История римских императоров от Августа до Константина. Том 8. Кризис III века

История римских императоров от Августа до Константина

Том 8. Кризис III века

Жан-Батист Кревье

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Жан-Батист Кревье, 2025

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2025

ISBN 978-5-0065-9134-9 (т. 8)

ISBN 978-5-0065-8411-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Четыре правления, шесть императоров (продолжение)

Книга первая

§ III. Максим и Бальбин

Трон, никогда не бывший предметом зависти для слабых, вполне мог внушить ужас Максиму и Бальбину, когда они взошли на него. У ворот Италии они видели грозного врага, страшного как своей силой, так и жестокостью, против которого предстояло вести войну не на жизнь, а на смерть – без надежды на мир, без иного выбора, кроме как убить или погибнуть. В самом Риме – недисциплинированное войско, беспокойный народ, всегда готовый к мятежу. Добавьте к этому неизбежную ревность между двумя соправителями и противоположность характеров, усугубляющую противоречие интересов. Столь пагубное стечение обстоятельств предвещало им бедствия, которые вскоре и обрушились на них.

Исполнив первый долг, наложенный на них приличиями, – добившись от сената указа о причислении обоих Гордианов к лику богов, – а также назначив двух высших сановников: префекта города (им стал Сабин, по-видимому, тот самый, кто предложил избрать их императорами) и префекта претория (эту должность получил Пиндарий Валент, дядя Максима), – они разделили между собой государственные заботы. Максим, как более воинственный, взял на себя командование войсками против врага; Бальбин остался в городе, чтобы поддерживать порядок.

Какой бы неотложной ни была угроза со стороны Максимина, римляне оставались столь преданными любителями зрелищ, что Максиму пришлось устроить для них перед отъездом театральные представления, скачки в цирке и бои гладиаторов. По поводу последних Капитолин сообщает любопытный анекдот, который не стоит упускать. Он утверждает, что существовал обычай, по которому императоры давали гладиаторские игры перед тем, как отправиться на войну. Историк приводит две причины этого обычая. Первая – суеверие: римляне верили, что пролитая в городе кровь умилостивляет злобных божеств, заранее давая им возмещение за кровь солдат, которую те пощадят. Вторая причина была менее нелепой: по словам цитируемого автора, этим хотели воодушевить воинов примером мужества гладиаторов и приучить их глаза к виду крови.

Как бы то ни было, независимо от мудрости этого обычая и его объяснений, едва Максим покинул Рим, как в городе вспыхнул страшный мятеж [1], поставивший его на грань гибели, – что ясно показало и дурные настроения умов, и неспособность Бальбина.

Максим оставил в Риме значительную часть преторианцев, главным образом старых солдат. Некоторые из них вместе с толпой простых граждан собрались у дверей сената, где как раз шло обсуждение государственных дел; двое или трое, движимые любопытством, даже проникли в зал заседаний и, чтобы лучше слышать, разместились у алтаря Победы. Они были в мирной одежде и без оружия, тогда как все сенаторы были вооружены – из-за тревожной обстановки, всеобщего волнения, охватившего город и всю империю; они каждую минуту ждали внезапной опасности и считали благоразумным принять меры предосторожности.

Галликан, лицо консульского звания, и Меценат, бывший претор, – люди горячие и порывистые, – заметив упомянутых солдат, заподозрили недоброе и с безрассудной жестокостью набросились на них с кинжалами, которые выхватили из-под тог, и сразили насмерть у подножия алтаря Победы. Остальные преторианцы, испуганные гибелью товарищей и не имея при себе оружия для защиты, бросились бежать к своему лагерю. Галликан вышел из курии с окровавленным кинжалом в руке, крича, что только что убил двух шпионов Максима; он обвинил всех преторианцев в измене и призвал народ преследовать их. Его призыв был услышан слишком хорошо: преторианцы, гонимые огромной толпой, нашли спасение лишь в своем лагере, где заперлись и приготовились к обороне.

