
Полная версия
Туманный урок
– Не-а, – ответил нараспев Мирза.
– А тебе, Юзеф? – обратился Элиас к другому подростку.
– Нет конечно, – Юзеф поддержал своего авторитета.
– Вот видите? Никому этот ваш дерьмовый квалитренинг[6] не нужен! Потеря времени!
Последние два предложения Элиас произнёс на повышенном тоне, драматически. Слово «дерьмовый» выплюнул с глубоким чувством и особым акцентом. Вот бы Элиас так на анализе текста высказывался, в тех местах, где разбирали эмоциональный посыл автора! Не-е-ет, там он молча отсиживался. Зато порассуждать о никчёмности моего труда – пожалуйста. Подобные речи вызывали у меня самые мрачные мысли. Они ранили, обесценивая весь мой труд. Я никак не могла подобрать хоть один способ мотивировать таких подростков готовиться к экзаменам. Оценки для большинства в миттельшуле не имели ценности. Система им в этом подыгрывала. Мало того что отсеяла их уже с пятого класса в самую неприглядную школу, так бывали и инциденты, когда «особенным» ученикам переставали ставить оценки. Они просто присутствовали на уроках. Где им было взять мотивацию?
– Тогда зачем ты здесь?
Я прекрасно знала, что ходить на дополнительные занятия перед экзаменами – это желание матери Элиаса. Точнее, приказ, который не обсуждался с сыном. Обычно на моих занятиях протестовали как раз те, кого родители заставляли посещать бесплатный курс. Несовершеннолетние юноши и барышни, не имея возможности противиться авторитету или последствиям за отказ, бойкотировали меня и мои усилия.
– Сам не знаю, мож, вы мне нравитесь, – Элиас произнёс это без малейшего смущения.
Ребята захихикали. Все как по команде.
– Сядь, пожалуйста, на стул и достань пенал. – Я решила проигнорировать последнее высказывание.
Пока сидящие на партах лениво слезали с них, я раздала распечатки с заданиями. Мне не хотелось терять время на мирные переговоры, торопилась начать урок.
– Ладно, только ради вас, фрау Петренко! – торжественно объявил Элиас.
Остальные ученики, не входившие в элитную группировку, сидели молча. Некоторых из них не волновало, что происходит. Другие закатывали глаза, решаясь лишь на такой немой знак несогласия с дебатами. Были и те, кто не решался ничего комментировать.
Мне показалось, что сражение позади. «Сейчас объясню тему, разберём примеры, ребята сделают упражнения, закрепят материал, мы вместе их проверим, и эти полтора часа закончатся». Как же сильно я ошибалась…
Я начала объяснять, и подход мой сводился к тому, что в первую очередь нужно понять смысл предложения. Ведь слово «дасс» с двумя «с» в немецком языке – это союз, а «дас» с одной «с» употребляется в трёх разных функциях: артикль, указательное или относительное местоимение. Каждая часть речи несёт собственную, отличную от других, смысловую нагрузку. Таким образом, нужно разобраться, о чём идёт речь. Запомнить, что союз пишется с двумя «с», в остальных случаях – с одной.
Пока я говорила, элита на галёрке развлекалась. С задних парт передавались бумажки, то и дело по классу летали какие-то предметы. Уровень шума был сносным, поэтому я не прерывалась. Иногда повышая тон, давала понять, что замечаю их возню. Сигнал действовал, но краткосрочно. Как только зрительный контакт прерывался, баловство продолжалось.
Я заметила, что другие ученики тоже отвлекаются на беспорядки. Айше, сидящая за первой партой в третьем ряду, раздражалась. В её взгляде читалось отвращение. Ей хотелось использовать шанс на моих занятиях, чтобы разобраться с как можно большим количеством непонятных ей тонкостей немецкого языка. Обычно она бомбардировала меня вопросами каждый урок. Иногда только я и могла понять её, потому что чётко оформить мысли на чужом языке у неё не получалось. Мне же, такой же иностранке, удавалось уловить суть её затруднений. Однажды Айше призналась, что понимает материал только на моих занятиях. На регулярных уроках она не решалась попросить учителей говорить помедленнее и чётче, так, чтобы ей, бежавшей с семьёй из родной страны в Европу, стало понятно. Она просила меня добавить ей заданий, чтобы заниматься дома. Спрашивала, какую книгу купить для дополнительных тренировок. После занятий подходила, интересовалась личным: сколько у меня детей, как долго живу в Германии, сколько надо времени, чтобы так же научиться говорить по-немецки.
