Рождённый, чтобы терпеть

Alex Welsor

Рождённый, чтобы терпеть

Рождённый чтобы терпеть

Во единой вселенной, что зовется "Альтэрриум" планета зрится, именем "Алгос" нареченная. Множество народов и рас населяют юдоль сию, но превыше прочих – скрессы. Сии скрессы, древле быв цивилизацией преуспевшей, крысоподобные ликом, силою и коварством своим владычество над планетой обрели. Однако, власть сия и череда злоключений, к знаниям древним их обратили, и в сделку вступили с силами, разуму смертному непостижимыми. Сила, что обрели, многие беды их разрешила и суверенитет укрепила, но мощь ее столь велика была, что разум их помрачила. В пучину деградации и разложения они пали, что привело к Жертве Великой – ритуалу кровавому, жестокости невиданной, саморазрушению и погибели Бога их. Над Богом своим они глумились, веру Его попирали, мучили и истязали, доколе Он к самозакланию не пришел. И небеса тогда цвет трупный обрели, бледны и тусклы навеки став, а плоть Его на землю бренную пала, с разрухой и руинами мира минувшего смешавшись, и почву сотворила для рождения божества нового. Морбосом его прозвали, и был новый бог не столь милосерд, как прежний. Смертным он дал то, чего они жаждали и заслужили. Мир наполнил разложением и деградацией, рост животворный обратив вспять, дабы все увядало, распадалось до состояний первородных. Начало положил эре новой – разложению и смерти. Вместе с богом новым мир возник, страданий и несправедливости полный. Где небоскребы высокотехнологичные и строения грандиозные возвышались, ныне руины зрят, переделанные под нужды злобные. Где крысы цивилизованные жили, разумом тонким и хитростью врагов побеждая, ныне культисты безумные обитают, болью и саморазрушением одержимые. Государство скрессов переродилось, дабы выродиться в порождение зла. Имя злу сему – "Священство Боли". Государство это теократическое, где верят, что боги на смертных взирают, когда те страдают, мучаются и жертвы великие приносят во имя их. В колониях сего государства жестокость запредельна, но в столице, что зовётся Экскруциумом – абсолютна. Инфраструктура столичная не для улучшения жизни, но для ухудшения ее создана. И чем ближе к центру града сего, та инфраструктура и архитектура менее пригодна для жизни становится. В самом сердце столицы – Великий Тигель и Башни Скорби, что разграничивают государство скрессов от союзников их, живущих анклавом внутри Священства Боли. Строения сии столь высоки, что шпили их целуют облака мертвые, и кажутся сложенными из костей, металла ржавого и мечей острых. Когда солнце бледное восходит, тень свою на владения отбрасывают, звон колокольный над округой поднимая, слуг и рабов пробуждая к новому дню тяжкому. Десятки клеток отворяются по сему сигналу, и тысячи тел голодных и изможденных из загонов своих вываливаются, дабы под крики послушников к местам работы поплестись аки зомби. И бияху плетьми шипастыми, и стреляху в толпу безумную, дабы рабы сии ускорили шаг свой, и подгоняли друг друга, страшась гнева господ своих. Аще кто падал, тут же забивали его и убивали рабы сии, алчущие плоти, дабы чрево своё насытить, но то пресекали надзиратели лютые, алчные до всякой снеди. И расходились колонны сии, аки жилы пульсирующие, по граду сему, дабы исчезнуть вновь, яко придут на места работ своих тяжких. И средь колонны единой, шедшей на каторгу, зрел раб некий, отличный от прочих обликом своим, ибо был он крупнее телом и выше ростом, но не таковым, дабы превзойти господ своих. Плешивцем прозвали его, зане имел он мех свой лишь в местах неких тела своего, и был тот мех столь неухожен, грязен и сален, что лучше бы не было его вовсе. Вельми худощав был он, аки и прочие, но рост высокий лишь выражал сие ещё горше, ибо полукровкой был он, чей отец был скрессом-послушником, изнасиловавшим матерь его, а та, рабыня простая, вайатором бывшая, погибла при родах. Не принимали его ни скрессы, ни вайаторы. Но горчайшим было то, яко приходилось ему работать за двоих, ибо церковь возложила на него бремя сие, рекши, что аще он выше и крупнее сородичей своих, то и трудиться должен боле и долее. Но не всегда тягость сия была уделом его. Бе когда-то Плешивец звался "Чаровником", ибо красота его и нежный мех прельщали всех окрест, но зане часто пользовался он благолепием своим не по чину, послушники сии отняли у него то, что давало ему привилегии незаслуженные, и обратили его в урода, уровняв его с прочими, и низвергнув с пьедестала славы. Пытками безумными и жестокими выбили они из него гордыню и бесстрашие, сломив его и обратив в тень блёклую былого величия его. И тако жил Плешивец до сего дня, страшась всего, и презирая окрест, но вынужденный терпеть и идти на работу вместе с прочими. Ужасы сии были лишь отголоском того беззакония, что творилось в граде сем, где вера извращена, а справедливость попрана. И во граде разрушенном, аки скиния павшая, шли рабы и слуги, ведомые конвоем, зряще окрест себя лишь горы из кирпичей и бетона, арматурой изувеченные, яко кости мертвецов. И зрят они скелеты бывших жильцов, кои лежат средь руин, яко свидетели грехов минувших. И узрел Плешивец средь костей сих нечто златом блистающее – украшение дивное, на мертвой вые висящее. И помыслил он: аще бы от конвоя отлучитися и взять украшение сие, то многи блага им купити возможно. Взвесив в сердце своем за и против, решил Плешивец отступити мало от строя, к вещице желая прильнуть. Страх объял его, и каждый шаг давался с трудом великим, ибо согласился он на сие дело, но боялся паче всякой меры, и всякое движение словно чрез силу творил. Озирался он непрестанно, видя, яко конвой скоро окончится, и шанс его улетучится, аки дым от кадила. Скелет с украшением златым уж близко был, рукой подать, и потребно лишь рвануться, сорвать со мертвой выи безделушку сию и бежать обратно в поток рабов. Но глупец сей, хотя и вышел из строя, рабскую душу и страх презренный в себе носил, посему замер на полпути, аки зверь, узревший охотника. И постигли его два послушника, вопрошая:

– Брате младший, почто не в конвое ты? Али бежать восхотел от труда благого?

Зубы Плешивца застучали, аки градины о кровлю, ибо страх сковал его. И промямлил он нечто невразумительное, сам не разумея, что речет. Послушник же, стоящий пред ним, нахмурил брови свои и приблизился, вопрошая вновь:

– Внемли слову моему, раб, и ответь! Что подвигло тебя на сию дерзость? Для чего стоишь средь развалин мира грешного, а не идешь вместе с нами в место, идеже грех отмыти возможно?

Проглотив ком скопившийся в гортани, Плешивец очи долу опустил и начал вещати:

– Я… я шел в конвое… как все… а потом узрел нечто блестящее в руинах сих… Присмотрелся и увидел вещицу сияющую… Она тамо… вон тамо…

И указал перстом на скелет, погребенный под грудой кирпичей, из-под коих торчали лишь кости рук и ног, да выя мертвая с украшением златым, каменьями драгоценными изукрашенным. Послушники очи свои вперили туда, куда раб указывал, и изумились.

– Да это же… – промолвил один из них, в глазах крысиных алчность возжигая.

Но не успел он и пошевелиться, как брат его оттолкнул его, вопя во всю глотку, словно одержимый:

– МОЁ!!! – возопил второй послушник и бросился к руинам, дабы сокровище сие заграбастать себе.

– Ах ты, негодник! Ирод окаянный! Да я же первый ее узрел! Да я же тебя сейчас!…

И бросился в погоню за братом своим, стремясь оттянуть его за балахон и сокровище себе заполучить. И началась между ними драка ожесточенная. Плешивец же, голову склонив, поплелся обратно в поток рабов, разочарованный в себе, ибо аще не страх его и трусость презренная, то давно бы украшение дивное имел, кое на снедь и лекарства выгодно обменять смог. Но так как малодушным слабаком был, не способным страх свой превозмочь, то лишь терпеть ему оставалось. Ибо для терпения, как и все прочие, создан был. Лишь в мыслях своих мог он от мира злого сего убежать и представить себя кем-то большим, нежели кусок гнилой плоти. В мыслях своих любил переигрывать моменты, в коих облажался. Например, в сей ситуации мнил себя вором ловким, сокровище укравшим. Или представлял, како искусно обманывал послушников жадных. Но паче всего любил он представлять себя карающим обидчиков своих, разносящим их своими ударами, аки воин непобедимый. В такие минуты терял связь с реальностью и начинал махать руками в воздухе, словно с врагами незримыми сражался. Так и продолжал бы глупец, ребячеством заниматься, покуда чуть не врезал кулаком в лик страждущего рядом.