Безумная дерзость Галликана на этом не остановилась. Он все больше распалял чернь и убеждал её штурмовать лагерь. Для этого он велел открыть арсеналы и вооружил народ; многие схватили первое попавшееся оружие; к толпе присоединились гладиаторы, содержавшиеся в школах для тренировок. И тогда Галликан во главе этого беспорядочного и буйного сборища повел штурм на лагерь преторианцев.

Те, будучи хорошо вооружены и обучены всем военным упражнениям, не имели труда сделать подобную атаку бесполезной. В конце концов народ устал, и к вечеру каждый подумал о возвращении домой. Преторианцы, увидев, что их противники повернули спину и шли небрежно, как будто им нечего было [P] бояться, вышли на них, учинили великую резню и затем вернулись в свой лагерь, от которого они позаботились не отходить слишком далеко.

С этого момента в Риме началась гражданская война. Сенат встал на сторону народа и приказал провести набор войск. Преторианцы со своей стороны, хотя их было мало по сравнению с бесчисленной толпой, защищались со всем преимуществом, которое давали им их военный опыт и хорошо укреплённая позиция: и народ так и не смог пробить брешь в их лагере.

Мне кажется удивительным, что в столь ужасном движении не упоминается ни префект города, ни префект преторианских когорт. Возможно, мы должны винить в этом небрежность историков. Сам Бальбин здесь не выглядит достойно. Запертый в своём дворце, он издавал эдикты, призывая народ к миру; он обещал амнистию солдатам, которые, однако, не казались самыми виновными, и ни одна из сторон его не слушала: их взаимная ярость разгоралась из-за препятствий.

Вожди народа придумали способ сломить упорство преторианцев и перерезали каналы, поставлявшие воду в их лагерь. Преторианцы, в отчаянии, совершили вылазку; завязался бой, долгое время остававшийся нерешённым, но в итоге народ потерпел поражение и обратился в бегство. Победители преследовали их, вонзая мечи в спины, и ворвались в город: но там на них обрушился град камней и черепицы, которые бросали с крыш домов. Они не замедлили поджечь их. Пожар стал яростным: он уничтожил целый квартал, превосходивший размерами и богатством величайшие и самые процветающие города империи.

Кажется, что сила бедствия заставила Бальбина выйти из бездействия. Он появился, желая использовать свою власть для усмирения беспорядков. Его презрели, и он даже был ранен – одни говорят, камнем, брошенным в него, другие – ударом дубины. Единственным средством оказалось показать мятежникам юного Цезаря Гордиана, которого оба партии одинаково обожали. Имя, которое он носил, и почтение к памяти его деда и дяди делали его бесконечно дорогим и народу, и солдатам. Его вынесли на плечах человека самого высокого роста, и как только он появился в императорской пурпуре, страсти утихли, и смятение прекратилось.

Таким образом, сенат насладился некоторым спокойствием и мог полностью посвятить себя заботам о войне, для которой были приняты самые разумные меры. Нужно было предотвратить вступление Максимина в Италию. Сенат отправил во все города, которые могли оказаться на его пути, знатных людей, имевших опыт в военном деле, и дал им полномочия восстанавливать укрепления, набирать войска, короче говоря, делать всё необходимое для приведения своих мест в оборонительное состояние. Он приказал оставить все незащищённые места, а жителям удалиться в города со своим зерном, скотом и всем имуществом, чтобы даже если враг проникнет в страну, он не нашёл ничего для пропитания своей армии. Во все провинции были разосланы запреты поставлять Максимину какие-либо припасы – будь то военные или продовольственные – под угрозой объявления врагом народа любого, кто окажет ему помощь. Наконец, предосторожности зашли так далеко, что были выставлены охраны во всех портах и гаванях Италии, а все большие дороги и даже проселочные были перекрыты баррикадами, чтобы ничто не могло пройти без досмотра, и чтобы враг народа не получал ни вестей, ни помощи каким бы то ни было путём. Максим, который должен был руководить исполнением этих различных приказов, отправился в Равенну, чтобы быть ближе к врагу, приближавшемуся через Паннонские Альпы.

