Ритуал кормления огня

– Вовсе нет, все начиналось совсем не так, – Пума лениво точит о меня когти, – Все началось когда мы с Т. были в девятом, и мы загуляли с братиками, они из одиннадцатого, и это было так красиво и не пошло и романтично, но внезапно Т. поругалась со своим, и мне изза нее пришлось тоже…Но до этого мы так играли и придумали, будто у нас такое королевство и мы две принцессы. короче братики нарисовали нам гербы, очень красиво , непонятно, там будто и цветы и ленты и чтото движется, не могу обьяснить…короче Т. давно рисунок потеряла, а я свой нашла, когда встретила своего первого мужа, и очень испугалась…

Пума смотрит на меня снизу вверх, женские пухлые губы готовы принять, а чуть выше линии губ начинается упрямая кошачья шерсть, и глаза Пумы – это уже не глаза покорной послушницы моих снов, это зрачки зверя, но я смотрю не в глаза ей, а туда где ее тату, почти в межножье, смотрю и кажется вот-вот вспомню, хотя смотрю вверх ногами, и еще бы пара секунд – и я догадаюсь, зачем эта женщина в маске в моем сне, и кто она на самом деле, но тут ее рука жадно погружается туда, заслонив картинку, чтобы мгновением спустя небрежно вытереть пальцы о мой рот, а затем она шепчет мне в правое ухо заклинание Мужской силы, и я пугаюсь…

– Я очень испугалась, только это уже позже все, смотри. У моего первого друг был, и у того девушка, и они все дружили так славно. И вдруг они там ругаются, и бегают поочереди мне жаловаться друг на друга, а потом…когда я развелась с мужем…вот этот его друг, я думала что он меня и забыл…прошло года три…он вдруг возник и говорит – я тебя всегда любил и ждал и я тебе нарисовал картину. И он мне несет эту картину, а там....

– Что там у тебя нарисовано? – я делаю чудовищное услие, чтобы вырваться из плена ее трепетных лап, но Пума сильна, и кроме того она движется, оседлав меня, и огни от ламп танцуют джигу на мышцах ее живота, и вагон летит, отбивая чечетку на стыках, и за бархатным занавесом угадывается проход в столовую, там режет глаза серебро, и пузатится розовый фарфор, но нет, нет, ничего занятного, никакой зацепки, кроме самой Пумы, а ведь надо постараться запомнить как можно больше мелких деталей, тогда больше шансов опять выловить свой Собственный сон и постепенно приручить его…

– Представляешь, он принес мне картину,,– меня точно озноб взял, там я сидела в каких-то волшебных старинных одеждах, и за спиной – шкура леопарда или пумы, а рукой опиралась на такой как бы щит, но не щит, а старинный герб, и это было то что мне нарисовали в девятом классе, но художник спустя десять лет никак не мог знать! И я промямлила, что картину не возьму и что уезжаю, а я уже тогда получила приглашение из Голландии, от одного мужчины, и я поехала, ну то есть мы до того немного переписывались, но когда я приехала, меня встречал в аэропорту не Морис, а его друг, и мы сели в машину и я психовала конечно, впервые еду к иностранцу, вдруг что не так, и я на всякий случай заказала отель, но так вышло что до Мориса я не доехала, потому что…

Какое-то время спустя она лежит и дышит у меня на груди, и я слушаю, как ее сердце обгоняет мое, а мое время – обгоняет ее время, а запахи наши плывут, сплетясь в танце страсти под потолком царского вагона, среди черных серебряных канделябров, и это дивно и невообразимо ярко, то что происходило и происходит, и я окончательно убеждаюсь, что сырые петербургские легенды не врут, и человек при желании способен встретить свой Собственный Сон, из которого не захочется никуда просыпаться, потому что свой Собственный Сон – это место, куда ведут все дороги.... Я целую ее плечи ее ладони ее локти ее груди ее живот ее бедра я опускаюсь туда где трехцветно пламенеет переплетение цветов, и плеток и крик зверя и вой небес....но смотреть слишком долго нельзя, я начинаю просыпаться, нельзя смотреть, нельзя, и я небрежно спрашиваю – ты не доехала до мужчины, который тебя ждал, потому что…

