Танец под лепестками сакуры

Лакки Стилз

Танец под лепестками сакуры

Пролог

Весенней ночью, когда звёзды горели над деревней, словно фонари, забытые богами, а сакура роняла лепестки, тонкие, как шёлк под пальцами ткачихи, дети собрались у костра на краю луга. Пламя трещало, бросая золотые блики на их лица, где любопытство плескалось, как река в лунном свете, а ветер вплетал в их волосы запах цветущих ветвей, что склонялись над соломенными крышами. Деревня дремала, укрытая тишиной, лишь где-то скрипнула калитка, да сова ухнула в чаще, но здесь, у огня, воздух дрожал от ожидания. Дети сидели тесным кругом, поджав ноги, их сандалии сбились в кучу у бревна, и глаза их, широко распахнутые, ловили искры, что взлетали к небу, будто звали за собой в неведомую даль.

Костёр стоял посреди вытоптанной поляны, где трава ещё хранила тепло дня, а вокруг вились тени от старых сосен, что стерегли деревню, как молчаливые стражи. Рядом журчала речка, её голос вплетался в шорох листвы, и запах влажной земли смешивался с дымом, что поднимался к звёздам. Девочка в переднем ряду, с косичками, что блестели в свете пламени, теребила подол своего юката, а мальчик рядом, с растрёпанной чёлкой и грязным пятном на щеке, кидал в огонь сухие ветки, хихикая, когда искры взрывались, как звёзды. Другие шептались, толкали друг друга локтями, и их голоса, звонкие, как колокольчики на ветру, то и дело прерывались смехом, пока из темноты не выступила она.

Пожилая женщина двигалась медленно, её шаги были мягкими, словно она боялась спугнуть ночь. Кимоно её, выцветшее от долгих лет, хранило узоры сакуры, чьи лепестки вились по подолу, будто нарисованные тушью чьей-то дрожащей руки. Седые волосы, собранные в узел, выбивались тонкими прядями, и она поправляла их, садясь на низкое бревно, что дети притащили к костру. В руках её была флейта – старая, потемневшая, с трещинами, что хранили память о тысячах мелодий. Она положила её на колени, и пальцы её, узловатые, но всё ещё ловкие, коснулись дерева, словно оно могло заговорить. Костёр осветил её лицо, и морщины, что бороздили её кожу, были как реки, что текли через годы, унося с собой радость и боль. Глаза её блестели, глубокие, как колодцы, где звёзды отражались ярче, чем в небе, и дети затихли, будто ветер стих перед грозой.

– Ну, что, шалуны, – сказала она, и голос её был мягким, как дым, но в нём звенела сила, что заставила даже самого бойкого мальчишку замереть. – Опять сбежали от матерей, чтобы слушать ночь?

Мальчик с чёлкой, которого звали Тацу, выпрямился, пыхтя от важности.

– Не сбежали, бабушка! – заявил он, ткнув пальцем в воздух. – Мы пришли за твоими сказками. Мать говорит, ты знаешь такие, что дух захватывает!

Девочка с косичками, Хару, робко подняла руку, будто в школе.

– Правда, что ты видела духов? – спросила она, и голос её дрожал, как лист на ветви. – Ну, тех, что живут в сакуре?

Женщина улыбнулась, и улыбка её была тёплой, но в уголках глаз мелькнула тень – словно память кольнула её, как игла ткачиху. Она наклонилась ближе к Хару, и огонь отразился в её зрачках, будто там горела целая жизнь.

– Духи, милая, – ответила она тихо, – живут везде, где есть сердце, что любит, и руки, что творят. Сакура их хранит, но чтобы их услышать, надо замолчать самой.

Хару кивнула, прижав ладони к щекам, а Тацу фыркнул, но всё же придвинулся ближе, боясь пропустить хоть слово. Другие дети – их было с десяток, от малышей с круглыми глазами до подростков, что притворялись равнодушными, – подтянули колени к груди, и шёпот их стих, как волны, что отступают перед приливом. Женщина подняла взгляд к небу, где сакура, что росла у поляны, роняла лепестки, и один из них, лёгкий, как дыхание, упал ей на руку. Она коснулась его, словно он был письмом, что пришло издалека, и положила рядом с флейтой.

