Записки на память

Лидия Журавлева

Записки на память

Послесловие к ненаписанному роману (о «Записках на память» Лидии Журавлёвой)

Поэзия в прозе – явление в литературе удивительное и требующее достаточного уровня мастерства и подготовки, прежде всего – трудолюбия, менее всего – вдохновения.

Тем интересней мне было прикоснуться к «Запискам на память» Лидии Журавлёвой, автору заслуженному и самобытному, и всё благодаря её поэтическому видению мира. Переход от лирики к прозе для поэта так же естественен и необходим, как и работа над поэтическим текстом; ибо подлинный поэт – человек и живёт среди людей. И когда поэт пишет прозу – это всегда будет, вольно или не вольно, развёрнутый поэтический текст. Сама по себе проза поэта – лирична и содержит множество планов, не всегда осознаваемых им самим. А осмысливание приходит к поэту только в момент создания текста. Поэт пишет прозу чтобы вспомнить и – помнить.

Человеческая память избирательна и способна отсеивать факты и события былого, художественно дополняя недостающие фрагменты. В этом смысле, проза поэта восстанавливает бывшее, как реальность, которая никуда не исчезла. В прозе поэта Лидии Журавлёвой временные пласты создают цельную мозаичную картину былого. Личный пережитой опыт поэта становится в прозе осмысленным и имеет созидательное продолжение. Так время прошедшее имеет прямую связь с настоящим и влияет на время будущее, которое формируется по заданному канону. Поскольку не бывает лирики поэта в отрыве от прошлого, то и прозы тоже не бывает. А описанная поэтическим языком жизнь поэта – и есть пример достойной и правильной жизни. Поэт впитывала в себя виденное и слышимое, но не противопоставляла его себе, а умело использовала для построения своей жизни.

Примерная учеба, активность в общественной жизни, любознательность и коллективизм, самым положительным образом позволили сформировать и представить миру в своё время новый поэтический голос – поэта Лидию Журавлёву. Каждое её опубликованное произведение содержит свет и тепло добра. От поэтической строфы к прозаической строке движется мысль поэта. За этим движением стоит глубокая любовь и благодарность к людям. Её не создать сиюминутно, сценически не сыграть, не притвориться. Это не игра в образ поэта, а подлинное существование. Идти в ногу с поэтом не просто. Для этого читающий сам должен сверить свои часы с текстом поэта, спросив себя: «А правильно ли я живу?.. Что во мне не даёт понять текст поэта?.. Почему этого раньше я не встречал, а если встречал, то видя не видел?..»

Осознание приходит не сразу. Удивление самому себе – главное, что даёт творчество поэта. У Лидии Журавлёвой это есть и будет. И одна из наград ей – знание того, как отзывается в сердцах людей её слово.

Лети, Журавушка, лети!

Василий Зозуля,

Председатель Ханты-Мансийского регионального отделения Российского союза писателей, г. Нижневартовск

От автора

Тихим светом изнутри подсвечены,

На страницах старого альбома

Проступают, с временем повенчаны,

Лица тех, с кем были мы знакомы.

                  Журавушка

Ещё недавно такое занятие, как перелистывание старых альбомов с фотографиями, было делом обычным. Найти себя в нарядном платьице и обязательно с бантом набок, увидеть лица тех, кто остался жить только в сердце и на старых фото, вспомнить места, в которых ты когда-то был счастлив.

Но всё течёт, всё меняется. Тысячи, десятки тысяч фото в компьютерах и смартфонах так и останутся лежать, никем не потревоженные, словно верстовые столбы нашей жизни, занесённые песком времени в человеческой пустыне. Вот почему возникает желание записать то, что было, есть и, быть может, будет, чтобы вспомнить и почувствовать всё заново и оставить за собой след.

Когда-то в Омске

Полечка

Мне отчаянно не спалось. Я добросовестно пересчитала всех знакомых и незнакомых слонов и, наконец, сбилась со счета. Засыпая, краешком сознания я увидела девочку лет двенадцати, которая как будто ждала меня у приоткрытой двери. Дверь показалась мне на удивление знакомой. Ручка её со слегка отколотым краешком словно когда-то уже лежала в моей руке…

– Что же ты смотришь? – нетерпеливо махнула рукой моя ночная гостья.

– ?…

– Дверь может сейчас закрыться!

Я накинула на себя первое попавшееся под руку и, только успела перешагнуть порог, как дверь за мной захлопнулась. Оглядевшись вокруг, я поняла, что снова очутилась в доме, которого давно нет – в том доме, где прошло моё детство.