– Что же ты творишь, окаянный? – вопросил раб Плешивца, едва не получив в лик свой от безумства детского воображения. Плешивец же в тот час вернулся в горестную явь, и обуял его трепет, бояся быть побитым за свои ужимки.

– Аз… эээ… тако… хи-хи… – рече Плешивец, власы на темени смущенно чеша, не ведая, что творити и како избежать беды. Раб же, зря пред собою простака, уразумел, яко из него можно извлещи пользу. Окинул взором Плешивца от главы до пяточек, и узрел обувь на ногах его.

– Слышь, чуть было не ударил меня, верно? Хоть и не повредил плоти моей, но ранил душу. Требую возмездия за страдания, разумеешь ли?

Сердце Плешивца в пятки утекло. С одной стороны, правда за рабом стояла, ибо едва не совершил он злодеяние. С другой же, чуял он, яко хотят его, яко простака, ободрать. Посему пытался извернуться, дабы избежать рока.

– Ну… аще и тако…да? Но не имею ничтоже, что предложить тебе, тако еси…

Взревел раб, чья ярость не знала границ, и коснулся он скверными руками своими власов главы, приближая оную к дыханию смрадному.

– Гой еси, мнишь себя боярином, а сам нищеты не видывал! Обутки с тебя, дабы ноги мои многогрешные не познали терний земных. Али хочешь вкусить гнева моего?

И вознёс руку свою, дабы покарать Плешивого, сей же, ужасом объятый, очи смежил и руками прикрыл лик свой, возопив:

– Ой ли! Добре, добре! Токмо не бей, молю тя!

Раб отпустил Плешивого, и пал тот на землю, а люд окрестный, яко реки текучие, обходили их стороной, сотворив меж ними пространство, дабы разыгралась драма сия.

– Шевелись, сука, дабы очи господские не узрели беззакония сего.

Плешивый же, не желая расставаться с утварью своею, надеялся, что слуги божьи пресекут бесчинство сие, но снимал обутки медленно, будто сквозь муки адские проходя, чем у раба гнев возгорал все сильнее. И пнул он Плешивого ногою своею.

– Ты что, глух?! Отдавай обутки! – взревел он, палачески сминая ноги бедолаги, дабы сорвать с них добычу.

– Ныне бо, нога увязла!

Паче гласом возвышенным отвеща Плешивый, не престая борения и супротивления. Вскоре же приспе к ним послушник, и гласом ако трубы возопи:

– Что сотворили есте зде, скоти?! Почто ряд нарушаете, а?!

Раб, иже тщился исторгнути сапоги от ногу Плешиваго, обратися к послушнику. Аки призрак явися ему лик его, и ужасеся раб послушника паче Плешиваго, и вся блатная дерзость отлете от него, егда рече:

– Аз… Ну… Разумеете, ваше мучительство, аз… Точнее он…

Но послушник не внемляше ему, и порази его бичом, лезвиями и шипами украшенным, и такожде Плешиваго, да возопиют оба от боли и повергнутся на землю, аки черви под дождем.

– Аз покажу вам, како нарушати строй! Востаните, скверные, и БЕГОМ возвратитеся в конвой, иначе в пыточную низвергну обоих!

Отскочиша два раба от земли, и побегоша во глубину сонмища людского, да не прогневают впредь слугу церквного. И хотя Плешивец восприял несколько тычков зело пакостных в грудь и хребет свой, все ж уберег ботинки свои, чему премного был рад душою. Возликова он, и пока шествовал, все твердил про себя случай сей дивный, мня себя воином храбрым. Впервые за лета долгие Плешивец смог отстояти честь свою, и доказати самому себе, что не есть он терпеливец убогий. Его трясло от радости великой, и шел ён бодро к месту дела своего, готов ко всяким напастям, аж вдруг некий муж из толпы изскочил, и кулаком огрел его прямо в ухо. Пал Плешивый наземь, и узрел того самего раба, что пред тем пытался скрасти у него ботинки. Плешивец сжался в позе младенца на земле, вопя аки зверь раненый, тщетно пытаясь заслонить руками голову свою.

– Аааа! Пощады! – Возопил Плешивец.