– Потому что я уехала к его другу…который меня просто поехал встречать, не смотри так, я влюбилась. Потом мы поженились в Дании, потом я родила ребенка, потом… – она словно в смущении прикрывает руками то что я так боюсь и так жажду рассматривать, – …Потом так вышло что мы расстались, ну тут сложно сказать кто виноват, но я любила его, пока не стало ясно, что он не желает делать абсолютно ничего, его все устраивало, понимаешь? старая хата, старая машина, какие то подачки от государства, но я поняла что должна уйти от него не из-за быта, а мы поехали на экскурсию, я сейчас не помню, много городов, и там попали в музей, всякие паровозы, и там стоял такой поезд, с вагонами для королевской семьи, и я туда зашла, там была кухня и столовая и библиотека, а дальше – офигенская громадная круглая кровать, обитая синим шелком или атласом, с узорами, и позолоченные рамы на окнах, и все в красном дереве, и бархатный потолок, и я стояла и глядела на это покрывало или простыню, и ревела как дура, а муж меня нашел и я даже не могу обьяснить, отчего я плачу, а реву я потому что не вижу нас рядом, зато вижу эти…

Эти узоры, заканчиваю я ее мысль, этот герб, по которому я сейчас трижды проведу языком, перед тем как нанести победный залп и выскочить пробкой, вынырнуть в пересушенную февральскую питерскую ночь, в свою измочаленную жаркую спину, в свою мокрую грудь и сухие колкие губы, и на часах третий час, сердце лупит как колеса поезда, дешевый натяжной потолок отражает бега автомобильных фар, но качаясь от слабости. я бегу на кухню, хватаю листок и рисую рисую зачеркиваю опять рисую криво не так вкось неверно, но рука теперь не успокоится. Пума, ты слышишь, шепчу я, это только мой сон, мой поезд и моя Пума, которую я так много лет искал в чужих снах, вопрос в том, кто из нас кому снится, но в зеркале в ванной борозды от ее когтей и грубые отпечатки ее губ на горле, и я буду рисовать, пока не найду вход туда, где я смогу обнять ее и повторить:

Я твой.

14. Ниночка и волшебные очки

В понедельник маму девочки Ниночки опять вызвали в детский садик.

– Вы только послушайте, что творит ваша Ниночка, – зашумела воспитательница Тамара Сергеевна, – Она пришла в старых каких-то очках и всем говорит, что сквозь эти очки видит, врет человек или нет. Дети так не могут, кто плачет, кто ругается. и уже подрались из-за вашей дочери…

Мама вышла на детскую площадку, а там среди галдящих сокамерников сидела ее Ниночка и терпеливо обьясняла:

– Егорка, я вижу вокруг твоей головы светится красным, ты обманываешь, не был ты внутри атомной подводной лодки.

– А вот и был! А ты все врешь! – крикнул красный Егорка и даже замахнулся на Ниночку грузовичком с ядерной ракетой "Тополь".

– А меня спроси! – предложила рослая девочка Аглая, небрежно отодвинув Егорку- Вот я говорю…я зато принимала роды у настоящего дикого зверя. Ну как?

– Она вечно придумывает, все обманывает! – заверещала средняя группа.

– Ты правду говоришь, – серьезно кивнула Ниночка, поправив на носу древние пластмассовые очки без стекол, – Вокруг тебя зеленый свет. Это был сурок, у тебя папа его привез из испедиции.

– Вот так, видали, я не вру, а вы – дураки! – счастливая Аглая показала детям болезненный язык, и легко отшвырнула задиристого Егорку вместе с его пусковой установкой.

Тут Ниночкина мама узнала в волшебных очках старую бабушкину противосолнечную оправу, стекла из которой выдавила сама мама, когда была такая как Ниночка.

– Ну а я правду ли говорю? – наклонилась к Ниночке Алла Прокофьевна, юная стажер и помощница воспитателя, и даже выдернула из ушей провода с чотким репчиком, – Скажи мне Нина…вот есть такой дяденька…ну то есть парень…Сергей…он мне вчера сказал что-то очень…плохое. Было такое?

– Неправда, Аллакофивна, – вздохнула Нина, – Он вам вчера ничего плохого не говорил. Он сказал вам правду, а правда – это хорошее. Но вы все равно рассердились и обозвали даже его…вы сказали…

– Это неважно! – покраснела и замахала татуированными запястьями юная стажер Алла Прокофьевна.

– А мне скажи, я обманываю или нет? Я летом катался с папой на водном мотоцикле?!

– А мне Дед Мороз подарил настоящий компьютер?!

– А у меня…у меня должен был родиться маленький братик, но теперь почему-то уже не родится…

– А у меня мама сказала что не любит больше папу…

– Ниночка, прекрати, – не выдержала мама, – Ну что ты опять задумала? Ну-ка давай отойдем, поговорим!