Кристиан, сидевший на первой парте в первом ряду, тоже не одобрял помехи сзади. Иногда он оборачивался, смотрел на источник беспредела и сжимал кулаки. В один момент я услышала громкий хруст – из кулака Кристиана торчал огрызок сломанного карандаша.
Как же хотелось защитить учеников, которые тянулись к свету знаний. В их пытливых взглядах я видела стремление пробиться через стены непонимания или трудности иммиграции. Цель – победить все немецкие артикли и падежи. За пару лет догнать сверстников по английскому, который раньше они не учили в своих школах. Разоблачить икс в конце решения и вычислить гипотенузу. Разобраться с политической, социальной и учебной системами принявшей их страны и виртуозно играть в «город, страна, река»[7].
Записав схематично на доске объяснение и примеры употребления, я спросила, всё ли понятно.
– Мне ваще ничего не понятно! – Элиас и не думал настраиваться на умственную деятельность.
– Если слушать, то всё понятно, – тихо сказал Кристиан.
Он всегда сидел один. Старался вникать как мог, и способности у него явно прослеживались. В других условиях достиг бы оценок намного выше, но он страдал от психического расстройства. Когда я увидела его в первый раз, то не поверила, что у такого спокойного на вид мальчика случаются приступы агрессии и он не может их контролировать. Я пыталась говорить с ним тихим и даже нежным голосом, когда подходила проверять задания. Поначалу он шарахался от меня и не выдерживал моего приближения. Ему нужна была дистанция. Со временем всё же приспособился или просто привык ко мне. Расстояние в двадцать-тридцать сантиметров его уже не напрягало. Ни разу я не видела, чтобы он выходил из себя. Однажды эмоционально отреагировал, когда ошибся в задаче, но так многие реагировали. Ничего агрессивного я в этом не увидела.
– Что ты сказал? – Мирза с последней парты всё-таки услышал замечание.
В направлении доски полетела ручка и попала в голову Кристиану.
– Я сказал, что слушать надо объяснение, тогда всё будет понятно, – стиснув зубы, повторил парень.
Я хорошо видела Кристиана и забеспокоилась. Не разворачиваясь к задирам, он сжимал кулаки, кожа на лице багровела.
– Ты что, самый умный тут? – Мирза продолжал наседать.
– Поумнее вас вместе взятых! – Кристиан поддался провокации.
– Сиди помалкивай, рожа прыщавая! – Юзеф внёс свой вклад в перепалку.
Приближённые Элиаса украдкой посматривали на него, как будто ждали команды «фас», а пока разминались.
– Прекратите! – опомнилась я.
Но никто даже не думал останавливаться. В Кристиана полетели карандаши и ручки. Он резко встал, с шумом оттолкнув парту, обернулся и спросил, кто это сделал. Голос его дрожал от ярости.
– Сядь на место, урод! – Юзеф зарабатывал очки.
– Сам урод! – Кристиан схватился за стул и всем видом показал, что намеревается бросить его в обидчиков.
– Прекратите немедленно! Кристиан, сядь на место! – я максимально повысила тон.
Провокация со стулом подействовала на Элиаса молниеносно. До этого момента он упивался вербальной перестрелкой, но при виде физической угрозы в нём проснулся животный инстинкт. Как это ему посмели пригрозить? Да ещё и при всех. Он вскочил, поднял соседний свободный стул и с окаменелым жёстким лицом швырнул его в моём направлении.
Уровень стресса во мне зашкалил. Ткань рубашки отскакивала от груди, дышать стало труднее. На призывы прекратить никто не реагировал. У дальней стены трое подростков, плечом к плечу, с искрами азарта в глазах и жестах, выжидали. Остальные ученики стихли настолько, что казалось, в помещении присутствует всего пять человек.
Каким-то чудом стул не долетел ни до меня, ни до Кристиана. С оглушающим грохотом железные ножки приземлились между первым и вторым рядами, задев угол парты. Понимая, что одна я не справлюсь, я показала Айше взглядом на дверь. Она сразу поняла, что делать. Выбежала в коридор, чтобы привести классного руководителя.
