Эпоха утраченных чувств. Эссе и проза

– Вся музыка, по-моему, сводится к гармонии и оркестровке.

И так далее. Впрочем, эти последние замечания лишены смысла. Нынче в моде считать, что «шевелить мозгами» – значит без разбора расширять кругозор, не заботясь о внутренней логике.

А музыкальные критики? Они либо сыплют банальностями вроде: «А что, если вам, художникам, изобразить ночь – не всё же писать солнечный свет!» (впрочем, дядюшка-художник, сказавший это племяннику, руководствовался любовью, так что не всё тут пустота). Либо, если рангом повыше, разглагольствуют о скрипачах:

– Во-первых, смычок… То есть, рассматривая игру этого скрипача с точки зрения владения смычком…

Читаешь такие статьи – будто отчёт по гигиене изучаешь. Поставь перед ним автобиографию, а после – пометку «подаёт надежды», и готово: критик, достойный представлять всю страну.

Главное – держаться неприступно. Поболтай в клубе, перед сном полистай «Европейские новости» и каталог новых книг – и вся человеческая жизнь, от материнской утробы до могилы, со всей её пустотой, будет благополучно замазана.

Хотя и в этой пустоте случалось порой выйти с мальчуганом на прогулку за город, держа в руках волчок. А то и услышать от пятилетнего карапуза:

– Ха-ха, папа, ну ты даёшь! Целлулоид и эбонит – это же разные вещи!

И пробормотать в ответ:

– Да? Ну ладно…

Пока нос недовольно морщится.

V. Вместо эпилога

В конечном счёте всё упирается в чувствительность каждого. Можно сказать: «Чувствительность у каждого своя» – и формально будет правда. Но в реальном мире, где «каждая чувствительность эволюционирует» (или, если угодно, представляет собой подвижный график), всё куда сложнее.

А поскольку «подвижные графики» по определению не поддаются чёткому описанию, человечество, от Адама до наших потомков, в итоге делится просто: на единомышленников и чужаков. Последний же критерий – чисто эмоциональный (не путать с настроением!).

Что же до великих мыслителей – не есть ли они всего лишь жертвы малокровия?

Июнь 1930 г.

Писатель и одиночество

Интеллигент бледен. А те, кто успокаивается, едва расплатившись в конце месяца, – полны сил. Вероятно, мир утратил связь с идеей. Люди, которым бы только крыша над головой да хлеб насущный, – даже в кризис – кажутся не столько удручёнными, сколько, пожалуй, бодрее прежнего. И если уж кризис, то им и подавно некогда раскисать – оттого они, само собой, становятся решительнее, чем в годы процветания.

Но интеллигент… интеллигент бледен. Он из тех, кто изначально нуждается в идее, кто не считает «хлебом единым» сытый живот. И чем громче мир кричит: «Кризис! Не до сантиментов!» – тем невыносимее в нём жить интеллигенту. Ведь те самые «прагматики», и без того чуждые высоких материй, теперь и вовсе перестают видеть в них даже забаву.