– Сегодня, – сказала она, и голос её стал ниже, будто она делилась секретом, – я расскажу вам историю, что родилась под сакурой, где любовь была ярче огня, а судьба – острее меча. Но сначала скажите мне, знаете ли вы, что такое нить?

Тацу нахмурился, почесав затылок.

– Нить? – переспросил он. – Это что в кимоно шьют, да?

Малышка Юки, что сидела у края, пискнула:

– Это как верёвка, только тонкая! Мама ткёт такие на станке!

Женщина кивнула, и глаза её блеснули, словно она увидела что-то за пределами костра.

– Верно, – сказала она. – Нить – это то, что связывает. Сердце с сердцем, день с ночью, жизнь с памятью. Но нити бывают разные: одни держат крепко, как долг, другие рвутся, как лепестки на ветру. Моя сказка – о тех, кто сплёл свою нить под звёздами, зная, что буря близко.

Дети затаили дыхание, и даже Тацу, что обычно ёрзал, замер, глядя на её руки, что гладили флейту. Хару потянулась к подолу, будто хотела поймать слова, а Юки прижалась к старшему брату, чьи глаза блестели, как угли. Женщина встала, медленно, словно собирала силы, и обошла костёр, её тень легла на траву, длинная, как дорога, что она прошла. Она взяла ветку из кучи, что дети притащили из леса, и бросила её в огонь. Пламя вспыхнуло, искры взлетели выше, и дети ахнули, будто увидели магию. Она вернулась к бревну, села и подняла флейту, поднеся её к губам, но не заиграла – лишь выдохнула, и звук был тих, как шорох листвы, что оседала вокруг.

– Эта история, – сказала она, и голос её дрогнул, будто нить натянулась до предела, – не просто сказка. Она жила, дышала, пела, как ветер в ветвях. Но чтобы её услышать, вы должны открыть сердца, как сакура открывает лепестки весне.

Тацу выпалил, не сдержавшись:

– А про что она? Про битвы? Про любовь?

Женщина посмотрела на него, и улыбка её была загадочной, как луна за облаками.

– И про то, и про другое, – ответила она. – Про девушку, чьи пальцы ткали мечты, и юношу, чья музыка звала её за горизонт. Про танец, что был короче весны, но ярче звёзд. Хотите ли вы её услышать?

Дети закричали хором, их голоса взлетели над поляной, как стая птиц:

– Да! Расскажи, бабушка!

Хару хлопнула в ладоши, Юки пискнула от восторга, и даже старшие, что сидели сзади, подались вперёд, забыв о своей важности. Женщина рассмеялась – тихо, но тепло, и смех её был как звон ручья, что бежит к реке. Она поправила кимоно, положила флейту на колени и наклонилась к огню, где пламя танцевало, словно знало её тайны. Лепесток сакуры, подхваченный ветром, закружился над костром, и дети следили за ним, будто он был частью чуда, что вот-вот начнётся.

– Тогда слушайте, – сказала она, и голос её стал глубже, как река, что несёт воды к морю. – Слушайте ночь, сакуру, огонь. И я поведаю вам историю, что началась в городе, где нити судьбы сплетались туго, а сердце пело о свободе.

Она замолкла, глядя на детей, и их глаза горели, как звёзды, что смотрели с неба. Пламя костра вспыхнуло ярче, ветер стих, и сакура над ними уронила ещё один лепесток, что упал в траву, словно знак. Дети увлечённо слушали, а она начала рассказывать, и слова её полились, как мелодия, что жила в её флейте, унося их в мир, где сакура цвела вечно.

Глава 1. "Первая мелодия"

Я сидела за ткацким станком в нашей тесной мастерской, где воздух был густым, пропитанным сыростью старого дерева и тонким, едва уловимым ароматом шёлковых нитей, что скользили под моими пальцами. Мои руки, тонкие, как веточки молодой ивы, порхали меж натянутых струн станка, словно пойманные птицы, чьи крылья трепетали в тщетной надежде вырваться на волю. За окном, узким и щербатым, где деревянные ставни поскрипывали от каждого дуновения весеннего ветра, расцветала сакура – она казалась облаком из розового дыхания, проливающим свои лепестки на грязную улочку Киото. Они опадали медленно, с нежной, почти печальной грацией, будто каждая из них была крохотным танцором, исполнявшим прощальный поклон перед тем, как раствориться в пыли мостовой. Я украдкой бросала взгляд на это чудо сквозь щель в ставнях, и сердце моё сжималось от тоски – острой, как игла, что порой колола мне пальцы до крови. Там, за стеклом, мир дышал свободой: дети с визгом гонялись за лепестками, уличные торговцы перекрикивали друг друга, расхваливая рыбу и сладости, а старуха с корзиной цветов брела вдоль дороги, напевая что-то старческое, протяжное, словно голос самой весны. Здесь же, в полумраке, где тени отбрасывали длинные, изломанные узоры на потёртый деревянный пол, моя жизнь была лишь бесконечной чередой стежков, монотонным ритмом станка да слабым отблеском мечты, что тлела во мне, подобно угольку, спрятанному под слоем холодного пепла.