Максимин не проявлял особой поспешности. Ибо Гордианы были провозглашены императорами в Африке в мае 237 года от Р. Х., а его армия достигла границ Италии лишь в начале весны 238 года. Я уже упоминал главную причину этого промедления – а именно холодность, которую Максимин встретил в своих войсках к своим интересам. Ему потребовалось время, чтобы разжечь в их сердцах рвение, угасшее из-за его дурного поведения. Мы можем добавить, что решение вторгнуться в Италию с оружием было принято в результате внезапного и непредвиденного движения, и подготовка к такой операции неизбежно затянулась. Достоверно то, что эту задержку нельзя приписать характеру Максимина, который доводил активность до исступления и ярости.

Узнав о смерти Гордианов, он [Максимин] возымел некоторую надежду на добровольную покорность тех, кого называл мятежниками; но избрание императорами Максима и Бальбина доказало ему, что ненависть сената непримирима и что только сила оружия может смирить столь озлобленные сердца. Поэтому остаток года он употребил на грозные приготовления; и вот как он организовал свой поход, когда приблизился к Италии в указанное мною время.

Он шел из Сирмия; и когда оказался близ Эмоны [2], последнего города Паннонии у подножия Альп, то, принеся жертвы богам-покровителям страны, дабы они благословили его вступление в Италию, выстроил авангард из своих легионов, сформированных в квадратные батальоны, которые, однако, имели больше глубины, чем ширины. За ними следовал обоз. Сам он замыкал шествие с преторианской гвардией. На фланги он выдвинул всю свою конницу, частью закованную в железо, частью состоявшую из германцев; а также все легкие войска – мавританских метальщиков, орхоенских лучников. В таком порядке он прибыл в Эмону, строго соблюдая дисциплину на марше, дабы снискать расположение народа.

Его разведчики, шедшие впереди армии, донесли, что город Эмона покинут и в нем нет ни единого жителя: сначала это обрадовало его, ибо он подумал, что один лишь страх перед его оружием гонит врагов в бегство и с такой же легкостью отдаст ему все города Италии. Но когда он узнал, что это отступление произошло не в спешке и беспорядке, что в нем явно был расчет, что жители, уходя, забрали все свои богатства и припасы, а что не смогли унести – сожгли, так что в этом городе и окрестных землях он не найдет никаких средств к существованию ни для людей, ни для животных, его настроение переменилось; и даже его войска начали роптать, ибо, питая надежды, что Италия обеспечит их продовольствием в изобилии, они уже на первых подступах столкнулись с его нехваткой. Желая, в соответствии со своим нравом, подавить непокорность и мятеж солдат суровыми мерами, он лишь добился того, что они возненавидели его.

Он пересек Альпы, не встретив ни одного врага, который оспорил бы у него перевал, и воспринял это как доброе предзнаменование. Он вновь поверил, что народы Италии, не воспользовавшиеся преимуществами, которые давали им горные теснины, и не думают ему сопротивляться. Но вести из Аквилеи развеяли его заблуждение. Он узнал, что этот город, первый на его пути в Италии, закрыл ворота и показал готовность к упорной обороне; что паннонские войска, шедшие во главе его армии и пользовавшиеся его особым доверием, поскольку они первыми провозгласили его императором и всегда отличались рвением на его службе, приблизившись к городским стенам, обнаружили их усеянными вооруженными людьми и, попытавшись штурмовать город, были отбиты с потерями. Максимин, убежденный, что все должно склониться перед ним, приписал неудачу паннонцев их нерадивости и слабости и не сомневался, что город сдастся, как только он сам появится под его стенами с армией. Но и в этом он ошибался, как показали дальнейшие события.

Действительно, сенат избрал Аквилею своим опорным пунктом в войне против Максимина. Это был тогда многолюдный, богатый и процветающий благодаря торговле между Италией и Иллирией город, находившийся в их центре. Укрепления, некогда тщательно поддерживаемые, за несколько веков мира пришли в сильное запустение. Сенат велел их восстановить; в городе разместили сильный гарнизон, командование которым поручили двум консулярам – Менофилу и Криспину, людям достойным и рассудительным. Менофил три года с честью командовал войсками в Мезии при Александре; а Криспин, чьей прямой обязанностью, по-видимому, было управление внутренними делами города, отличался мягкостью, достоинством и даром красноречия. Эти два правителя крайне старательно снабдили город припасами, и к моменту прибытия Максимина там всего было в изобилии.

