы полёт продолжался.

Голод

Ну а что взял бы ты? – спрашивала мама.

За пять лет на «Эррате» Алик переменил свой ответ несколько раз.

Первой показала свою несостоятельность идея, что следовало набить багаж питательными элементами для вирт-станции. Даня так и сделал, и поначалу Алик ему ужасно завидовал. Свой запас батареек Даня растянул почти на пять лет – всё реже включая вирт-станцию, отчего каждая минута делалась всё ценнее. Но сейчас, на подлёте к Сатурну, ему приходилось хуже, чем тем, кто пять лет назад отвыкал от земных аддикций рывком, на общественном энергетическом пайке.

Энергия на «Эррате» распределялась тем жёстче, чем дальше корабль удалялся от Солнца. Тусклый свет в коридорах, никаких общественных точек доступа к электричеству и строгие личные нормы. Разумеется, каждый был волен самостоятельно решать, как расходовать эту самую личную норму. Например, разменять сутки виртуальности на месяц жизни в тёмной каюте.

Был и другой голод. Особенно тяжело пришлось вначале, когда мама никак не могла освоиться в новом мире, с его равномерно нарезанным пространством и чёткими границами. На палубе Зета разница между благополучием и его отсутствием была куда заметнее, чем на огромной Земле. Мудрая кошка Ума и в лучшие времена не слишком любила людей, а теперь и вовсе стала их избегать, делая исключение только для мамы и Алика.

В эти дни Алик мечтал, чтобы вместо книг они захватили с собой столько же по весу консервов. Мама виновато говорила, что консервы закончатся, а книги – никогда. Алика это не слишком утешало, но в конце концов мама оказалась права. За пять лет личные запасы земной еды закончились даже у самых бережливых.

Удивительно, но именно в дни голода Алик оценил самые, кажется, бесполезные из маминых книг – кулинарные. Вот, спрашивается, зачем тащить с собой в неведомую вечность рецепты блюд, которые никто больше не сможет приготовить – за неимением соответствующих ингредиентов? Но всё же и рецепты эти, и, главное, фотографии с изображением готовых блюд удивительным образом утешали Алика в голодные дни.

Время

Причудливая траектория «Эрраты», когда надо было сначала лететь к Солнцу и обогнуть Венеру, набирая скорость достаточную, чтобы поскорее от Солнца сбежать, – гипнотизировала Алика и внушала ему какой-то мистический ужас. Возвращение к Земле после гравитационного манёвра казалось ему путешествием во времени, и он всё ждал, что объявят о встрече с другой «Эрратой», которая пока только в начале пути и только летит к Венере. И на ней – другой Алик, моложе на два года и пока не вполне осознаёт, что жизнь безвозвратно изменилась.

А потом они увидели Землю. Обычно обитатели палубы Зета ничего такого не видели. Их дни и ночи ползли по глухим лабиринтам коридоров. Но то был особый случай, и мама провела Алика в рекреационную зону верхних палуб, где на огромных экранах транслировали уплывающую прочь планету.

Удивительно, но и на «Эррате» нашлись прыгуны.

Алик слышал о них ещё дома, до отлёта. Если корабль после гравитационного манёвра вокруг Венеры оказывался неподалёку от Земли, непременно находились люди, желающие вернуться. Им хватало двух лет в незавидной роли кильки в консервной банке, чтобы осознать иссушающую жажду пространства и воли.

Редким прыгунам удавалось не промахнуться мимо Земли, ещё реже были благополучные посадки. После первых же случаев на ковчегах ужесточили контроль за парком спускаемых аппаратов, но прыгуны ухитрялись тайно строить собственные шаттлы буквально из подручных материалов.

Именно здесь, а не в моменте отлёта, пролегла для Алика чёткая граница между прошлым и будущим. Прошлое осталось на Земле, последние его крохи унесли прыгуны на своих непрочных корабликах.

Будущее было далеко, где-то на Новой Земле, до которой лететь предстояло ещё очень долго. Может, тысячи лет.

Настоящего не стало. Наступило безвременье.

Саркофаги

На палубе Альфа в огромных залах тонули в полумраке ряды анабиотических саркофагов, в которых спали герои. Как король Артур на Авалоне, или полководец Суворов в тайной пещере, или Гэсэр. Но если герои старой Земли спали в тревожном ожидании беды, когда их сила потребуется людям, то герои новые спали крепко и спасать никого не собирались – наоборот, доверили другим спасение собственных жизней.