– Ой, мамочка! – обрадовалась Ниночка, придерживая на носу бабушкину оправу, – Как хорошо что ты пришла. Потому что Тамарсергевна говорит что я обманываю. Но я не обманываю. Тамарсергевна сказала что она щисливая, но я же вижу что у нее вокруг головы красное, она не щисливая, и она стала на меня ругаться, а я вижу почему она не щисливая, что у нее сын пьяный все время, а она…

– Так, я прошу вас, сделайте что-то с вашей дочерью! – взревела пунцовая Тамара Сергеевна.

Мама схватила Ниночку в охапку и понесла внутрь садика. Очки соскочили и упали, и грузная Тамара Сергеевна на них тут же с хрустом наступила. Тут замолчали даже самые ярые и дикие детеныши человека. Ниночка напряглась на руках матери. Но ничего страшного не случилась. Ниночка засмеялась и сказала так что все услышали, и заплаканная нянечка Клавдия Ивановна, которая тоже оказалась не щисливая, поскольку послушалась когда-то отца и через его труп не стала певицей, и повар Николай, который нервно курил за оградой садика, потому что Ниночка ему тоже сказала отчего он не щисливый, а всего-то надо вернуться в деревню и попросить прощения, и воспитальница младшей группы Зиночка, которая хоть и сознавала отчего она не щисливая со своим придурком, но не могла себе признаться, что опять те же грабли, и даже седой водопроводчик из ЖЭУ Аркадий, который как раз в подвале садика менял кран, и уже давно ничего не менял, а только сжимал в ладони газовый ключ и смотрел во двор и спрашивал себя какого какого какого какого хрена он ее тогда послушался и не завел ребенка…и все они напряглись и ужаснулись, когда захрустели и навсегда сломались волшебные Очки, но Ниночка поцеловала мамочку в щеку и звонко сказала:

– Это же просто старые очки без стекол! Дело же совсем не в том. Дело же в том чтобы не врать.

Себе.

15. Язык твоей болезни

– Я от Олега, который с Парковой, – быстро затараторила Нина, едва с глаз ее сняли повязку, вдруг ужаснувшись, что после стольких усилий снова выведут, впихнут в автомобиль, и второго шанса не дадут, – Деньги я перевела на детский дом, как мне сказали…

Она оказалась в старой высоченной коммунальной кухне, с плотно занавешенными окнами. Долбил по крыше дождь. Хрипели половицы. Плескались голубые огоньки в газовых колонках. Громоздились древние буфеты. И дождь. Все лето дождь.

– Вам еще можно помочь, – лицо Лекаря качнулось в тени, – Вопрос, надо ли помогать, или вы уже нашли себя. Это ваш голос? Когда случилось последнее обострение?

Он включил запись с телефона. Нина вздрогнула.

– Да, да, это подруга моя записала…О господи. Два дня я никого не понимала, и меня никто! Раньше быстрее возвращалась… Что это за язык? На каком языке я говорила? Я снова хотела убить себя. Я на ответственной работе. От меня зависят сотни людей. Меня снова нашли далеко, за городом… Я боюсь, они отнимут дочь. Признают меня безумной. Меня просто уволят. А у меня ипотека, и кредит за машину. Мой врач, из районного диспансера, она…

– Забудем, что пишет ваш психиатр, – мягко перебил Лекарь, – Вы не больны в том смысле, как это трактует официальная психиатрия. Болезнь не внутри, а вокруг нас. Язык определить не могут, поскольку на этом языке здесь не разговаривает никто. И раз вы здесь, никто вам не помог. И с каждым разом становится все хуже. Так ведь? – Он встал, позвенел металлом, подошел к Нине сзади, – Вы вытащили сережки? Не дергайтесь. Я проколю вам уши, и вставлю свои серьги. Маленькие. Не надо их трогать. Возможно,вы будете слышать легкое гудение. Вы потеряли себя. Это вам поможет сделать выбор.

– Но…как мне это поможет? – Нина покорно подставила левое ухо. Дождь лупил по крыше, как стая безумных барабанщиков.

– Вам придется проследить за собой, – Лекарь сделал все быстро и четко, повернул к Нине зеркало. Сережки походили на мелкие шершавые желуди, Нине они даже понравились, – Вы потеряли себя. Не бойтесь. Таких как вы, немало. И не только женщин. Хотя женщин намного больше. Кто-то находит меня. Кто-то обращается к врачам, и тогда есть опасность, вся эта химия… Скоро они поймут, что вас много, и помочь станет труднее.