Вмиг исчезла вся бравада его, и не был он уж молодцем тем удалым, но снова стал скотиную дрожащей. И хотя он токмо что представлял себя героем, коий супротив супостата лютого устояти мог бы, теперь снова стал он ничтожным. К счастью, не похотелось супостату тому бити Плешивца и впредь, но пришел он дабы завершить начатое, а именно вырвати ботинки его поганые. Не обращая внимания на вопли Плешивца, раб сей наклонился, пальцами своими грубыми ощупывая шнурки кожаные. Видно было по очам его ясным, что ничто не остановит его от кражи сей, и что Плешивцу не уберечь достояние своё. Рабы вокруг глазели на сие действо непотребное, но никто не спешил помочь. Аль то боялись они сами пострадати, аль сочувствия не имели сердцем к Плешивцу.

– Загради уста своя, – рече он, пнув еще раз Плешивца, и нача снимати с него сапоги.

Плешивый же покушашеся сопротивлятися, но не вельми, бояся наказания. В голове же его промелькнула мысля, а не дати ли отпор? Не ударити ли в ответъ? Но доколь он размышляше, злодей уже с него сапоги совлече, и, рек на прощание:

– Прощай, отрок неразумный.

Изыде во глубину толпы. Плешивец же, сядь на землю и зря на свои нагия ноги, потёр место ушибленное, куда прежде ударил его ногою грубиян. Грустно стало Плешивцу, паки претерпел он и лишился обуви своея. Кулаки его сжалися, и готов он бо вновь сражатися с ветром, представляя, како бы он его избил, аще бы всё пошло по мысли его. Но войти в мир грёз не дал ему послушник, иже пнув его в спину, рече:

– Паки, и паки, иже не вразумляеши?! Почто тя, скверну, приганять треба?!

Плешивый возлежа, дланями прикрывашеся, опосля послушника устрашашеся.

– Ступай, да скоро! – не унимаяся молвил послушник, пиная сквернавца под седалище.

Егда Плешивый нача подыматься, послушник угобзи пинком под гузно, да придал ускорение мытарю. От того убояшася, возопил, да в толпу воротился. Егда ж Плешивец в толпе сокрыся, да аки ярь уляглася, познал он, каково без портов шествовати. Хоть и натирали порты пяты, обаче не так студеня, да мерзопакостно. Остроконечный камень, да сор ины, вонзашеся в стопы, от чего приходилося останавливаться, да выковыривати. Сами стопы тиной смердящей с грязью покрылися, от чего перста шершавы стали, а меж перстами срам копился, коий тако ж выковыриваша. Единым словом житие стало паче-злее, да помыслы отомщения воспалились. Тако и шествоваша конвой с мытарем. И время во блуде мыслей летяше, яко не узрел Плешак, егда на место свое конвоя приидеша. Воззрел окрест, и зри: посередь разрушенного удела заводского обретается. И место то убого, и от ударов ядерных зело пострада. Ибо когда-то зде орудия бранныя, да огнестрельныя творили, а ныне токмо величие былое. Обаче, уразуметь боле не возможе, ибо слуги божии, собрав холопьев, да в ряд устроиша, а сами пред Ними стали. Во главе послушников же протоиерей Максис Блаженный, крыс лютый, ликом осквернен, взором же аки смерть с косой, ибо очей у него не бысть, но светила зеленые, кои изумрудным светом впадины очесные освещали, да страх во всякого входяша, иже зрит. И стал тот хождати пред мытарями, глядя во очи, да в душу зря, доколе не зрит Плешивца. Воззрел на Плешиваго, от страха того вострепетавша, посля лапой за браду схвати, очи убоявша впери, да молви своим грозным гласом:

– Зри в очи, паскуда! Почто взор отводиши?! Скрываешь небось?! – Он вострепетал Плешивца, и чуть душа вон.

– Ведом ты мне, сын срамный! На славу ты в послушании прежднем отстрадал, обаче новое ти испытание, ибо чую грех в душе твоей, паскудник! Хоть и получишь ныне обряд, но отстрадати ты должен паче, инако кара ти лютая постигнет.

Протоиерей отпуща Плешивца, иже главой закива, да гласом дрожаще молви:

– Д-да, преподобне Максисе, яко лучше сотворю! На славу, обаче не подвёду!

Максис погрози перстом костлявым, и отвеща:

– Зри у меня, аще не управишься, беды не миновать!

