Новый курс. Разговоры с самим собой

Надо сказать, то, что происходит дальше, – нечто среднее между парадом советских лет, когда колонны трудящихся, представители разных заводов, фабрик, профессий и родов войск проходили стройными рядами возле трибун, и балом у Сатаны из булгаковского романа. Объединяют эти два Шествия, с одной стороны, абсолютная эклектика участников, музыки и звуков, их сопровождающих, эклектика пафоса, эксцентрики, гротеска, клоунады, оперы, китча и драмы; с другой стороны, ритм, неостановимый ритм движения. Иногда быстрый, иногда замедленный, иногда пленка пущена как бы в обратную сторону, но это – ритм. И поэтому – музыка. Музыка эклектики, музыка абсурда.

Итак, дверь, из-за которой вынесли тело мальчика, с этого момента начинает работать как цирковой занавес – открывается и появляется…

Военный духовой оркестр – пятьдесят музыкантов в военных шинелях чеховских времен. Впереди них идет, манипулируя жезлом, Распорядитель парада, который и будет объявлять появление новых участников. «Тарарабумбия!» – кричит он, и под странное сочетание бравурных и лирических маршей проходит этот духовой оркестр. Долгая тишина начала прервана, и вслед за музыкантами из дверей начинают появляться…

Люди на ходулях. Их двадцать человек. И они все время говорят. Их монологи очень короткие и повторяющиеся, как на заевшей граммофонной пластинке. Это персонажи Чехова, они до боли узнаваемы и нелепы в своем драматизме. Им, как и Фриде из булгаковского романа, позволено сказать что-то одно: одно короткое предложение или даже слово, но самое главное, то, по которому их будут узнавать и любить следующие сто лет. Маленькая короткая мольба, крик о себе. Тут и монолог Шарлотты: «У меня нет настоящего паспорта…», и Соленого: «Одной рукой я поднимаю только полтора пуда, а двумя пять…», и Вершинина: «У меня дочь больна немножко…», и Кулыгина: «Здравствуйте, господа! Кулыгин, учитель здешней гимназии… Моя жена меня любит… Маша меня любит…», а также Аркадиной и Шамраева, Яши и Тузенбаха, дяди Вани и всех, всех, всех. Все они говорят хором, исповедуются, не слушая друг друга. По силе абсурда эта группа не должна уступать духовому оркестру.

А может быть, и превосходить его.

Между высоких ходуль то и дело снуют какие-то люди, пронося тело Тузенбаха, уложенное на окровавленную офицерскую шинель: «Извините, извините… Только что на дуэли убит барон…» – то и дело повторяя, говорят они.

Вслед за группой на ходулях идут певцы. Это хор: двадцать – двадцать пять человек. Все они одеты одинаково, и мужчины и женщины: это – Тригорин. Клетчатые штаны, парусиновые ботинки и удочки. Все с удочками! Коллективный Тригорин. Хор «Тригорин». И поют они разложенный на голоса монолог Тригорина о своей работе, о Луне, о тяжелой жизни современного беллетриста.

Появляются слуги. Это танцоры в стиле рэп и брейк-данс, которые, исполняя свои головокружительные ритмические и акробатические номера, успевают выкрикивать реплики из монологов чеховских слуг – Яши, Шамраева, Фирса и Дуняши:

«Где я возьму хомуты?», «Возьмите меня с собой в Париж…», «Девушка должна себя помнить!»

Их десять человек, этих шутов.

Завершает эту часть Шествия Группа растерянных и недоумевающих людей с виолончелями и контрабасами.

Они несут инструменты и занимаются при этом странным делом: рвут на них струны, затем прислушиваются к замирающему звуку и удивленно спрашивают друг друга: «Что это?» и сами же успокаивают себя: «Это где-то далеко в шахте сорвалась бадья…» Опять рвут и опять спрашивают: «Что это?» «Это цапля!» – отвечают они сами себе. Опять рвут: «Что это?» – «Эх – филин!»

И так далее, и так далее, и так далее, пока звук последней порванной струны не замирает в воздухе. После чего – пауза.

Распорядитель объявляет: «Наши идут!»

