Груманланы

Опасно безоглядно отдаваться чужому, презирая свое, пусть и лапотное, кушное, бедное и невидное: возникает болезнь «чужебесия», и неожиданная злая напасть вдруг проникает в каждую волоть болезного и обрушивает его национальное здоровье, незаметно подтачивает душу и завладевает ею, как главной крепью человека. Ведь человек – это душа, завернутая в кожу; порою он долго упирается, не сознавая, что угодил на галеры сатаны и быть ему рабом до скончания века; он еще не догадывается, что глубоко заразился и вовсе пропал; что больше мертв, чем жив.

Дьявол силен в деталях. И когда, делая вроде бы важное дело, вдруг начинаешь хулить безотчетно свой народ, дескать, он и дурен, и ленив, и нет гаже его никого на всем белом свете, забывая его судьбу, значит, в эту минуту вы уже играете на волынке сатаны, дуете в его дуду, уже подневольны бесу, наивно подмигивая ему.

Сергей Максимов обозвал Мезень «Мерзенью, самым отвратительным городом России». Может быть, это прозвище – мелочь? Дурная мысль вскочила, не спросясь, в башку и на минуту овладела ею? И Максимов безотчетно посмеялся над русским городом, ничего не обещая ему. Вот здесь-то и дает себя знать «чужебес»-потаковщик. И надо было преподать ему доброй науки. Но в книге «Год на Севере» оказалось столько всего нового, неожиданного, с такой занимательной стороны приоткрыл писатель далекий северный мир для горожан, что эти слова «о русской лени» как-то не задели, обошли читателя стороною. Привыкли, значит, самих себя покорно охаживать плетью… И ведь никто не задался мыслью, что ленивый-то мужичонко и с неделю бы не прожил в суровом Беломорье: околел бы на печи иль удавился. На Русском Севере могут жить только зараженные на работу люди, исполняющие монастырское правило: «Человек рождается для работы. Трудись – и твоя жизнь протечет незаметно».

Но вот что писал через семьдесят лет об Окладниковой слободе истинно русский человек, этнограф, писатель и поэт Сергей Марков, будучи в сталинской ссылке. Время, не самое подходящее для лирики.

Поморская жёнкаВ ясный день от народа сторонкойТы проходишь, задорно смеясь,Не с такой ли поморскою женкойЖировал новгородский князь?Что ж? Томи горделивым весельемУ высоких тесовых ворот!На лугах приворотное зельеНе для каждого, знаю, растет.И напрасны наветные речи!Знаю я, что совсем ты не та,Не для каждого эти плечиИ малиновые уста!Ты приносишь и радость и горе,Понапрасну тобой позабыт,Рыжий штурман в серебряном мореЗа стаканом плачет навзрыд.Моряки сожжены синевоюВ честь привета и ласковых слов,Над твоею шальной головоюПоднимались сто вымпеловБелый дым, за рекою пожары,Умирает веселый день.Разжигает свои самоварыБелобрюхая наша Мезень.Пусть шуршат на лукавой дорогеВ тесной горнице половики.Бьется сердце, слабеют ноги,Окна темные далеки.Жаркий шепот щекочет ухо.Мир, весь мир сейчас на двоих;Тишина. За стеною старухаПовторяет раскольничий стих.Ты смеешься задорно и звонко,Манишь в бор – собирать голубень.Ты одна, родимая жёнка,На вселенную всю и Мезень.(1932 г.)

Сергей Марков в 1932 году по надуманному делу «Сибирской бригады» был сослан в Архангельск, а оттуда в Мезень. Срок отбывал в 1932–1936 годы.

Из автобиографии Маркова: «На работу меня в Мезени пристроил Коршунов, мой земляк-костромич – маслодел и сыровар. Повстречались с ним в плавании на “Канине”, и Коршунов завлек-таки меня в свой Маслопром. Надо было высчитывать проценты жирности, а я с математикой со школьных лет не ладил и больше двух недель там не продержался. Пошел в местную газету “Маяк коммунизма”, стал писать заметки по разным поводам местной жизни… Если бы я не жил и не дышал чудесным Севером, я бы не создал роман “Юконский ворон”, “Вечные следы”, “Земной круг”, книгу о Дежнёве и многие стихи». Как восхитительная Россия у ссыльного Сергея Маркова, жившего в Мезени, как все поморцы, отличается от ироничного взгляда Максимова на жителей приполярной Мезени и ее незавидную судьбу. У Маркова осталось очарование на всю жизнь. Мезень стала для него благословенным духовным причалом:

Или ты в архангельской землеРождена, зовешься Ангелиной,Где морские волны с мерзлой глинойОсенью грызутся в звонкой мгле.Зимний ветер и упруг и свеж,По сугробам зашагали тени.В инее серебряном олени,А мороз всю ночь ломился в сени,Льдинкою мизинца не обрежь.Утром умываючись в Мезени.На перилах синеватый лед,Слабая снежинка упадет —Таять на плече или реснице…Посмотри! На севере туман,Ветер, гром, как будто океанНебом, тундрой и тобою пьян,Ринулся к бревенчатой светлице.Я узнаю, где стоит твой дом!Я люблю тебя, как любят гром,Яблоко, сосну в седом уборе,Если я когда-нибудь умру,Все равно услышишь на ветруГолос мой в серебряном просторе…(«Знаю я – малиновою ранью…» 1940 г.)

У Максимова – к простецу-человеку неприязнь и раздражение. И ведь оба художники. Только Марков глядел в глубину души, всматривался в историю, видя там чудесные романтические черты, а Максимов скользил внешним взглядом созерцателя, принимая, отыскивая какие-то своеобразные оттенки северного быта, отличные от центральной России, но увидел лишь всеобщий разор и убогость.

Вот первые впечатления Максимова о Мезени:

«…Тоскливее ее я не встречал во всех своих шестилетних долгих и дальних странствиях по Великороссии. Жалка своим видом давно покинутая Онега, но Мезень несравненно жалче и печальнее… В Мезени танцев нет: карты поглотили там все свободное от службы время. Женское население из чиновного класса так же застенчиво, так же дико смотрит и боязливо, неохотно говорит со всяким новым лицом… Женщины этих мест отличаются от двинянок неуклюжестью. Она выражается в толстых, как обрубки деревьев, нижних конечностях, в большой ступне, в неуклюжем, опухшем малокровном теле… Все это уродство (уверяют) зависит от болезненного чрезмерного развития брюшного чрева…»

Откуда Максимов с первого дня смог выглядеть ноги мезенских баб, если в середине XIX века на севере женщины были стыдливы, богомольны, не позволяли себе на людях особой вольности, в будние дни носили для тепла 6–8 юбок, поверх длинный косоклинный староверческий сарафан (особенно зимой), меховую телогрею, или шугай, катанки, шубу или малицу с маличной ситцевой рубахой, чтобы не замерзнуть на пылком морозе, так что трудно понять метафору Сергея Максимова, сравнившего ноги мезенской девицы (хвленки, княгинюшки, государыни, боярыни, лапушки, песельницы, подружки, невестушки, беспечальницы, голубеюшки, косатой голубушки, девоньки, красавушки – так окликали, величали на поморском берегу девушек на выданье) с обрубками деревьев. Действительно, вздев столько одежд, чтобы не заморозить себя, они выглядели на улице несколько кургузо, только для наезжего, постороннего человека из столицы показались бы они смешными, но иначе ведь на северах не спастись от стужи, там не до красоты-басы; для мезенских это было в обычай и не выглядело нелепым.

Именно северные женщины-поморки славились своей красотою, силой духа и независимостью.

Я не хулю Максимова, он был замечательным писателем, при советской власти почти позабытым, хотя и занимался простонародьем, характером и бытом русского человека, и когда при Советах мужик якобы взял власть, именно Сергей Васильевич и был выкинут из литературного оборота, и прошли долгие годы, пока редкий по таланту писатель вернулся в умы и занял подобающее место в литературе. Максимов был чиновником-либералом по особым поручениям, как бы миссионером, открывающим властям полузакрытые слои населения, населяющие империю. Вдруг обнаружилось, что Кремль и Синод худенько знают своих подданных, и потому можно ожидать от них всякой «пилюли». Да, московские власти подозревали «тайный кукиш», но прозевали народную выходку как плату за долгие годы нравственного насилия. Революция 1917 года не была неожиданностью, она варилась и приготовилась и искипела прямо на глазах у властей… Дальше рассуждать на эту тему нет смысла, ибо свершившаяся история, увы, ничему не научила…