После чего пошёл далее и на исходную возвратился дабы наставления дать, нача вопить аки бес:

– Да внемлите гласу моему, мытари! Ибо днесь, егда мнозии из вас возмогут от смертныя оболочки своея освободиться и в Бездны равнины отъити, иде возмогут разложиться, да переродиться во ино, во совершено и прекрасно. Ну а иже выживут, дальше понесут ношу свою, яко предречено, яко свыше решено. Днесь потребно, да во грешныя развалины отъидите, да обрящете вещи ценныя нам. Всякие станы, детали ценныя, орудия, все тащите, и награждены будете! И блага земныя вам даны будут: орудия, да снаряжение, вкупе одежа бранная! Обаче не всем достанутся сии сокровища, ибо Святыя Мученики завещали, яко от жизни бренныя подобает по малости брати, дабы судба не взяла вдвое, а посему иже без противогазов, шествуйте за теми у кого оне суть, дабы по смерти их снять и надети. Иже орудий не имут, идите за теми у кого оне суть, и тако далее, сыны мои, и тако… Обаче предостеречь я вас должен братия и сестры! Аще удумаете прибрати в длани грязныя что-либо ценно, вместо того дабы сдати нам, будете жестоко наказаны за сие лично мной! И предстаньте за сие, пред Божьим судом!

И стоило протоиерею свою витийство кончити, яко начаша слуги раздавати блага земныя, аки на праздник. Начаша орудия, да снаряжение разное раздавати, вкупе с одежами, и противогазами ветхими. Кому-то боле, кому-то мене, а кому-то и вовсе ничто не досталося за грехи своя. Обаче Плешивцу, досталося боле всех, иже получи целый обряд защитный, и даже противогаз! Токмо без фильтра, дабы житие медом не мнилося. И егда Плешивый, да вси иные холуи собралися, да облеклися во что дано бысть, тогда Максис паки уста свои отверзе, и паки велегласно возвести:

– Братие моя и сестры, аще собралися есте в путь, то помолимся, дабы не токмо телеса укрепити, но и душу! Дабы Бог, ниспослал нам испытания люты и трудны, дабы миссия по страданиям достойна вышла, дабы укрепилися в пути, и заострилися, аки меч в сече грядущей!

Посля сложи длани в молитве, и иные последовали примеру, и начаша молитися, повторяя за устами протоиерея.

«О, Мортум, Отче наш во тени смертней,И Морбос, сын Твой гнилой и тленный.Внемлите нам, червям земным,Из праха к вам взывающим мы.Да будет воля ваша на земли,Яко в царствии вашем разложения и тлена.Да умножатся скорби наши лютыя,И дни наши длятся, аки мука вечная.Даруйте нам язвы гнойныя и раны смердящи,Да познаем сладость распаду полнаго.Исполните сердца наша тиной и отчаянием,Дабы век помнили величие скорбно.Ибо вы есте начало и конец,Увядания и погибели всего сущаго.Да пребудет тако.»

И токмо молитва окончашася, и ощутиша присутствующие смерть, дышащу им в тыл, и благоволение пред неведомо чем. Тако бы и пыташася мытари разумети чувства сии, да разобрать, какия сущности призваша, обаче протоиерей не даде им медлить, на службу великую призва их воплем своим:

– Что ж вы стоите, рабы божии?! Ступайте, и принесите нам боле ценностей разных, дабы благоволити Бога нашего и духа Его, за то яко посмел на нас обратити взор Свой великий!

И поиде толпа посля слов сих на смерть лютую, во радиоактивныя руины грешныя, дабы умрети тамо участью незавидной, от удушья газами, али съедаемы радиацией незримой. Падоша главы некия к земле, и вострепетала толпа, не ведуще что творити. И разгорячися протоиерей, видя, яко страх скова их.

– Бессовестнии! Бог даде нам проклятие ношу сию нести, а вы смеете остановиться на полпути?! Грешники, всех под расстрел, иже удумает стояти али назад воротитися с руками пустыми!

И воздвигоша послушники орудия огнестрельныя, да стреляти по толпе дрожащей начаша, понудив тех бежати во глубину руин срамных, дабы сохранити жизнь. Средь них и Плешивец бысть, иже через трупы скакаше, да хвост поджимаше, бояся пулю шальную в гузно словити. И забежа в руины мрачныя, сокрывся за стеною кирпичной. Обаче не замети, яко мытарь за ним все время бежа, иже настиг его, яко за стену воротися. И нача тот представлятися Плешивцу, да имя его выведывати, дабы познатися с ним, и сотворити двоицу, ибо вдвоем выживати сподручнее.

– Оу! Тебе Плешивцем имя наречено, яли? Зри, что ми дароваша!