Отец сидел в углу, сгорбленный, словно старый кедр, согнутый бурями, его узловатые, грубые пальцы перебирали мотки нитей, а хриплый, надрывный кашель разрывал тишину, словно эхо нашей нищеты, что гулко отзывалось в стенах.

– Работай живее, Акико, – проворчал он, не поднимая глаз, – Дайдзо ждать не станет, а у нас пустые кошели.

Я кивнула, опуская ресницы, чтобы скрыть тень усталости, что легла под моими глазами, подобно тёмному шёлку, сотканному мною же.

– Стараюсь, батюшка, – тихо отозвалась я, и голос мой прозвучал глухо, будто из-под земли.

Мне хотелось крикнуть, бросить эту бесконечную работу, выскользнуть за порог и побежать туда, где сакура осыпала землю своими лепестками, где ветер вплетал их в мои волосы – длинные, чёрные, как ночь над рекой Камо, струящиеся по плечам, словно тушь по рисовой бумаге. Я закрывала глаза и представляла, как стояла под цветущими ветвями, босая, с распущенными прядями, вдыхая их сладкий аромат, смешанный с запахом влажной земли и далёкого дождя.

– Опять в облаках витаешь? – резко бросил отец, и я вздрогнула, возвращаясь к станку.

– Нет, батюшка, тку, – ответила я, сжав губы, чтобы не выдать дрожи в голосе.

Но мечты были роскошью, которой я не могла себе позволить, и я вновь склонялась к станку, позволяя его ритму убаюкать моё сердце, пока за окном сакура шептала о том, чего мне, быть может, никогда не познать.

День клонился к вечеру, и я, наконец, отложила работу, когда тени за окном сгустились, а скрип станка смолк, уступив место тишине, нарушаемой лишь редким кашлем отца. Руки мои ныли, пальцы онемели от бесконечного плетения нитей, но я поднялась, стряхивая с кимоно пылинки шёлка, и шагнула к порогу – вдохнуть хоть глоток весеннего воздуха, что манил меня, словно далёкая мелодия. Улица встретила меня шумом: торговцы сворачивали свои лотки, дети, утомлённые играми, разбредались по домам, а сакура, озарённая последними лучами заката, казалась живой – её ветви колыхались, роняя лепестки, что кружились в воздухе, подобно розовым мотылькам. Я стояла, прислонившись к косяку, и смотрела, как они оседают на землю, устилая её мягким ковром, и вдруг услышала звук – нежный, чистый, словно шёпот ветра, вплетённый в тонкую нить мелодии. Это была флейта, её голос поднимался над гомоном улицы, завораживал, заставлял сердце биться чаще, будто кто-то звал меня издалека.

Я шагнула вперёд, ведомая этой музыкой, и вскоре увидела его – странствующего музыканта в потрёпанном плаще, что стоял под цветущей сакурой, чуть в стороне от толпы. Его лицо было скрыто тенью широкой соломенной шляпы, но пальцы, что держали флейту, двигались с уверенностью мастера, а мелодия лилась, как ручей меж камней, то плавная, то стремительная. Я замерла, боясь спугнуть этот миг, и вдруг он поднял взгляд – глаза его, тёмные и глубокие, как ночное небо над Киото, встретились с моими. Сердце моё дрогнуло, словно лепесток, сорванный ветром, и я почувствовала тепло, что разлилось по груди, чужое и незнакомое. Он играл, не отводя глаз, и мне показалось, что эта мелодия – для меня одной, что она говорит о чём-то, чего я ещё не знала, но уже желала всей душой. Лепесток сакуры упал мне на волосы, и я робко улыбнулась, не в силах отвести взгляд, пока толпа текла мимо, не замечая ни его, ни меня.