Тем временем Кристиан замедлился на секунду, словно сдерживая агрессию, но попытка управлять эмоциями провалилась. Бросив взгляд на лежащий стул, он с яростным воплем бросил свой, которым вначале только припугивал. Бросок был слабым, но ножки громыхнули о пол так же сильно. Путь между рядами заблокировался.
– Успокойся, псих! – Юзеф всё складывал в копилку очки.
– Сам ты псих!!! – неистово заорал Кристиан.
– Иди мамочке пожалуйся, сукин сын. – Мирза тоже не упускал шанса.
В Германии на сайте одного издательства лингвисты, да и сами подростки, входящие в комиссию, определяли «молодёжное слово года». Из чаще всего мелькающих словечек выбирали более или менее культурные, похожие на сленг: кринж, лост, смомби. Но молодое поколение не позволило навязать им их «слово года». Они проголосовали за то выражение, которое в реальности использовали все: сукин сын.
Согласно параграфу 185 Уголовного кодекса Германии, использовать выражение «сукин сын» запрещено, по крайней мере, это даёт повод обратиться в полицию. За подобное оскорбление можно получить денежный штраф и угодить в тюрьму на срок до года, а за публичное – до двух лет.
Я слышала это ругательство в стенах школы так часто, что становилось тошно. Вероятно, лингвист ухом улавливает больше, чем остальные. Слова не просто звучали на поверхности, передавая сигнал – например, призыв к действию или информацию. Они глубоко проникали в сознание.
Выражение «сукин сын» считалось одним из самых страшных оскорблений. Причём, если дословно перевести, это даже не «сукин», а «шлюхин сын». Оно оскорбляло адресата и его семью, точнее честь матери. Прямое оскорбление матери было побочным, скорее придавало враждебности и остроты. И оно всегда действовало.
Кристиан шагнул в сторону стоявших подростков, но стулья преградили путь. Тогда он развернулся и решительно направился в моём направлении.
Всё в том же шоковом состоянии я потянулась к разъярённому ученику. Очевидно, хотела его остановить. Действовала я неосознанно, скорее машинально в стрессе. Кристиан резким движением вырвал руку и ускорил шаг. В этот момент перед моими глазами пронеслась жуткая картина. Мой мозг, зафиксировав чуть раньше информацию об открытом окне, проложил к нему путь мальчишки и, уловив вопли «Как вы все меня достали!», дорисовал драматическую развязку. Я бросилась вслед за Кристианом. Схватила его за руки так сильно, как только могла. До открытого окна на четвёртом этаже оставалось не больше двух метров.
– Закройте окно! – крикнула я стоящим подросткам.
Никто не двинулся с места. Кристиан не вырывался, а тащил меня вместе с собой вперёд.
– Элиас! Закрой окно!!! – ещё громче прокричала я.
Было уже не до шуток. Элиас взглядом отреагировал на мою интонацию: я увидела, что он понял – они переступили черту. Взглянув на пульсирующие вены на лице Кристиана, он протиснулся между нами и окном и закрыл его.
Казалось, прошла целая вечность между моментом, когда Айше выбежала из кабинета, и её возвращением с фрау Бергманн. На самом деле прошло несколько минут.
Классный руководитель пользовался авторитетом. Одним из инструментов воздействия были оценки. Хорошие отметки не стимулировали учёбу, зато остаться на второй год никто не хотел. Это считалось совсем некруто. Такие кандидаты имелись в каждом классе, но даже они старались этого избежать. Поэтому хоть какой-то минимум всё же надо было учить. Второй инструмент – разговор с родителями. Как правило, он эффективно действовал на учеников. Я не знала, какие отношения царили в той или иной семье, но угроза звонка родителям по далеко не приятному поводу работала всегда. После нескольких телефонных бесед я выделила схожие реакции. Почти все, узнав, что я из школы, делали глубокий выдох, который я отчётливо слышала в трубку. В ответ на мои вежливые и зачастую приуменьшенные претензии и просьбу провести беседу о важности занятий они занимали позицию осуждения и наказания. Никто даже не пытался встать на сторону своего ребёнка. Причём я не ждала оправданий или защиты. Я желала, чтобы отец или мать задумались о возможных причинах проблемы, подумали, что они, как семья, могут сделать.
Одно присутствие фрау Бергманн значительно разрядило обстановку, накалившуюся до предела.