Интересуясь народом, Максимов оставался барином, да и вел себя как барин и превосходства перед чернью не скрывал. И мужики это понимали и порою давали знать, что видят в путешественнике не пару себе и всегда готовы оказать ему почтение и поклониться в пояс, не теряя при этом поморской горделивости, и не скрывали, что барин занят шутейным делом, но коли за него дают подорожные, лошадей, карбас с гребцами, да еще при этом платят хорошие деньги, значит, человек при почете и нужном наверху деле. Максимов брезговал мужицкой едою, воротил нос от рыбы с кислым душком, от их рыбацких сапогов, смазанных ворванью, от плисовой рубахи, обтерханной в морских ездах, от их заросших волоснею морщиноватых заветренных скоро стареющих лиц. Но он их слушал со вниманием и тут же записывал, чтобы не упустить подробностей, удивлялся неожиданным метафорам, меткости и красоте языка, и, видя неподдельный интерес к их жизни, поморы вдруг распахивали душу, разговаривали с Максимовым независимо, но охотно, и многое доверяли ему. Поморы понимали, что с ними беседует человек другого склада, и видя, как он брезгует крестьянской едою, однако из учтивости все равно приглашали к трапезе, на уху из соленой трески и к той же жареной треске с кислым печорским душком, так любимой и ныне на Мезени.

Еще в моей молодости мурманскую треску ела вся страна, это была самая дешевая рыба, и казалась она безвыводной¸ что будет всегда, – и вот наша родная дешевая еда стала в редкость, вздорожала в 1990-е годы в десятки раз, ибо барышники, почуяв выгоду, повезли треску к чужому столу, на Запад и Восток, а в родной стороне оказалась, родимая, за редкость…

Сергей Марков, прибыв в ссылку, очаровался Поморьем и сразу уловил историческую величину Окладниковой слободы, ее значение в судьбе России и в первые же дни по приезде, в тридцать втором году, написал вдохновенно:

…В избах ранние огни,На закате легкий холод.Руку дружбы протяни,Приполярный древний город.На волне косая теньКорабельного бушприта.Жизнь, как дальняя Мезень,Велика и необжита…

Маркова из мезенской ссылки «достал» Максим Горький. Молодого литератора перевели в Архангельск, и с той поры он «угорел» Севером.

Борис Викторович Шергин, создав книгу «Океан-море русское», стал душеприказчиком груманланов.

Сергей Марков написал «Юконский ворон» и «Земной круг» – это замечательные плоды его героической жизни. Посвятив поморам-груманланам бóльшую часть своей жизни, Марков невольно стал летописцем Ледовитого моря. Его «Земной круг» объял большую часть мира, сковал нерасторжимою цепью далекие земли и племена: читая столь многосложную книгу, только диву даешься, откуда у Сергея Маркова взялось столько сил вызволить из плена архивных завалов давно позабытых морских скитальцев, оживить их и отправить в новое плавание по нашей жизни…

У русского народа, как и у всякого кочующего племени, творящего свои земные круги, очень долгая, сложная, захватывающая судьба, увы, до сей поры спрятанная умышленниками за семью печатями.

Смею предположить, что до Рождества Христова русским скифам-пеласгам принадлежали три моря и океан; о том говорят мировые географические карты: Русское море (ныне Черное), Сварожское, оно же Варяжское море (ныне Балтийское), Скифское море (ныне Северное) и Скифский океан (ныне Ледовитый).

Волею судеб русские – древнейшие мореплаватели. Нам неведомо, какие корабли строили русские скифы-пеласги, когда плавали по теплым морям, Атлантике и Индийскому океану, но суда, конечно же, соответствовали манере и уровню судостроения раннего Средневековья. А когда русские скифы потеряли южные моря и Балтику, Европа и Ближний Восток заперли наш народ на Русской равнине и в Гиперборее, вдоль скалистого камня, рассекающего Европу и Азию. На Скифском океане (Ледовитом море) прежние корабли оказались не нужны. Для плотных льдов и торосов пришлось создавать новый флот, в чем русские и преуспели, хотя для этой науки, наверное, потребовались сотни лет. Появились кочи, лодьи, шняки, раньшины, карбаса, приспособленные ходить в мелких губах и устьях порожистых рек, по изменчивым коварным руслам, среди корг и камешника: любопытные, схватчивые умом, не боящиеся смерти поморы стали писать свои лоции, создавать науку мореплавания в Ледовитом океане, и когда Европа обзарилась Китаем и Индией, то сразу угодила впросак. Теплое море, куда для легкой наживы и новых рабов так стремились бритты, и даны, и свеи, попасть через Ледяное море оказалось для них сказочным миражом и легендой. Весь британский и шведский опыт мореплавания на югах не годился на русских Северах, этой задачи не сразу понял и сам великий Михайло Ломоносов, хотя был родом с Подвинья и плавал с отцом к Новой Земле. Но два года жизни в Европе оглушили новизною русского молодца, а красота бригов и корветов скружила голову, и по приезде на Русь Ломоносов даже попенял русским, что они замшели головою и занедужели душою, не умеют строить кораблей по европейским лекалам и плавать, как они. Но лет через пять Ломоносов вернулся в русский ум и повинился пред груманланами в своих сомнениях и стал нахваливать поморов за мужество и науку хождения во льдах.