– Красиво играет, правда? – раздался рядом голос старухи с цветами, что остановилась, опираясь на посох.

Я вздрогнула, отрываясь от его глаз, и кивнула.

– Да, бабушка, – тихо ответила я, – будто сакура сама поёт.

Старуха хмыкнула, посмотрела на музыканта и покачала головой.

– Редко такие встречаются, – пробормотала она, – берегись, девка, от таких глаз беды жди.

Я промолчала, но слова её запали мне в душу, как семя в мягкую землю.

Мелодия оборвалась, и улица, словно очнувшись, загудела привычным шумом – голоса торговцев, скрип телег, смех детей смешались в знакомый гул, но я стояла неподвижно, будто заколдованная. Музыкант опустил флейту, и тень его шляпы больше не скрывала лица – я разглядела резкие скулы, усталые морщины в уголках глаз и что-то неуловимо гордое в его осанке, будто он носил невидимый доспех под этим потрёпанным плащом. Он смотрел на меня, и взгляд его был не просто любопытством – в нём таилась глубина, точно в колодце, где вода хранит тайны веков. Я ощутила, как щёки мои вспыхнули, и поспешила опустить глаза, но поздно – он уже кивнул мне, коротко, с едва заметной улыбкой, словно мы поделили секрет, о котором никто вокруг не догадывался. Толпа сомкнулась за ним, унесла его прочь, как река уносит лист, и я осталась одна, сжимая подол кимоно, а в ушах моих всё ещё звучали отголоски его флейты, нежные и тревожные, как дыхание сакуры перед ночным ветром.

Я повернулась к дому, но ноги мои не слушались – сердце колотилось, будто птица в клетке, а перед глазами стояло его лицо, выжженное в памяти ярче, чем закат над горами. Шагнув к порогу, я услышала тяжёлые шаги отца – он вышел из мастерской, хмуря брови, и остановился рядом, глядя туда, где исчез музыкант.

– Что застыла, Акико? – голос его был резким, как удар молотка по дереву. – Ночь на дворе, а ты пялишься на улицу, будто невеста на смотринах.

Я вздрогнула, оборачиваясь к нему, и заставила себя улыбнуться.

– Просто воздухом дышала, батюшка, – ответила я тихо, пряча смятение за ресницами. – Устала от станка.

Он кашлянул, сплюнул в сторону и покачал головой.

– Дыши меньше, а работай больше, – буркнул он. – Нам Дайдзо завтра платить, а ты тут с ветром шепчешься.

Я кивнула, проглотив ком в горле, и вошла в дом, но внутри всё дрожало – не от слов отца, а от того, что я не могла забыть. Ложась на циновку, я закрывала глаза, а передо мной возникал он – музыкант с флейтой, чья мелодия вплелась в мои мысли, как лепестки сакуры в волосы. Где-то в ночи, укрытый тенями храма, он, быть может, думал обо мне, сжимая флейту в руках, и эта мысль грела меня, пока сон не унёс меня в свои объятия.

Я не знала тогда, что этот вечер был лишь первой нотой в мелодии нашей судьбы.

Глава 2. "Тень прошлого"

Я брела по узким улочкам Киото под утро, когда небо ещё тлело серым перед рассветом, а сакура, усыпанная росой, казалась призрачной в предрассветной дымке. Но это было не моё утро – оно принадлежало ему, музыканту, чьё имя я ещё не знала. А он, Хироши, шагал по тем же улицам, но вдали от меня, скрывая флейту под плащом, словно тайну, что могла выдать его чужакам. Меч, спрятанный в ножнах под рваной тканью, слегка оттягивал пояс, напоминая о том, кем он был прежде – самураем, лишённым дома, чести и клана. Я не видела его тогда, но позже узнала, как он шёл, оглядываясь на каждый шорох, как тень его прошлого цеплялась за пятки, словно призраки, что шептались в ночи. Он вспоминал ту роковую ночь, когда огонь пожрал его деревню, а предательство союзников оставило его одного – крики друзей, запах горящего дерева и крови до сих пор жгли ему лёгкие, стоило лишь закрыть глаза.