– Что тут происходит? – строго и громко спросила она, обращаясь к Элиасу и двум его друзьям.
– Он первый начал, – Юсуф показал на Кристиана, которого я всё ещё держала за руки.
Удостоверившись, что парень больше никуда не рвётся, я попыталась повернуть его к себе лицом. Делая это, попросила пришедшую мне на помощь учительницу увести его в другой кабинет и присмотреть. Единственное, что я могла понимать в тот момент, – это то, что Кристиана надо на время изолировать, дать ему возможность успокоиться. Находясь в туннеле эмоций, он не воспринимал внешнюю информацию.
В классе образовалась абсолютная тишина. Буря стихла, и создалось ощущение, что время остановилось. Я села за учительский стол, больше не ощущала ничего. Шок прошёл, обострённая тревога исчезла. Грозовая туча больше никому не угрожала. Я подавляла остаточный страх, который рвался наружу, заставляла разум перестать дорисовывать альтернативный финал ситуации, приказывала рукам не трястись. «Потом. Всё потом. Не при детях». До конца урока оставалось ещё тридцать девять минут.
– Кто-то хочет что-то сказать? – спросила я, осматривая каждого. Ответа не последовало. – Тогда начинайте делать задания, которые я раздала. Если возникнут вопросы, поднимайте руку, я подойду.
Шуршание бумаги означало, что все принялись за упражнения. Даже галёрка.
Я подошла к первому перевёрнутому стулу, поставила его за парту, где ещё минут пять назад сидел Кристиан. Путь ко второму стулу освободился, его я отнесла в конец ряда и поставила у последней парты. Потом взяла карандаш и пошла по рядам, останавливаясь у каждого ученика. Я смотрела на вставленные в пропуски слова. Если находила ошибку, то помечала её на полях. Возможно, пропускала недочёты или исправляла верные ответы…
Примерно через двадцать минут фрау Бергманн вернулась с Кристианом. Она проводила его до места и снова ушла, теперь уже с троицей с галёрки.
Занятие подошло к концу. Ученики разошлись, а мы с фрау Бергманн сели за парты. Она расспросила меня об инциденте, потом по большому секрету поведала о разговоре с Кристианом. Уйдя в другой класс, он, захлёбываясь слезами, всё повторял, что больше не хочет жить.
Фрау Бергманн ушла, а я ещё минут десять сидела, уставившись в одну точку. Потом снова запретила себе давать волю чувствам. Запрет продлился до момента, когда вечером вышла из детской. Прочитав сказку на ночь, пожелала дочкам спокойной ночи. Только закрыла за собой дверь, как вырвались слёзы, ещё и с такой силой, что казалось, не прекратятся никогда. С этого дня у меня началась бессонница.
Я знала, что по протоколу будет разбор полётов. Мне придётся в докладной записке описать инцидент, поговорить с фрау Харт и с директором школы. Знала, что придётся пообщаться со школьным психологом о Кристиане. Задирам грозили вызов родителей и письмо о грубом нарушении дисциплины. Возможно, кто-то из троих уже получал первое предупреждение, тогда оставалось готовиться к исключению. Родителей Кристиана ждал разговор. Самого юношу направят к психологу. Я знала, что с классом проведут поучительную беседу, что так делать нельзя, и что через пару дней все забудут про инцидент. Но я одна навсегда сохранила в сердце образ пятнадцатилетнего юноши, чьё сердце вырывалось из груди, словно птица, стремящаяся уйти от жестокости этого мира к открытому, наполненному светом окну.
На собеседование я пришла абсолютно спокойная. Понимала, что являюсь достойным кандидатом, но что-то крепко вцепилось в мою самооценку и тянуло её всё ниже и ниже. Проблема касалась не только ситуаций, связанных с поиском работы. Когда я хотела записаться к местному окулисту, мне сказали, что новых пациентов не берут. С гинекологом та же история. Записаться на стрижку смогла лишь через месяц, а косметолог в нашей деревне и подавно не водился. При любой светской беседе спрашивали, откуда я родом. Услышав ответ, любопытствующие реагировали одинаково – на их лицах читалось: «Лучше с ней не связываться». Разговор заканчивался быстро. Мои попытки пристроить себя в новую реальность каждый раз разбивались о местный колорит. В большинстве случаев я объясняла их реакции моим происхождением. В итоге просила мужа позвонить и записать меня к врачу или в парикмахерскую. Думала, что отказывали мне, услышав русский акцент.