А Европе пришлось, кроме бригов и корветов, строить пузатые кургузые русские лодьи и кочи с экипажем в 15–20 матросов, чтобы завладеть Ледовитым морем, отнять его у России. Однако сотни лет шведы и британцы дальше Вайгача и Матки протиснуться на Восток так и не смогли, застряли на Шараповых Кошках: пришлось заимствовать русский опыт плавания по Скифскому океану. Когда Баренц подошел к Матке, пытаясь обогнуть ее, на мысе Желания уже больше ста лет мокли под дождями русские промысловые избы и поклонные православные кресты. Вот и на Груманте «норвеги» появились лет через двести после мезенских и кольских мужиков, хотя, казалось бы, земли скандинавов совсем рядом со Шпицбергеном.

3

Культура строительства северных судов возникла не в один день, хотя, казалось бы, совсем рядом в Европе давно клепают всякого рода каравеллы, столь изящные, что обзавидуешься: на это и повелся наш гений Михайло Ломоносов, пару лет поживший в Германии: вернувшись домой, поначалу нос задрал, давай хулить поморские суда, земляков, вредные их привычки, отсталость в покорении морей, казалось, совсем забыл отцовы науки, когда глазами прильнул к внешнему, привез из Германии жёнку, острогался, приочерствел сердцем и давай поругивать поморца: дескать, и растяпа-то он, лапотник, даже сапогов толковых не может сшить, бродит в бахилах по рассохе, вот и не хватает ума, чтобы изладить на архангельских верфях корабль по европейским лекалам. Но, когда собирал первую русскую экспедицию адмирала Чичагова, Ломоносов подбирал кормщиков на Мезени и Пинеге как лучших знатоков Ледовитого океана, у иных старых годами поморов брал сведения, просил совета.

Мореходец Дмитрий Откупщиков поведал о себе: «От рождения ему 80 лет, ходил за звериными промыслами шестьдесят лет, сам за старостию уже три года не промышляет, а промысел имел больше около Новой Земли по западной стороне, Югорском Шаре, а также на острову Вайгаче и в Шарапах, до которых от острова Вайгача с добрым ветром идти надобно сутки на ост, а сколько числом миль или верст подлинно, сказать не может, где сутки ходу, думаю верст 250 будет и больше. А за теми звериными промыслами ходил на шитых кочах длиною девять сажен, шириною три сажени, глубиною в полном грузу полтретья аршина. А для осмотру берега, где имеются неизвестные и опасные места, до реки Оби безопаснее быть шитым кочам, токмо вверху дек укрепить, как у регулярных морских судов, когда от северных ветров наносит льды и суда затирает… вышел на лед, и стегами судно вынимают на лед, а морским регулярным судам помочи учинить не можно…»

Никита Шестаков (из Архангельска) объявил о необходимости взять для провизии морошки, чесноку, уксусу, луку вареного и несколько умеющих самоедскому языку (толмачей).

Но корабельная наука возникла из глубинного, тысячелетнего знания нравов Ледовитого моря, требовалось возлюбить его, встать вровень, глаза в глаза, не отводя взгляда, прикипеть сердцем, подружиться с ним, досконально познать, прощать обиды и несносимые горя, когда море забирает немилостиво к себе, не злобиться на кормильца, дающего хлеб насущный, нет. Русский скиф приник к морю «не с бухты-барахты», дескать, сел за весла и греби, куда глаза видят, вода подскажет и притащит…