Из двери дома начинают выходить люди. Это «наши». Они одеты не богато, скорее бедно – по-дорожному, в пальто и плащах, закутаны в пледы и накидки. Некоторые из них в калошах. Они уезжают. Они выносят из дома тюки и чемоданы. Вещей много и людей много. Выходя, они ставят вещи на землю, терпеливо ждут, пока последние заколачивают дверь дома, и идут тихой, печальной колонной, как в гетто. А стена дома с заколоченной дверью начинает двигаться за ними, как брошенная собака, которая плетется за своим хозяином. Тихие разговоры, почти шепотом: «А ты помнишь, какая это комната?» – «Детская…» – «Славно мы здесь пожили…» – только подчеркивают тишину и звук шаркающих ног.

Когда стена отъезжает немного, мы видим за ней старого слугу во фраке, который в начале спектакля нес тело мальчика. Он бьется изнутри о запертую дверь. Разбегается – и бьется, разбегается – и бьется. А те – идут. А стена – едет. Такая вот навеки связанная цепочка.

И опять, извиняясь за причиненные неудобства, проносят тело Тузенбаха.

И несут «многоуважаемый шкаф». Огромный книжный шкаф с книгами несут на специальных ремнях четыре человека, несут и объясняют нам, что это за шкаф, что они выдвинули ящик и увидели: ему сто пятьдесят лет, и «подумайте только». И несут рамочку, которую сделал Андрей, пирог со свечами и «волчок – удивительный звук, между прочим».

И едет летняя застекленная веранда, за стеклами которой играет патефон, и какие-то люди играют в лото, а рядом за перегородкой какой-то молодой человек – мы смутно видим за стеклами его силуэт – рвет бумаги, а потом выстрел, и все стекло забрызгано изнутри красным. Те люди, которые играли в лото, так и застыли с удивленно открытыми ртами и со своими карточками в поднятых руках.

И несут детей – коляски, коляски, коляски… Дети на руках и дети на плечах. Все мамы говорят, какие у них хорошие дети, девочки и мальчики, Бобики и Софочки, какие они умненькие и какой у них холодный носик. Парад счастливых родителей. Парад Наташ.

И в этот странный парад детей вбегает молодой человек с забинтованной головой.

Бинт развязался и тащится за ним, как шлейф, а он просит мать, которая идет следом, перебинтовать ему голову. Не дождавшись их ухода, выходит еще один молодой человек с таким же бинтом на голове и другая мать, а начатый разговор продолжается, но на более повышенных тонах. А когда появляется третья пара – сын и мать, разговор – уже не разговор, а взаимная ругань и оскорбления. Это, так сказать, детская часть праздника – Бобики, Софочки и Костики.

И несут няню. На кресле, как китайского императора, как национальное достояние. Несут и говорят публике: «Это няня! Она не может больше работать. Но пусть сидит… Пусть сидит…»

И опять проносят тело Тузенбаха.

Распорядитель кричит: «Люди, львы, орлы и куропатки! Рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы!..»

Медленно, издалека, из глубины темного пространства сцены, открытого после отъезда стены с заколоченной дверью, идет странная процессия.

Это действительно львы, орлы и олени, а также маленькие куропатки и огромные пауки. Чучела, куклы, механические игрушки и люди, переодетые в костюмы животных и птиц. Это целый зоопарк, достойно и чинно шествующий по подиуму, чтобы отдать дань тому, кто когда-то так щедро пригласил их на сцену. А вслед за этим провозят огромные аквариумы с плавающими там рыбами – «молчаливыми рыбами».

Распорядитель кричит: «Чайка! Устрицы! И все, все, все!..» Шествие завершает огромного размера Чайка, обдуваемая ветром, которую несут несколько человек, поддерживая на шестах, как модель китайского дракона. Она томно машет крыльями и подагрически переставляет ноги.

Но это не конец процессии, потому что…

Эта чайка впряжена, как лошадь, в огромный вагон, на котором написано «Устрицы» и в котором покоится тело Чехова. Это Король Карнавала – огромная надувная кукла, которую под сопровождение дышащих огнем фокусников достают из вагона несколько людей, стоящих на этом гробе-вагоне и передающих ее вниз, в толпу.