Передвижение между палубами ограничивал регламент, а палуба Альфа и вовсе была под строгим запретом, но Алик, как и все зетовские, в первые же годы освоил тайны технических коридоров. А ещё Алик твёрдо знал, что запреты – для взрослых. Детская жизнь – черновик, как будто понарошку, потому что настоящих наказаний не будет. Лишь вырастая, мы узнаём: только в детстве мы и жили по-настоящему.

Возможно, глядя на лица этих людей, Алик надеялся понять, почему Новой Земли достойны они, а не он, мама и Ума. Считалось, что в саркофагах лежали большие учёные и творцы, но Горчин ворчал, что все по-настоящему талантливые люди покинули Землю на кораблях с именами богинь. А нам в нашем списке опечаток вместо интеллектуальной элиты достались богатые ссыкуны.

Запертые в саркофагах люди никак не могли ни подтвердить, ни опровергнуть эти слова. Когда они проснутся, не будет уже ни Горчина, ни Алика, ни мамы, ни Умы. А сейчас их лица были спокойны и безмятежны.

Если им повезло, они спали без снов.

Юпитерки

Зетовцев в школе почти не было: в мире, где успех выражается в возможности сытно поесть, каждый ребёнок – это дополнительная пара рабочих рук.

Замкнутое пространство «Эрраты» каким-то образом выставило границы и для воображения, заперло мысли и отсекло мечты. Это тоже было эффектом безвременья: если будущее наступит не скоро и не для нас, а для тех, других, с палубы Альфа, то какой смысл учиться и мечтать? Любая мечта была бы ограничена пространством спичечного коробка, летящего сквозь космос в неизвестность.

«Эррате» всегда нужны будут новые инженеры, биологи, астрофизики, говорила мама. Алик слышал: «нужны». И чем, скажите, это отличается от потребительской пирамиды палубы Зета?

Была одна история, где две эти парадигмы замечательно переплелись: случай с юпитерками. Они появились на рынке, когда «Эррата» шла мимо Юпитера, – как-то сразу и у всех; их перепродавали, на них зарабатывали состояния, их хотел иметь каждый. Ходили слухи, что происхождение у юпитерской ткани действительно самое космическое. Мол, там, наверху, специальным приспособлением ловят всякий встречный метеорит, да не просто так, а распыляют, чтобы потом из этой пыли печатать сверхкрепкую метеоритную ткань. Оттого юпитерки так нежно светились в темноте.

Случился рейд, все юпитерки конфисковали – и на складах у продавцов, и у тех покупателей, кто безмятежно разгуливал в новеньких спецовках. Выяснилось, что никакая это не метеоритная ткань, а кто-то ушлый нашёл ход на одну из глубоко запечатанных складских палуб, где хранились запасы одежды для колонизаторов.

Удивительного в этом ничего не было, многое из продаваемого на Зете имело сходное происхождение. Даже, как подозревал Алик, те самые как будто бы списанные полимерные панели, из которых Горчин когда-то собрал маме стеллажи для книг.

Выходило, что жить на «Эррате» можно было только служа чужому будущему или воруя у него же. И от этого Алику было особенно тошно.

А с юпитерками получилось совсем смешно. Наверху раскинули мозгами и стали выдавать их техникам – бесплатно.

Сны

Алик спал тревожно.

Для себя он сконструировал такое объяснение кошмаров: сбоили абсорберы – от переизбытка или недостатка углекислоты он начинал задыхаться, плясал сердечный ритм, и мозг мгновенно подбирал сюжет, который объяснил бы все симптомы.

Иначе пришлось бы признать: Алик до сих пор тоскует по тому, что никак невозможно вернуть и куда невозможно вернуться, – по Земле.

Чаще всего снились дни сборов. Это мог быть мучительный сон, где Алику непременно нужно было взять с собой что-то из наивных детских сокровищ – пластикового динозавра, рогатку, коробок с подшипниками, – но никак не удавалось найти это что-то в хаосе обиженного дома. Иногда снилось, что мама улетела, а его, Алика, забыла. Тогда Алик просыпался с чувством лёгкости и правильности, которое мгновенно исчезало, оставляя после себя стыд и тяжесть всей «Эрраты», точно не она несла Алика сквозь пустоту, а Алику предстояло нести на себе её.