Сколько было положено трудов многих поколений, чтобы из однодеревки-душегубки создать красавицу лодью, способную с честью выходить из морских передряг! На осиновке из речного устья не сразу рискнули выскочить, железные ворота захлопнутся и потопят. А когда сшили коч можжевеловыми корнями да поставили ровдужный парус (из оленьей кожи), тут и смелость пришла, и рискнули посмотреть в морскую голомень, где пылит волна… и снова минули века, пока-то русский азартный мужик, насмелясь, оторвался от пуповины, от родного угора, где на вечные времена оставлял жёнку с детишками, – вот тогда-то и родились бабьи плачи, вопы, горючие сердечные молитвы, обращенные к богу Сварогу еще в дохристовы времена. А когда совсем обрадел помор и притащил с Груманта первую богатую наживу: моржовое сало, «рыбий зуб», шкуры белых медведей, песцовые меха и гагачий пух, тогда и родился в поморе бесстрашный груманланин, задружившийся с Белым морем, и сотни кочей, лодий, карбасов, лодок припустил к себе Скифский океан; и лишь тогда, гонимые алтайскими кочевниками, из Саян пришли по Оби угро-финны и, укоренившись в пермских диких лесах, на Вятке, в устье Оби и в тундрах у Ледовитого океана, стали столетиями вживаться в новый быт – пасти оленей, охотиться в тайге и ловить в море рыбу, чего прежде не умели. Они – самодины, ханты, манси, селькупы, печора, угры, весь, мотора, мегора – долго привыкали к суровой земле, где полгода зима и мало солнца, но много снега, ветра и воды, мириады гнуса облепляют человека живым гнусящим покровом, и некуда от комаров деться.

…Но в летописи не попадают эти подробности народной жизни, монахи в монастырской тишине, в глухой келеице, при свете душной сальницы исполняют послушание, заносят в рукописные книги случайные вести от бродячих калик перехожих, всякие слухи от торговцев, боярские события, сказки, легенды, отражения междоусобных распрей и смертоубийств, кончины великих князей, выдержки из редких мирских книг и священных писаний, но чернецам неведомо, как живут поморы, откуда в монастырском светильнике взялся столь вонючий жир, густо пахнущий рыбою, «хоть святых вон выноси», где и как его добыли, с каких островов привезли, ибо таким скверным хлебом, напополам со мхом и половой, кормили летописчика и не давали иноку для совершения исторического подвига даже сальных свечей… а этот жир в тусклой коптилке, едва разбавляющий мрак келеицы был вытоплен на морском берегу из сала моржа, добытого на Груманте. О том, что русские открыли в Скифском ледовитом океане огромный остров и назвали его Грумантом, арабы узнали раньше московских князей.

* * *

До сих пор не знаем мы, кто такие русское племя, откуда явилось, когда и с какою сверхзадачей: если евреи – Божий народ (как уверяют они), то русские скифы – народ Богородицы. Так толкует Русская православная церковь. Не странно ли, исчезли с лица земли сотни племен, широко известных в истории, порою народов победительных, героических, стяжавших под свою власть государства и целые континенты – или знакомые по своей малочисленности лишь узкому кругу ученых: словно и не бывали на веку – только древние географические карты подтверждают их появление под божий свет и скорое исчезновение. А тут крохотное племя по самоназванию руги, роги, рутены, росы, пеласги, савроматы, словене, скифы, роксоланы и др., как с неба просыпалось однажды (утверждал философ Лев Гумилев) и так же неожиданно источилось, провалилось сквозь землю, оставив по себе лишь название – россы. И все! Даже плесени не осталось на земле, так уверял нас, наивных, влюбленных в родную землю, сын Анны Ахматовой, сын знаменитой поэтессы. Ну, всякие на свете случаются казусы и нелепости, сморозил глупость бывший сталинский лагерный сиделец, может, из ненависти к русскому народу, в отместку за победу Иоанна Васильевича Грозного над Татарией запоздало посмеялся, пошутил для радости чуженина и успокоился, слава Богу. Ведь неглупый был человек, имел талант ученого и мужество, в нем текла кровь замечательного русского поэта и воина Гумилева, расстрелянного Троцким…

А куда деть Русскую равнину от Урала до Эльбы, город Переяславль на Дунае, который задумал победительный великий князь Святослав как столицу великого русского государства; а легендарную Трою, где сидели в осаде русские скифы; Русское море (Черное море), которое нынче хотят снова отнять; великое русское королевство со столицею в Ростове Великом за 15 веков до рождества Христова; а Гиперборею, Сибирь и огромное Русское государство – шестую часть суши, на которую волнами накатываются чужебесы (неандертальцы) и не могут одолеть, с шипением откатываются от наших берегов в свои чуланы; а великий Новгород, история которого старше Рима на две тысячи лет; а Скифский Ледовитый океан, а Русская Скифия от Валаама и Полоцка до Белого (Молочного) моря, а как потушить Полярную звезду, что светит над Русью и указует путь всему человечеству, и обрушить алмазную гору Меру как прибежище и основание русского духа?