Узнав о положении дел, этот государь понял, что Аквилея не станет для него легкой добычей; и, гордец, каким он был, счел уместным попытаться уговорить защитников, прежде чем прибегать к силе. В его армии был трибун, уроженец самого города, вся семья которого теперь находилась за его стенами. Этот офицер, казавшийся ему подходящим, чтобы быть услышанным согражданами, подошел от его имени к стенам с несколькими центурионами и оттуда призвал жителей вернуться к долгу и покорности перед законным государем, с одной стороны, описывая ужасные бедствия, которым они себя подвергают, а с другой – обещая им прощение, в которое им тем легче было бы поверить, что они его заслуживали, ибо вина их заключалась лишь в том, что они позволили себя обмануть уловкам зачинщиков мятежа. Народ, толпившийся на стенах, не отказался слушать слова трибуна: сама мысль о мире всегда льстит. Но Криспин поспешил и разрушил одно впечатление другим. Он напомнил жителям об их обязательствах перед сенатом и римским народом; предостерег их от веры обещаниям жестокого и коварного тирана; указал им на славу, которую они стяжают, став спасителями Италии; заверил их в победе, предреченной как внутренностями жертвенных животных, так и прорицаниями их бога Аполлона Белена. Этот бог, которого мы уже упоминали ранее [3] как один из объектов религиозного почитания древних галлов, пользовался особым культом в Аквилее; и во время описываемых событий многие из осаждавших после неудачи своего предприятия утверждали, что видели его в небесах сражающимся за город – «было ли это видение истинным, – замечает Геродиан, – или же те, кто о нем рассказывал, выдумали его, чтобы прикрыть свой позор». Увещевания Криспина возымели действие; и Максимин окончательно убедился в необходимости вести правильную осаду города.

Река Лизонцо задержала его на три дня. Собственно говоря, это всего лишь горный поток; но теперь, разбухший от талых снегов, он стремительно нес свои бурные воды; а красивый каменный мост, построенный здесь в древности императорами, был только что разрушен жителями Аквилеи, находившейся всего в четырех или пяти лье [примечание: 1 лье ≈ 4,5 км]. Переправиться через эту реку без моста для армии было невозможно; несколько германских всадников, попытавшихся сделать это вплавь, так как в своей стране они привыкли переправляться через самые большие реки, были унесены стремительным течением и погибли вместе с лошадьми. Максимин, не имевший лодок, вынужден был соорудить мост из связанных между собой бочек, покрытых хворостом и землей; и вся его армия перешла по этому мосту.

Подойдя к городу, Максимин сначала сжег и разорил предместья, хорошо украшенные, застроенные добротными домами и полные садов, которые жители, по естественной привязанности к своей собственности, пощадили. Враги вырвали виноградные лозы, срубили деревья и использовали их, как и дерево из разрушенных домов, для постройки осадных машин.

После дня отдыха они начали яростные атаки. Осажденные встретили их стойко и оказали такое же упорное сопротивление. В городе все стали солдатами. Даже женщины отдавали свои волосы для изготовления метательных машин. Они широко использовали в своей защите кипящую смолу и вар, которые выли на атакующих целыми бочками. Произошло несколько схваток, в которых войска Максимина понесли большие потери, так и не сумев пробить брешь в стене. Успех придавал осажденным мужества, тогда как осаждающие, обескураженные бесплодностью своих усилий, теряли веру в дело, ненавидимое всей империей и не приносящее удачи. К этому добавилась крайняя нехватка провизии, так как они не получали подвоза из всей страны перед ними и имели сообщение только с Паннонией, которую уже опустошили; между тем город, обильно снабженный, без труда кормил своих жителей, так что армия Максимина казалась скорее осажденной, чем осаждающей. Жестокость князя довершила недовольство и отчаяние солдат. Этот варвар, привыкший всегда побеждать, приходил в ярость при виде сопротивления, которое не мог сломить. Его еще больше раздражали оскорбления, которыми осажденные осыпали его и его сына. Ненависть к нему превратилась в презрение, как только они перестали его бояться; и когда он приближался к стенам, они осыпали его самыми язвительными и оскорбительными упреками. Максимин, вне себя от ярости, терял самообладание. Он изливал свой гнев на войска, обвиняя их в трусости и малодушии; казнил офицеров смертью и позором. Так, ненавидимый всем миром, он еще позаботился о том, чтобы вызвать ненависть у тех, кто был его единственной опорой и защитой.