В двухэтажном жёлтом здании я сидела напротив двух бионемок. Био – это как коренные москвичи. Исчезающий вид. Они скептически рассматривали мой деловой стиль одежды, непривычный для них.
Строгий дресс-код в воспитательных и учебных заведениях Германии в принципе отсутствует. Ещё со времён детсада я пребывала в культурном недоумении от внешнего вида некоторых воспитателей. У одной девушки, видимо недавно окончившей обучение, каждый открытый участок тела покрывали татуировки. Причём на одном плече красовался чёрный череп в ярко-красных розах, а на другом – крупная чёрная змея с раздвоенным красным языком. Круглое и довольно симпатичное лицо её казалось находкой для металлоискателей. Когда мы поговорили, я поняла, что и на языке тоже был пирсинг. Классические предметы гардероба отсутствовали, а вот джинса и кожа даже в жаркие летние дни не менялись на хлопок. Сейчас таким стилем не удивить, но среди детей этот образ я увидела впервые. Учителя свободно ходят в кедах, джинсах, футболках. Встречаются и те, кто предпочитает классический стиль одежды. Таким образом, строгих рамок для выбора гардероба нет. Это мне пришлось по душе. Главное – не заходить слишком далеко в дремучий лес самовыражения.
Разговор проходил довольно приятно, хотя я заметила, что моё резюме просмотрели весьма поверхностно. Попросили рассказать всю биографию.
Тогда я ещё не понимала, что у будущей руководительницы наметились большие планы. Фрау Харт и фрау Вайс собеседовали меня и то и дело переглядывались между собой. Как позже выяснилось, на такую должность обычно приходят без педагогического образования. Максимум – помощник воспитателя в детском саду, и то это большая редкость. Найти ценного кадра, пусть и русскую, – большая удача. Ещё и повод не выделять зарплатой чрезмерно квалифицированного сотрудника был самый что ни на есть весомый – образование-то не местное. Этот аспект больше волновал фрау Вайс, так как она представляла город, к которому относилось учебное заведение.
Фрау Харт, подобно многим другим наставникам продлёнки, не обладала специальным образованием, однако это не становилось преградой на её пути к успешному руководству. Кстати, название «продлёнка» или «группа продлённого дня» неточное. По-немецки оно звучит гордо – «открытая школа полного дня». Таким образом, фрау Харт в душе была воплощением директора. Так она себя и ощущала. Подобно своей фамилии[8], она твёрдо верила в то, что трудится на благо общества, и брала на себя всё больше обязанностей и всякого рода инициатив. Помимо руководства и организации послеурочного досуга учащихся, она состояла в городском совете, должность в котором оставалась загадкой, но в ней таился весомый вклад в жизнь города, вела курс подготовки к выпускным экзаменам и возглавляла дневной лагерь для детей от семи до одиннадцати лет в пасхальные и летние каникулы. Ещё фрау Харт то и дело видели с пятиклассниками: она им читала вслух, организовывала какие-то игры, да и просто выгуливала во внутреннем дворе. Как потом оказалось, в классах, где уроки продолжались после обеда, был продолжительный перерыв. В эту перемену дети нуждались в присмотре, как и их учитель – в паузе. Таким образом, фрау Харт ввела новую должность и успешно подрабатывала аниматором один час в день.
На собеседовании задавали немного странные вопросы, нехарактерные для деятельности воспитателя в группе продлённого дня. Я примерно представляла, чем придётся заниматься: присматривать за школьниками после занятий, помогать с уроками и своевременно отправлять их домой. Собственные дети – девочки-двойняшки ещё ходили в садик, и практического опыта внутри школьной системы я не имела. Но фрау Харт интересовало, как у русской эмигрантки обстоят дела с математикой и английским? Или как я смотрю на то, что в каникулы придётся работать полный рабочий день? Я положительно отвечала на все вопросы, слепо стремилась заполучить должность. Надо освежить математику за все классы? Конечно! В каникулы трудиться без отдыха? Не вопрос! Оплата невысокая? Разумеется, я же всё понимаю. Кивала и говорила, что всё смогу и всё устраивает. Познавать свою ценность мне предстояло на примере самих немцев. Но разрушить ту неясную преграду, что отделяла меня от истинного чувства принадлежности, я так и не смогла.