Как накатило завистливое племя «кайдалово», еще при великом русском императоре Иоанне Васильевиче с неуемною жаждой стоптать русское царство под свою пяту, да так и застыли злодеи нараскосяк, словно прикованные невидимой цепью к великому мировому древу: лают и лают, неуемные, несытые, забери их лихоманка.

* * *

Если вся мировая история ведется по письменным источникам, черепам, могильникам и глиняным черепкам, то изустной истории, географическим картам, легендам и бывальщинам веры никакой нет; словно бы до письменного упоминания ничего не происходило в национальной жизни, ни смуты ни войн, никто не прихаживал за данью и не уводил в полоны, если происшествие не попало в письменное предание, не увековечено на бумаге; никто из племени не существовал и не бедовал, солнце не творило над горизонтом свои круги, стояла такая темень, словно люди вымерли и закончил народ свой поход в мировой истории; живое время скукожилось и остыло или потекло назад волею летописчика…

И оттого, что какие-то случайные люди запечетлевали историю нашего народа, а мы приняли ее за истину, столько оказалось неправды в писаниях, столько оговорок, бреда и блуда на письме, столько фантазии, пошлости, умышленного зла, отсюда и разорчарование от нее, вот и появилось много охотников переписать предание; неведомый никому приказной служка, писарь иль дворецкий по наказу князя заносили событие, или сам великий князь пожелал приложить руку к синодику, – таким и сохранилось происшествие для потомства, зависящее от здоровья боярина, настроения, от состояния дел в его владениях и просто от погоды, стоящей в тот день на дворе… отсюда столько неточностей в записях, оговорок, описок, поправок и подчисток в рукописных источниках, столько надуманного и облыжного, когда ложь так и вопит из строки самого сволочного или сквалыжного порядка.

Нет, летопись, календарь, свод, синодик имен и дат неверные, обманчивые и непутние путеводители по истории; но мы ведь им доверяем, ибо знаем куда меньше того, что занесено летописцем XI века, доверяем и невольно позволяем порочить судьбу России, ее героев, морочить голову и унижать Бога в душе… и невольно призадумаешься, отчего мало веры летописям монаха Нестора, которого однажды легкомысленно мы попросили в «лоцманы» по русской истории, хотя он на эту благородную службу не напрашивался и не совался к потомкам со своими заметками, сидел в келье, провожая взглядом вечерние сутемки в зальделое оконце из рыбьего паюса, как погружаются во тьму монастырские задворки, забирают с собою хозяйственные амбары, скотиньи хлевы, кельи, вонные клети со всякой монастырской гобиною, погребицы, ледники и кладовые и вдруг, наверное, подумал: Господи, вот так же изглаживается, истирается от подробностей вся моя уже опечатанная жизнь, а с нею и весь благословенный мир, в котором жил.

А был ведь Нестор грамотеем, любил великого князя и верил в правду его деяний, вот и стал записывать каждый шаг… а там и подвернулись те удивительные подробности жизни, что ежедень вьются роем вокруг нас, обычно невидимые, но когда их коснулся на записях, больше созданных по слухам и сказкам, от того столько сомнений в истинности и правде, и невольно возникает у иных желание переписать русскую историю на свой лад, создать вроде бы свою, безусловно правдивую, но она, увы, будет такая же приблизительная, как история России монаха Нестора. Ведь за тысячи лет после кратких упоминаний в летописях случилось столько всего невообразимого, что не переварить даже гениальному человеческому уму…

Объявил же философ Лев Гумилев, что русские – это крохотное племя, которое в средние века пропало, оставило лишь свое название. Можно подобное мнение объяснить и так, что русских вообще не было в истории, как половцев, печенегов, угров и скифов, булгар, чуди, сиртя, мещеры, печоры! Все придумано, все легенда. «Да, скифы мы!» – воскликнул однажды Блок, и тут же наши современники, воспитанные на антиистории, возразят: «И скифов не было, и хазар, и эллинов…»