Девочка, поманившая меня за собой, куда-то исчезла. А у меня возникло странное чувство: с души словно спал огромный гнетущий груз, и появилась необыкновенная лёгкость. Казалось, если захочу, то смогу и бегать, и прыгать, и даже летать. Все заботы, тяготы минувшего длинного трудного дня враз отступили и оказались несуществующими.

Из большого зеркала в прихожей на меня глядели улыбающиеся глаза уже знакомой мне девочки. Это и удивило, и позабавило. Внезапная догадка ошеломила: я поняла, что сейчас я – это я, но много-много лет назад. Годы как будто бы спали с меня, как одежда не по сезону, и я была снова готова вбирать в себя мир, вдыхать его полной грудью.

Я зашла в комнату, в которой жили мы с бабушкой. "Полечка", так ласково мы все её звали. Мои родители были всецело поглощены работой и делами насущными, а мы с братом предоставлены самим себе и неусыпным заботам бабушки. За Полечкиными плечами были всего три класса церковно-приходской школы, но она исправно спрашивала с нас с братом выученные уроки, заставляя заниматься в строго отведенное время. И я, и брат учились хорошо, и у родителей никогда не было проблем с нами в школе. Бабушка часто пела нам народные песни и самой любимой песней была у неё "Тонкая рябина". До сих пор, слыша эту песню, я с трудом сдерживаю слёзы.

Полечка научила меня читать года в четыре, и я до сих пор предпочитаю чтение многим другим занятиям. У неё было много цветов, и она приучила нас с детства относиться к ним, как к живым существам. Неудивительно, что бабушка была для нас самым близким и дорогим человеком. Она могла и пожурить нас, и пристращать тем, что пожалуется папе и маме, но мы относились к её воспитательным мерам со свойственной детям легкомысленностью и оставались такими же неугомонными и шаловливыми.

В комнате было темно и тихо. Тишину нарушали редкие всхлипывания, и я, включив настольную лампу, увидела, что бабушка вытирает покрасневшие глаза.

– Что случилось, Полечка? Ты плачешь?

– Мама… Мама… – голос Полечки прерывался, – мама выбросила из дома мои цветы!

– Как выбросила?

– Она сказала, что цветы – это мещанство, и пересадила их из горшков прямо в огород, – и Полечка зарыдала навзрыд, – так когда-нибудь и со мной будет.

Мы жили в Омске, и то, что цветы из теплого дома попали в холодную сырую землю, могло означать только их неминуемую гибель. Я понимала это и, зная, как бабушка трепетно относилась к своим туям, аспарагусам, фикусам, растерянно хлопала глазами и не могла, не смела произнести какие-то слова в осуждение мамы, хотя внутри меня всё кричало. Мама всегда знала, что делала и была неоспоримым авторитетом в нашей семье. Наверное, у неё был резон поступить именно таким образом.

Мне и в голову тогда не пришло, что я могла как-то утешить, успокоить бабушку. Прошло много лет с этой сцены, но только сейчас я поняла, что неподдельное бабушкино горе и моё растерянное предательское молчание мучили меня до сих пор.

И тогда я заговорила.

– Полечка, не плачь, пожалуйста. Не надо, родная! Мы с тобой посадим другие цветы, и я сама буду ухаживать за ними так, как ты меня научила. Правда-правда! У нас будет много цветов, мы с тобой ещё порадуемся им.

Тут я сама заплакала, и мы, обнявшись с бабушкой, плакали уже вместе. Я обняла её крепко-крепко, гладила седую голову и чувствовала, что мои любовь, тепло и искреннее сочувствие передаются через нежные прикосновения. Полечка понемногу успокоилась.

– Давай спать, внученька!

И мы заснули.

Проснулась я от первых лучей солнца, чертивших крестики-нолики на моей подушке. Открыв глаза, я поняла, что благополучно вернулась в моё "сегодня". На окне стояли комнатные цветы, нетерпеливо расправляя свои листочки навстречу солнечному свету. А у меня на душе было радостное и спокойное чувство от сознания того, что мне удалось сделать что-то важное.

Про девочку, которая любила сказки

Жила-была одна маленькая-маленькая девочка. И были у нее, как и у всех детей, наверное, мама и папа, которые девочку очень любили. Мама ее была хорошая такая советская женщина, врач, а папа у девочки был Поэт. А вы ведь знаете, что все поэты такие фантазеры и выдумщики, что, даже если чего-то и не будет, то они и присочинят. Им – недолго.

Так вот, пока девочка была маленькой, папа ее решил, что ничего лучше не может быть, чем ребенка с детства приучить к тому, что в жизни есть и волшебники, и сказки, и волшебства всякие. Чтобы девочка знала, что вся жизнь – это такая большая сказка.