Что-то похожее было с ним на Земле после смерти отца. Во снах отец буднично мыл посуду, или возвращался из леса с грибами, или играл с котёнком Умой. Увидев Алика, мягко удивлялся: зачем же вы меня похоронили живым? Но, добавлял, это ничего, теперь-то уж всё будет хорошо. Несколько мгновений после пробуждения Алик был бесконечно счастлив, а потом его как впервые накрывало осознанием отцовской смерти.

Чёрт

Алик никогда не говорил с посторонними о маминых книгах. Эту историю можно было преподнести иронически, но Алик не сомневался, что всё равно будут сочувственные взгляды, а сочувствия он не терпел.

А потом выяснилось, что сочувствия ему не дождаться, но о книгах действительно лучше помолчать.

Это случилось в день знакомства с Чёртом – одним из тех самых «человечков», о которых экивоками упоминал Даня. Было Чёрту уже лет семнадцать, взрослый мужик, так что Даня гордился этой дружбой.

Даня уверял, что идея с облётом Сатурна принадлежала ему самому, но, слушая Чёрта, Алик невольно вспоминал о Мефистофеле. К правильному пониманию, к величию этого приключения Чёрт подводил как-то исподволь, нежно. И возникало ощущение, что весь этот полёт – историческая необходимость и шанс, от которого откажется только последний болван. Сам Чёрт лететь никак не мог – работа и сложные социальные обязательства, вырастете – узнаете. Но был готов помочь всем, чем сможет.

При всей симпатии к мальчишкам услуги Чёрта бесплатными не были. В конце концов, говорил он, я рискую не меньше вашего. А то и больше. Так что, как спрашивал великий Кейнс: чем платить-то будете?

В ответ Даня повёл их в кабинет отца.

На первый взгляд, не было ничего особенного. Кабинет – одно название. Крошечная каморка, стол, стул, лампа. Полка с книгами. Совсем небольшая полка – с полдюжины томов.

По жадному взгляду Чёрта Алик понял две вещи: первая – Даня совершил серьёзную ошибку, приведя Чёрта прямо сюда, вторая – всё-таки цена у книг в этом мире была. И немалая. Чёрт почти мгновенно взял себя в руки и сказал, что да, так и быть, возьмёт книгами. Но этих не хватит. Ещё бы одну накинуть.

Откуда-то со стороны прозвучало серьёзное: найдём. И Алик вдруг понял, что это слово произнёс он сам.

План

Угнать шаттл. Облететь по заранее рассчитанной траектории. Где-то с той стороны встретить Новый год, любуясь ледяными кольцами; получить ускорение на гравитационном манёвре, догнать «Эррату», вернуться героями и потом вспоминать это приключение всю жизнь. Даня уже полтора года ходил в навигационный кружок, и вообще – что тут может быть сложного для человека с руками и головой?

Алик всё это слушал с некоторым сомнением и даже иронией: вот, скажем, не глупо ли встречать земной Новый год так далеко от земной орбиты? Не пора ли переключиться на сатурнианский? Праздновать будем редко, но есть и хорошие новости: по местному летоисчислению мы никогда не состаримся.

А потом мама кое-что сказала.

На Земле гороскопы были для неё невинным развлечением, поводом вместе посмеяться. Коллекция лучших предсказаний умещалась в толстой тетрадке. Мама вклеивала туда газетные вырезки со времён своей юности, когда в реальности было ещё место и газетам, и вырезкам.

На «Эррате» эта тетрадка стала основой её собственной системы. Каким-то хитрым, одной ей известным способом мама отсчитывала страницы и строчки, делила на даты рождения и умножала на дни недели, вычитала тревогу и прибавляла сны. Результат предъявлялся вопрошающему со всей серьёзностью. И их действительно было немало – людей, которые приходили к маме узнать свою судьбу. В переходные времена люди всегда охотнее верят в магию, чудеса и гороскопы, говорила мама, отчего бы не утешить их в этом поиске. Но Алик видел: мама и сама допускала мысль, что здесь, на «Эррате», гороскопы обретали дополнительный вес. Все эти сильные Сатурны и ретроградные Юпитеры были теперь рядом – руку протяни. А это что-то да значило.

Сам Алик обычно без труда игнорировал подобную чепуху. Но одно не предсказание даже, а скорее утверждение зацепилось коготками за его сознание, то и дело напоминая о себе.

Мама сказала: тебе не следует встречать Новый год дома.