Хироши остановился у старого моста через реку Камо, где вода текла тихо, отражая первые лучи солнца, и прислонился к перилам, глядя на своё отражение – чужое, усталое лицо, что больше не принадлежало воину. Плащ его трепал ветер, а флейта, вынутая из-под полы, легла в ладони, как старый друг, единственный, кто не предал. Он поднёс её к губам, но не заиграл – лишь вздохнул, и этот звук был горше любой мелодии. Сакура над ним роняла лепестки в воду, и они плыли, уносимые течением, как его надежды, что гасли с каждым днём в бегах. Но в груди его теплился новый свет – мой взгляд, моя робкая улыбка, что он поймал вчера под цветущим деревом. Он не знал моего имени, но думал обо мне, и это заставило его шагнуть дальше, прочь от моста, туда, где я, быть может, ждала его.

– Опять ты здесь, бродяга? – окликнул его старый рыбак, что тянул сети у берега.

Хироши обернулся, рука невольно легла на меч, но он сдержался и кивнул.

– Утро ловлю, деда, – отозвался он хрипло, пряча тревогу за усмешкой.

Рыбак прищурился, глядя на него поверх сетей.

– Не утро ты ловишь, а беду, – проворчал он. – Видал я таких, как ты, – глаза бегают, а душа на привязи.

Хироши промолчал, лишь кивнул снова и пошёл прочь, чувствуя, как слова старика жгут ему спину. Он был тенью себя прежнего, самураем без господина, но под сакурой, где я стояла вчера, он впервые за годы ощутил тепло – и ради этого тепла решил вернуться, чтобы сыграть для меня ещё раз.

День вступил в свои права, и я снова сидела за станком, но мысли мои были далеко – там, под сакурой, где вчера звучала его флейта. Солнце пробивалось сквозь щели в ставнях, ложилось золотыми нитями на пол, а я, переплетая шёлк, невольно напевала тот мотив, что он играл, – тихий, как шёпот лепестков, падающих на землю. Руки мои двигались по привычке, но сердце билось в ином ритме, и я то и дело поднимала глаза к окну, надеясь увидеть его тень среди прохожих. Улица жила своей жизнью: телеги скрипели под тяжестью мешков, женщины несли корзины с рыбой, а дети гоняли обруч, смеясь звонко, как колокольчики на ветру. Но для меня всё это было лишь фоном – я ждала его, сама не зная зачем, и каждый звук за порогом заставлял меня вздрагивать, словно звон тетивы, что вот-вот выпустит стрелу.

К полудню я решилась выйти – отец ушёл к торговцу за нитями, и я, прикрыв станок тканью, выскользнула на улицу, где сакура всё ещё осыпала землю своим розовым снегом. Я шла к тому месту, где видела его вчера, и сердце моё пело, будто флейта уже звучала где-то рядом. И вот он появился – стоял под тем же деревом, в том же потрёпанном плаще, но без шляпы, и солнце играло в его тёмных волосах, что падали на лоб, чуть растрёпанные ветром. Он заметил меня, и глаза его загорелись – не ярко, а мягко, как угли в очаге, что вот-вот разгорятся. Он поднёс флейту к губам, и мелодия полилась – нежная, как дыхание весны, и я шагнула ближе, забыв о страхе, о долгах, обо всём, что держало меня в плену. Мы заговорили – о сакуре, о том, как быстро она увядает, и голос его был низким, с лёгкой хрипотцой, словно он давно не говорил ни с кем по душам.

– Ты любишь весну? – спросил он, опуская флейту и глядя на меня так, будто ждал ответа всю жизнь.

Я кивнула, чувствуя, как щёки мои теплеют.

– Люблю, – ответила я тихо. – Она короткая, но красивая, как… твоя музыка.

Он улыбнулся – впервые по-настоящему, и морщинки у его глаз разгладились.

– Тогда я сыграю ещё, – сказал он. – Для тебя.

Я засмеялась – легко, как не смеялась годами, и лепестки сакуры падали нам под ноги, будто благословляя этот миг. Мы не знали тогда, как близко подступала тень, что вскоре омрачит нашу весну, но в тот полдень под цветущим деревом я впервые почувствовала себя живой.