– Кто "они"? Так все-таки это болезнь? Эпидемия? – всхлипнула Нина, – Я очень боюсь. Док…Лекарь, я помню, то, что со мной не было. Какой-то лес, солнце. Откуда у нас солнце? Я шизнутая, да?

– В восьмидесятые годы была поговорка "выйти замуж за лейтенанта, и вместе с ним стать генеральшей", – Лекарь в темноте налил себе кипятка из железного чайника, – В девяностые стали говорить "выйти замуж за генерала". В нулевые стало модно "отжать генерала у его генеральши". А затем появились те, кто сами способны стать генеральшами. А нынче… генеральши теряют себя.

– Но я вовсе не хочу… – Нина совсем запуталась, ей показалось, что от сережек в затылок перетекает легкое покалывание, будто кожу терли колючим шарфом, – Я не замужем, и уже не хочу… Никого не хочу.

– Вот именно, – Лекарь кивнул кому-то во мраке, и Нине опять закрыли глаза повязкой, – Вы сами выстроили свое будущее. Вы на вершине. И ничего ни от кого не ждете. Вы выстроили, и вдруг поняли, что ничего там нет. Впереди. Единственное, что вас привязывает – ваша дочь. Проследите за собой. Вам объяснят, как пользоваться сережками. Спустя двое суток они сами выпадут. Вам надо найти себя. Если не справитесь – приступов больше не будет. Обещаю. Будете успешно генералить фирмой и платить кредиты.

На следующее утро Нина провела совещание, затем были две короткие встречи в Администрации, салон, застройщики, автор проекта, дирекция Фонда… Когда в затылке начало покалывать, она почти не испугалась. Включила в кармане телефон, заперлась в кабинете, ключ убрала в стол, на всякий случай проверила документы, переодела удобную обувь…

И очутилась там, где вроде бы бывала прежде. Только коротко, словно мельком. Зато теперь она не боялась. Уши болели, словно через мочки проходил ток. Затылок онемел, и шея, и даже позвоночник. Но этих мелких неудобств Нина не замечала.

Солнце нежилось в закатном море. Кипарисы прокалывали вечернюю медовую тишину. Хор цикад окутывал южный сияющий город, и сливался с трелями далеких оркестров. Рядом кто-то заговорил на чудесном певучем языке. Нина стремительно обернулась, и сразу узнала его. Она знала этот язык всегда, но загорелого плечистого мужчину в очень коротких шортах и странной расписной рубахе видела впервые.

Он не был особо красив. И даже не был молод. Но Нине немедленно захотелось… неважно, что именно. Она сглотнула. В ушах у него сверкали серьги, так похожие на сероватые искрящиеся желуди. В руке мужчина держал дымящееся горлышко шампанского.

– Лекарь? – угадала она, – Это ведь вы, так? Вы сказали, что я найду себя?

Чужой язык лился с ее губ легко и вкусно. Почти так же вкусно, как шампанское, которое они распили прямо из горлышка.

– Поздравляю, вы смогли проследить за собой, – Лекарь улыбнулся, и от вида пульсирующей вены на его голой ключице, у Нины почти скрутило живот, – Мало кому это удается. И не стыдитесь своего желания, это…вы просто возвращаетесь в себя. Вы слишком долго строили крепость в вашей матрице. Вы вернетесь туда, в дождь, когда решите забрать свою дочь. Теперь снимите обувь, я же босиком. Здесь нет битого стекла под ногами.

Нина послушно расшнуровала тяжелые кроссовки. После последних приступов она обнаруживала себя в насквозь промокших туфлях в самых диких местах города, и привыкла уже экипироваться, как альпинист. Но здесь обувь только мешала.

– Идемте, – Лекарь подал теплую мозолистую ладонь, – Идемте, я познакомлю вас с тем, что отняла у всех вас ваша общая болезнь.

Нина засмеялась. От голых свободных ступней по икрам, по бедрам поднимался к сердцу жаркий южный покой. Мужчина тоже засмеялся. Они взялись за руки и побежали вниз, к кипарисам и огням, к солнцу и к людям, которые тоже сумели вырваться, и уже ждали ее внизу, нагие, счастливые, и веселые, у кромки вечно молодого моря.

16. Чистое Черное море

– Па-ап, а куда мусор выкинуть?