И в какой-то момент пазл как бы сложился сам собой: его метания в поисках смысла, радужные картины, которые рисовал Даня, обещания Чёрта, мамин гороскоп. Как будто Судьба, с которой легко было разойтись на огромной Земле, здесь, в узких коридорах «Эрраты», ждала его у каждого поворота с табличкой, указывающей на Сатурн: тебе – туда.

Участок 17

Прощаться с мамой Алик не планировал, она почувствовала бы малейшую фальшь в его голосе. Так что утром, пока мама собиралась на работу, он лежал, уткнувшись носом в стену и слушая своё обезумевшее сердце.

А когда мама ушла, Алик неожиданно остро пожалел, что не повернулся и хотя бы не взглянул на неё. Кто знает – может, в последний раз.

Как бы Даня ни был уверен в успехе, космос есть космос. В конце концов, не для того ли Алик ввязался в эту авантюру, чтобы почувствовать себя живым? Человек никогда так остро не ощущает жизнь, как оказавшись на грани смерти.

В диспетчерской Алику сказали, что сегодня мамина бригада работает на семнадцатом участке. Здесь же, на стене, висела потрёпанная бумажная карта с нумерацией, и Алик обнаружил, что семнадцатый участок ещё буквально неделю назад был в безвоздушной зоне, но теперь туда вполне можно было добраться без скафандра.

Отчего-то, несмотря на мамины намёки, Алик никогда прежде не выбирался в районы строительства. В погоне за окном для гравитационного манёвра «Эррата» покинула Землю не в лучшей форме. Алик привык смотреть на это глазами Горчина и других зетовцев, воспринимавших недостроенность корабля как верный знак антипатии Вселенной к каждому из них лично.

На семнадцатый участок он пробирался странными тропами, что-то напутал при выборе уровня и неожиданно для себя оказался под самым потолком огромного помещения. Осторожно подполз к краю выступающей металлической балки, с опаской поглядывая вниз и чувствуя себя героем фотографии «Обед на небоскрёбе», копия которой висела в их каюте. Сзади послышалось недовольное урчание, и, обернувшись, Алик увидел на соседней балке кошку Уму, которая лежала, свесив лапы над бездной. Прекрасное место, чтобы спрятаться от людей, но при этом не терять их из виду.

Внизу не было Нью-Йорка, но вид был не менее величественный. Слаженно двигались огромные погрузчики и краны-шагоходы. На стенах и полу, на тросах под потолком, на балках и перекрытиях – копошились люди, сверкая сваркой, бранясь, смеясь. Они отвоёвывали у бесконечной Вселенной пространство и делали это не для каких-то будущих поколений и не для спящих в саркофагах незнакомцев – а для себя. Для своих детей. Для Алика.

Алик никогда прежде не бывал в таких местах, и теперь его охватило изумление: как можно было жить посреди этого всего – и не замечать.

Это была «Эррата», какой видела её мама. И, оказывается, Ума. Может, это видели вообще все? И только Алик ходил в шаге от этого чуда, не отдавая себе отчёта.

Разглядеть отсюда маму было невозможно, но Алик понял вдруг, что это и не нужно.

Причал

Узкие, скудно освещённые коридоры виделись теперь Алику иначе. Вернулось потерянное где-то между Землёй и Венерой ощущение чуда. Такое было с ним в самые первые дни, когда он замирал вдруг посреди коридора и думал с некоторым изумлением: я в космосе.

Но была и тревога. Так, верно, чувствует себя пластиковый хоккеист, покинувший привычную колею на игрушечном хоккейном поле. Испарилась броня детской вседозволенности. Как будто принятое им решение переместило Алика в новый статус. Уже не ребёнок.

Наверное, можно было просто не появляться на причальной палубе. Но Алик дал слово, и оно как магнит тянуло его к шаттлам. К тому же это был редкий шанс попасть туда, куда обычно нет хода таким, как Алик.

И всё же он краешком сознания надеялся, что код, переданный Чёртом, не сработает и дверь не откроется.

Код сработал. И второй тоже.

Коридоры причальной палубы пустовали. Вероятно, пока Земля была близко, они охранялись куда лучше. А может, дело было в приближающемся празднике. Праздники расслабляют людей. Кажется, ничего плохого в праздник случиться не может.

Чёрт ждал у одиннадцатого шлюза и, похоже, нервничал.

Алик молча протянул ему книгу – это была цена его новой свободы. Лететь он передумал, но книгу уже обещал в уплату за всех. С пацанами решил не прощаться – вышло бы долго и неуместно.