Мелодия его флейты лилась над улицей, и я стояла, заворожённая, под сакурой, чьи лепестки падали мне на плечи, словно лёгкие поцелуи весны. Солнце клонилось к западу, окрашивая небо в золотисто-розовый цвет, и тени удлинялись, ложась на землю узорами, что напоминали письмена судьбы. Мы говорили мало, но каждое слово его было как нота, вплетённая в мелодию, – простое, но глубокое, и я ловила их, словно жемчужины, упавшие с нити. Он рассказал, как любит играть под открытым небом, как музыка спасает его от одиночества, и я улыбалась, чувствуя, как тепло его голоса разгоняет холод в моей душе. В тот миг я забыла о станке, о долгах, об угрюмом взгляде отца – была только сакура, его флейта и мы, стоящие в кругу лепестков, будто в храме, где время остановилось. Но идиллия длилась недолго – я заметила, как он вдруг напрягся, прервав мелодию на полуноте, и взгляд его метнулся к концу улицы.

Там показались фигуры – трое стражников в тёмных кимоно, с копьями в руках, шагали уверенно, оглядывая толпу. Их голоса доносились обрывками – резкие, как лай собак, – и я увидела, как рука Хироши дрогнула, сжимая флейту, а другая невольно легла на пояс, где, я знала теперь, прятался меч. Он шагнул ко мне ближе, и глаза его потемнели, словно небо перед грозой.

– Не смотри туда, – шепнул он, голос его стал жёстче, но в нём дрожала тревога. – Поговори со мной, будто ничего не видишь.

Я кивнула, сердце моё заколотилось, но я заставила себя улыбнуться.

– Ты часто играешь здесь? – спросила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

Он ответил не сразу, следя за стражей краем глаза.

– Когда могу, – отозвался он коротко. – Но не сегодня.

Стражники приближались, и я, повинуясь какому-то порыву, шагнула к торговцу рыбой, что стоял рядом, и громко заговорила с ним о цене, смеясь чуть громче, чем нужно. Хироши замер, а потом медленно отступил в тень сакуры, пряча флейту под плащ. Стража прошла мимо, не заметив его, – мой смех отвлёк их, и я услышала, как один пробормотал что-то о глупых девках. Когда я обернулась, он смотрел на меня с благодарностью, смешанной с чем-то тёмным, почти болезненным.

– Спасибо, – сказал он тихо, и голос его дрогнул. – Ты не должна была.

Я покачала головой, чувствуя, как страх и облегчение борются во мне.

– Должна, – ответила я просто.

Он кивнул, и в глазах его мелькнула тень – не только благодарность, но и тревога, что я теперь часть его тайны. Лепестки сакуры падали между нами, и я поняла, что этот миг связал нас крепче, чем я могла представить.

Глава 3. "Нить судьбы"

Утро следующего дня пришло с тяжёлым небом – облака нависли над Киото, словно мокрый шёлк, готовый пролиться дождём, и сакура за окном дрожала под порывами ветра, роняя лепестки быстрее, чем обычно. Я проснулась с его мелодией в голове, той, что он играл вчера, и лежала на циновке, глядя в потолок, где трещины вились, как реки на старой карте. Вчерашний миг под деревом казался сном – его взгляд, его голос, его тайна, что я случайно коснулась, – но сердце моё знало, что это было правдой. Я поднялась, расправила кимоно, потрёпанное у подола, и шагнула к станку, но пальцы мои дрожали, не желая браться за нити. За стеной слышался кашель отца, глухой и настойчивый, и я чувствовала, как тень долга нависала надо мной, тяжелее облаков снаружи. Улица за порогом пробуждалась медленно: телеги скрипели, торговцы ворчали на погоду, а дети, что вчера ловили лепестки, ныне прятались под навесами, хихикая над лужами.

Отец вошёл в мастерскую, сгорбленный сильнее обычного, и лицо его было мрачнее тучи. В руках он держал свёрток – моток дешёвого шёлка, что удалось выменять у соседа, – и бросил его на стол с глухим стуком. Он долго молчал, глядя на меня, и я знала, что молчание это – предвестник беды. Наконец он кашлянул, прочистил горло и сел напротив, упёршись ладонями в колени, будто собираясь с духом. Я замерла, чувствуя, как холод пробирает меня до костей, и сакура за окном вдруг показалась мне не символом весны, а знаком конца – конца моей свободы, моих грёз, всего, что я берегла в душе.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.