И что, вы думаете, ее папа стал делать? Он стал сам делать всякие волшебства. Вот, например, спит ночью девочка, у нее завтра, к примеру, день рождения. Так папа ее ночью разбудит, и девочка видит, как над натянутой простыней игрушечные куклы сами разговаривают и всякие подарки ей на игрушечных автомобилях выкатывают. Девочке это очень нравилось, только мама почему-то очень пугалась. Наверное, думала, не станет ли девочка дурочкой, когда вырастет? И маму можно понять.

Или вот еще: опять же в день рождения девочки папа брал свое ружье, выходил на крыльцо, стрелял и громким голосом кричал: «По щучьему веленью, по- моему хотенью появитесь подарки за такой-то дверью!» Девочка, оглушенная выстрелом и плохо соображающая, спотыкаясь и путаясь в чулках, бежала за эту дверь, а там были всякие разные подарки, но чаще всего – книги. Папа-то ее ведь Поэтом был и книжки любил больше всего на свете. Наверное, даже больше мамы. Мама так всегда ему сама говорила.

Девочка научилась читать очень рано, раньше, чем ей 4 года исполнилось, но не потому, что умная была, а потому что с ней особо водиться или заниматься было некому. Мама работала на важной работе, вакцину на всю страну выпускала, папа, как водится у поэтов, стихи и песни писал («Погас закат за Иртышом» – слышали?), а бабушка была старенькая и с утра до вечера на кухне суп варила. Нет, конечно, книжки ей читали, но только до того времени, как её саму читать научили.

А еще она очень любила пересказывать сказки. Причём пересказывала одновременно (могла и с одним общим сюжетом) сразу несколько сказок, потому что, наверное, в голове, у нее каша из сказок варилась. И почему-то любая сказка заканчивалась словами : «И они поженились», – и сказка про Курочку Рябу, и Сказка про белого бычка, и любая другая сказка. Не помню точно, но, наверное, ей казалось, что таким должен быть счастливый конец у любой сказки. Думаю, что она была недалека от истины.

Девочка очень любила ходить под дождём. И, если её «загоняли» домой с прогулки: «Дождь на улице! Иди скорее!", – то эта вредная девчонка стояла, как столб, по её лицу текли реки дождя, а она гордо отвечала: "На улице нет дождя". Так она получила прозвище сродни индейскому имени «Девочка-на-улице-нет-дождя». Вот как-то так.

Когда девочка подросла и пошла в школу, ее стали звать «врушей». Все то многое и не по ее возрасту, что она читала запоем дома (а отец девочки имел очень большую, по тем далеким временам, даже огромную библиотеку, – ведь он был Поэт, как вы помните), у девочки складывалось в причудливый калейдоскоп, и она порой сама не могла отличить реальные события от воображаемых, в смысле, от где-то прочитанных. Это теперь я понимаю, что никакой врушей она не была, а была отчаянной фантазеркой, но такого слова, наверное, ее подруги не знали. Они иногда сердились и обижались на девочку, если она начинала про кого-нибудь из них рассказывать сочиненные ей небылицы. Ну, сами посудите, кому бы это понравилось? Да никому.

Но подружки быстро забывали свои обиды, – девочка была, наверное, добрая, смешная и с ней было весело. Она так интересно рассказывала про невиданные страны, небывалые вещи, захватывающие приключения! А ведь телевизоров тогда с мультиками и сериалами не было, вот они ее и терпели по доброте своей душевной.

Потом девочка выросла. Она пробовала и научилась писать и стихи, и то, что, как оказалось, называлось строгим словом «проза». Смешное слово «прозаик» она услышала довольно поздно, ведь ее отец был не прозаик, а Поэт, я уже об этом говорила. И она, когда слышала это непонятное ей слово, всё думала: про каких это про заек? То ли дело гордое имя – Поэт!

Девочке не суждено было стать ни поэтом, ни прозаиком. Она окончила не литературный, а медицинский институт, как и её мама, и стала простой советской девушкой, «комсомолкой, спортсменкой и просто красавицей» а потом и простой советской женщиной, членом той партии, которая тогда была одна на всю страну, и все хорошие люди туда вступали. Членом этой партии был и её отец, который дошёл в сорок пятом до Праги.

Судьба не приготовила этой девочке в жизни никаких сказок. Она хорошо училась, может, и лучше всех, была даже Ленинской стипендиаткой (а это – ого-го!), но в институте остался совсем другой мальчик. И девочка, бывшая первой на курсе по распределению, ткнув заплаканным пальчиком на пустое место в карте, гордо уехала в далекий новорожденный город, – тогда он еще не был городом. Дальше в ее жизни довольно часто что-то, кажущееся сказкой, неожиданно быстро превращалось во что-то совершенно не сказочное. Но она научилась этого не бояться, а с этим справляться. А как жить иначе?