Наиболее склонны к бунту оказались преторианцы, чьи жены и дети находились в Риме. Они подстрекали друг друга, делясь жалобами на тяготы долгой и кровопролитной осады, конца которой не было видно; на горькую необходимость воевать против Италии ради тирана, ненавидимого богами и людьми. От жалоб они легко перешли к решению избавиться от Максимина: оставалось лишь найти подходящий момент. Они воспользовались днем, предоставленным войскам для отдыха; и пока остальные солдаты, рассеянные по лагерю или спокойно отдыхающие в палатках, думали только об отдыхе, преторианцы в полном вооружении направились к императорской палатке в полдень. Те, кто в тот момент нес караул, без колебаний присоединились к своим товарищам, и они сорвали со своих знамен изображения того, кого больше не признавали императором. Максимин, услышав шум, вышел к ним, пытаясь внушить им страх своим бесстрашием. Они не стали слушать его речей, убили его вместе с сыном и, отрубив им головы, оставили тела на растерзание стервятникам и хищным зверям. Так Максимин искупил убийство Александра, своего господина и благодетеля, катастрофой, в точности похожей на ту, которую устроил ему. Его префект претория Анулин и те, кто считались его ближайшими друзьями, были убиты вместе с ним. Г-н де Тиллемон относит это событие к концу марта 238 года от Р. Х. Максимину было около пятидесяти пяти лет.

Его сын, который был Цезарем, как мы уже говорили, и даже, по мнению некоторых, Августом, имел всего двадцать один год: молодой принц, увлеченный несчастьем своего отца, и от которого история сохранила лишь воспоминание о его красивой внешности. Друзья Гордианов крайне порицали его нравы; но их свидетельство подозрительно. Капитолин упрекает его в тщательной заботе о том, чтобы подчеркнуть нарядом блеск своей привлекательности. Он также обвиняет его в гордости и высокомерии. Говорит, что в то время как Максимин-отец, несмотря на свою варварскую надменность, тем не менее вставал, чтобы оказать почтение знатным лицам, приближавшимся к нему, сын оставался сидеть и даже доходил до такой наглости, что часто заставлял целовать себе ноги. В другом месте тот же писатель, напротив, сожалеет о судьбе молодого Максимина, как недостойной доброты его характера; и он ссылается на автора, который писал, что римляне были почти так же опечалены его трагическим концом, как они радовались смерти его отца. Видно, что достоверные сведения о Максимине-младшем сводятся к очень немногому.

Правление Максимина длилось три года и несколько дней, вплоть до его смерти. Я уже говорил, что ненависть, которую он питал к памяти Александра, побудила его преследовать христиан, которых тот император покровительствовал. Это гонение касалось только епископов и священников; и Орозий [4] утверждает, что Максимин лично желал смерти Оригену, который, однако, избежал его ярости и пережил его. В этом же гонении были разрушены христианские церкви; и г-н де Тиллемон замечает, что это самое древнее прямое свидетельство о зданиях, публично посвященных христианами для богослужения и известных язычникам как таковые. Мы видели связанный с этим эпизод в правление Александра Севера; и, возможно, именно покровительство этого императора дало христианам возможность смело строить церкви вместо тайных молелен, которые они прежде устраивали внутри домов.

Смерть Максимина сначала вызвала некоторое смятение в армии. Паннонцы, фракийцы и другие отряды варварских войск, которые в основном способствовали его возвышению, сохраняли к нему привязанность и скорбели о нем. Но в конце концов его не стало: большинство одобряло его смерть и радовалось ей. Слабейшим пришлось уступить и подчиниться общему решению. Максиминов больше не называли иначе как тиранами: останки их тел были брошены в реку, а их головы отправлены к Максиму, находившемуся в Равенне.