Глава 3. Девятый «А»
22.10.2019
– Вы не собираетесь заходить?
За пару минут до начала урока я поздоровалась с несколькими ребятами, которые сидели перед запертой дверью. Открыла кабинет ключом, зашла внутрь. То, что никто в ответ не поздоровался, меня уже не задевало, скорее это стало привычным. Но на этот раз даже заходить в кабинет никто не торопился.
Я доставала свои вещи, готовилась к уроку. Дополнительные занятия проходили после учебного дня, звонки в это время уже не звенели. Посмотрела на часы – мы должны были начать минуту назад. Ученики не двигались с места. К ним подошли остальные ребята и так же молча уселись рядом на пол.
Прошло ещё пять минут. Ситуация не менялась. Меня жутко напрягала эта игра, правил которой никто не объяснил. Оставаться спокойной не получалось: я не понимала смысла забастовки. Вышла с журналом посещаемости и отметила в нём сидящих в коридоре. Спросила, не входит ли в их планы проследовать в класс, но ответа не дождалась. Они упорно меня игнорировали. Я вернулась в пустой кабинет. Много мыслей душило меня в тот момент, но больше вопросов. «Как же надоели эти протесты! Каждый раз обязательно что-то происходит! Что это? Детство в одном мягком месте не даёт покоя? Подростковый максимализм? Неуважение? Почему я на это каждый раз соглашаюсь?! Зачем делаю это? Если им ничего не надо, почему я должна?»
Прошло ещё десять минут, но по ощущениям не меньше часа. Я достала мобильный и набрала номер школы полного дня. Ответила фрау Харт. Я попросила её заглянуть к нам в соседнее здание, чтобы собственными глазами посмотреть на «мотивированный» девятый «А».
Из коридора доносились тихие голоса. Видимо, условия забастовки пересматривались в ускоренном порядке. Услышав возню, я краем глаза заметила, как один из саботажников подошёл к окну. По его возгласу поняла, что он увидел выходящую из жёлтого здания фрау Харт и доложил обстановку остальным анархистам. Пассивное сопротивление спешно меняло дислокацию.
Рассевшись по партам, заговорщики даже достали пеналы и изобразили всеобщую готовность к занятию. Меня жёстко одурачили. Разум искал выход из западни.
– Как хорошо на вас действует приближение фрау Харт. – Я старалась говорить как можно спокойнее.
Дети молчали. В другой ситуации я была бы счастлива такому безмолвию, но теперь отсутствие каких-либо звуков означало только одно – я для них пустое место.
– Наверное, мне следует попросить её вести у вас квалитренинг.
В этот момент я опустила взгляд на первую парту среднего ряда, где развалился Лукас. Всем видом он показывал, насколько ему скучно. Руки положил на столешницу, а голову сверху, скрывая лицо. Услышав мои слова про фрау Харт и предложение поменяться с ней местами, он приподнял одну руку из-под головы. Кисть изначально была сжата в кулак, но теперь средний палец медленно выпрямлялся, явно неся мне послание.
В первый момент я даже не осознала оскорбления. К тому же перед учениками я стояла словно в бронежилете, не разрешая себе проявить эмоции. «Нельзя. Нужно достоять до конца». Помогало умение перенаправить поток мыслей в другое направление, подальше от того, в котором они автоматически бежали. В голове включился анализ невербальной коммуникации.
Некоторые жесты в разных культурах и странах мира можно растолковать по-разному. Например, когда «всё о’кей», большой и указательный палец соединяют в кольцо, а остальные пальцы остаются прямыми. Знак появился ещё в древней Греции и означал согласие, одобрение и даже любовь. Если обратить внимание на форму, созданную этим жестом, то можно увидеть круг – символ совершенства. Неудивительно, что в буддизме и индуизме он означает внутреннюю гармонию. Отсюда и произошло межкультурное значение, символизирующее, что всё «абсолютно правильно» или «идеально». Во многих странах, таких как Россия, Австралия, Великобритания, США и Канада, толкование жеста «о’кей» осталось положительным. Он означает, что всё в порядке. Дайверы используют его, чтобы спросить, всё ли нормально, и им же могут утвердительно ответить. Главное – не спутать с жестом «палец вверх», потому что он означает, что подводник должен всплыть.