Сочинять сказки снова надо было ей самой, но это дело для неё уже стало привычным. Разве нельзя назвать сказкой город-мечту, выросший, как волшебное королевство, посреди тайги и болот прямо у нее на глазах? Она много лет проработала и сейчас живёт в нём. Её знают и уважают, радуются её новым книгам и стихам. Сказкой стала её работа, в которой микробы всех мастей были настоящими волшебными героями, с которыми она сражалась. Сказкой она хочет видеть жизнь самых близких людей и всё делает для этого.

Но иногда весной, когда начинают шевелиться в смутном сне набухающие почки, и сквозь продрогшую землю пробивается небритая поросль первой травы, происходит что-то неладное: словно по мановению волшебной палочки откуда-то сами приходят стихи, обступают ее и зовут в далекие и красивые края. И тогда она вздыхает: не то от грусти о чем-то минувшем, не то оттого, что уже прихватывает сердечко, вспоминает свою непростую, но поистине сказочную жизнь и потихоньку, стараясь ничего не забыть, пишет её продолжение.

Певичка из диксиленда

Вы не поверите, да и мне сейчас самой не верится, что в моей жизни была страничка, связанная с джазом.

Как мог проникнуть дух полёта в заоблачные высоты импровизации, в бездонные глубины необычной, непривычной, но такой манящей к себе музыке, отличавшейся от того, что я привыкла слушать из скромных в те времена источников – заезженных пластинок на стареньком патефоне, да из радиоприёмника, висевшего одинокой черной тарелкой на стене, в далёкий от столиц сибирский город Омск? Не могу сказать, как. Но в моём далеко не гурманском «музыкальном меню» джазовые мелодии заняли своё привилегированное место.

Стоит только маленькому семечку попасть на подготовленную, удобренную почву, включается волшебный механизм и из этого семечка начинает расти дерево или цветок, или что-то не менее прекрасное. Пластинка Эллы Фитцжеральд у однокурсницы, которую мы сначала заслушали до дыр, потом, заучив со слуха слова, мурлыкали, напевали или просто мычали, если на душе был праздник (а в юности каждый день – праздник, если вы помните) – была одним из таких семечек. До сих пор я помню, какие и в каком порядке на ней были мелодии, разыскивая их впоследствии в Интернете и находя к своей великой радости.

Не имея практически никакого музыкального образования, получив только частные уроки игры на аккордеоне и на случайно выигранном мамой в лотерею пианино у старой тётушки по отцовской линии, которая была родственницей генерала Карбышева и поэтому носила такую же фамилию, я заворожённо смотрела на каждого знакомого и незнакомого мне человека, который в той или иной степени владел музыкальным инструментом. Он сразу становился в моих глазах представителем высшей касты. Я была благодарным слушателем, и, когда в студенческой компании на Новый год у фортепиано нечаянно оказывался кто-то из «посвящённых», и я слышала незнакомую мне, но чарующую слух импровизацию, я могла бесконечно долго просто молча сидеть рядом.

Что касается моих вокальных данных, то только стечение обстоятельств позволило мне прикоснуться к микрофону. Музыкальным слухом меня Господь не обидел. Я хорошо слышу то, что я слушаю и люблю слушать. Петь я любила с детства и пела везде – где меня спрашивали и где не спрашивали. Мама долго вспоминала, как, подойдя к столярному кабинету, где проходил урок труда, ей почудился голос и песня Лидии Руслановой, хотя пела «Валенки» Лидия Журавлева. (Как вы поняли, это ещё одно из «семечек» из которого может вырасти дерево. А может и не вырасти).

На свете нет ничего случайного, это понимаешь довольно быстро, а потому не буду скрывать от вас и ещё одно семечко». Оно не совсем имеет отношение к джазу, но уж куда его денешь? В школе я каждый год, начиная с 11 лет, лежала по месяцу в больнице и ходила на костылях. Почему-то мои колени оказались бракованными. Это подтвердил даже светило ортопедии того времени в городе Омске профессор Чуловский. Лежала я всегда в одной и той же больнице на улице 3й Транспортной в травматологическом отделении у Владимира Борисовича Мазьи, который был тогда главным травматологом города Омска, и была я там как родная. Все работники отделения привыкли к тому, что после каждого нового вида спортивных занятий или же после неудачного прыганья через лестничный пролёт, сверхподвижная девочка Лида на машине скорой помощи гордо въезжала в больничные ворота. Именно находясь в травме (сокращаю) я с подросткового возраста имела возможность видеть и чувствовать столько боли, горя, радости и торжества одновременно, что мне это дало хорошую жизненную закалку.