Тогда вся армия единодушно предстала перед стенами Аквилеи, уже не как враги, но без оружия и с мирными намерениями, объявляя о смерти Максимина и требуя, чтобы городские ворота были открыты и чтобы тех, кто перестал быть врагами, больше не считали таковыми. Начальники города не спешили верить этим словам. Они проявили разумное недоверие и начали с того, что предложили армии воздать почести изображениям двух Августов – Максима и Бальбина – и Гордиана Цезаря. Армия без возражений принесла им дань уважения как своим законным правителям, и между городом и лагерем был восстановлен мир, но не полная свобода торговли. Ворота Аквилеи оставались закрытыми: только со стен доставляли офицерам и солдатам провизию и все необходимое для подкрепления сил. И они поняли как никогда, насколько долгой и неопределенной по успеху была бы для них осада столь хорошо снабженного города. Дела оставались в этом промежуточном состоянии, сохранявшем следы разногласий, пока не были получены приказы от Максима.

Этот император, как я уже говорил, находился в Равенне, занятый сбором сил для войны, которую, по его словам, ему предстояло вести не против человека, а против циклопа. Вся цветущая молодежь Италии стекалась к нему; и он получил значительную помощь из Германии, которой некогда управлял справедливо и мудро и которая, помня об этом, горячо стремилась поддержать его как императора. Его план состоял в том, чтобы позволить Максимину истощить себя осадой Аквилеи, которая, как он знал, могла долго держаться, а затем, когда настанет момент, с легкими и свежими войсками напасть на уменьшившуюся числом и изнуренную тяготами армию.

Пока он готовил все для этого замысла, не без некоторого беспокойства о его успехе, прибыли всадники, доставившие ему головы обоих Максиминов. Можно представить, какова была радость от столь неожиданной победы, для которой ему даже не пришлось обнажать меч. Он немедленно принес богам благодарственные жертвы, и весть, мгновенно разнесшаяся по всей Равенне, заставила все алтари дымиться от крови жертв. Максим, отправив головы Максиминов в Рим теми же всадниками, которые привезли их ему, сам отправился в Аквилею.

При его приближении ворота открылись, и всякие признаки осады и войны исчезли. Нельзя сомневаться, что он похвалил и наградил верность и усердие жителей этого города, который был оплотом Италии и империи. Там он принял посольства из всех соседних городов, приславших своих магистратов в белых одеждах, увенчанных лаврами, с изображениями своих богов и всеми самыми драгоценными украшениями из храмов. Армия, осаждавшая Аквилею, также предстала перед ним, выстроенная в порядке и с ветвями лавра. Она признала его с согласия, казавшегося единодушным; но в умах уже произошли перемены. Пробуждалась ревность к правам войска; и многие солдаты в глубине души таили досаду на то, что император, обязанный им своим возвышением, был заменен преемниками, избранными сенатом.

Максим не был невеждой в этих настроениях и построил свою речь к ним на третий день после своего прибытия, учитывая их. Он собрал их на равнине и, взойдя на трибуну, сначала поздравил их с тем, что они вернулись к долгу и возобновили клятвенные обязательства, связывающие их с законными императорами. Он указал им, что сенат и народ воспользовались своим правом, назначив правителей империи. «Ибо, – добавил он, – империя не есть владение одного. Она принадлежит совместно сенату и народу, если вспомнить самые истоки: в городе Риме пребывает общественное благо, а мы делегированы, чтобы управлять делами государства с вашей помощью. Соблюдение доброй дисциплины и почтительное повиновение с вашей стороны тем, кто облечен командованием, обеспечат вам выгодные условия и счастливый покой во всей вселенной». Максим закончил свою речь, рассеяв все их опасения насчет прошлого, искренне пообещав амнистию и объявив, что день, в который он к ним обращался, должен считаться ими началом союза и залогом вечной доброжелательности и единства. Чтобы укрепить это единство, он добавил к нему тогда необходимую для солдат приманку, пообещав им великолепную раздачу денег.