Возопи в той часъ неведомый муж, и показа Плешивцу цедило для личины противогазной, отчего оный воззре на неведомца со вниманием новым, но словесе не изрече.

– Мене Олухом кличутъ! Послуси, а даждь обычай дружества меж нами, а? Купно бо нам справитися со всем зело легко буде!

Плешивецъ боязливо воззре на Олуха, а посем со интересом воззре на цедило в деснице его. Простер к нему руку свою, но внезапу остановися, не желая нужду в нем явити. Познав, яко пред ним холоп сугубо безвредный, Плешивец воспомяну мнения своя бредовыя, идеже мнил себе не послушником, а самым протоиереем, и сотвори вид, будто предъ ним стоит отребье полное, а он сам – благородие в третием колене. Попытася совлещи с очей своих взглядъ жертвенный, после чего восстав во весь свой рост, воззре на Олуха свысока, и рече ему гласом вельможным:

– Олух, речеши, ну-ну, – отведал Плешивец имя его на вкус, а посем продолжил, – Что ж, аз не прекословлю, но ты должен еси отдати ми цедило сие, понеже без него личина моя противогазная без пользы будет, мы просто не возможем войти во пределы заводские. Но не скорби, яко токмо обрящу иную личину, аз той часъ вернуся, и мы купно отправимся на копание в развалинах оных. Что речеши?

Плешивец подивися тому, с коей четкостью и гласом он се изрече, будто речь сию готовил от самаго рождения, и воззре на деяния холопа. Сам же холоп возрадовася, он уверовал в реченное ему и возрадовася, но все же в нем закралися сумления некия. Он воззре Плешивцу во очи, а посем вопроси:

– Истинно? А ты мя не обольстиши?

На что Плешивец сперва сметеся, яко бояшеся зрети во очи кому-либо долее мига единого, но четко вбив себе во главу, яко предъ ним стоит таковой же дурак, яко и он сам, он все же сумел устремити свой взгляд на глупые очи Олуха. Взгляд Плешивца был ложно серьезен, но вскоре сменился спокойствием. Плешивец разсмеяся и похлопал Олуха по плечу, рек ему:

– Что ты! Мы вайаторы, друг другу не льстим! Тебе вообще первое время даже ничтоже творити не придется! Сможеши праздным быти время некое! Но посем, аз ожидаю от тебе полнаго отдания в труде нашем!

Удивительно, сколь Плешивец былъ велеречив. Подобное красноречие было свойственно Чаровнику, его прошлой, лучшей версии самого себе, но никако же Плешивцу. Воззрев на Олуха, узрел он, что словеса его возымели действие, заставив того сначала мало помыслити, затем закивати своей пустой главою и отдати свое цедило.

– Что ж, держи…

Олух простер Плешивцу цедило, отчего у того заблестели очи. Он медленно простер к нему свои длани, а затем с криком:

– Даждь семо!

Немедля выхватил цедило из его дланей и стал прикручивать к личине противогазной. Закрутив цедило до щелчка, он сотвори полный вдох грудью и удовлетворительно воздохнул, почувствовав, яко дыхати стало гораздо легче.

– Аххх… Тако лучше…

Он же лукаво воззре на Олуха, умыслив супротив него кознь очередную, после чего рече со веселием:

– Ну что ж, поидем, токмо не оставай позаде!

Вдвоем же пустилися ко велиим развалинам еже некогда промышленной зоной звалось, приближася ко строениям первым порушенным, и времем от времени сташа, дабы тела мертвых огледати. Места те бяху мрачны зело, многия тайны и повести храняху в себе, но паче всего Плешивца занимаша не руины цивилизации некогда велицей, а достояние ея. Аднако найти что-либо во окрестностях, идеже бе безопасно сугубо, не представлялось возможным, ибо до них тута все уже обрано бе. И единственно еже интерес представляше здеся, сие бяху трупы недавно убиенных рабов, такожде и костяки, кои все едино ничего интересного при себе не имяху. Впрочем, не зело верно рещи, что мертвецы оные вовсе ничего не имяху и интереса никакого не представляху. Они может и не представляша интерес вещественный для Плешивца, зато даваху ему душевное наслаждение, ведь видети и осматривати трупы тех, кто како-либо ему досаждал, бе истинной усладой для очей его и ума воспаленного. К примеру, ему удалося найти раба, прежде укравшего у него сапоги. Он же умре от того, яко пуля шальная угоди в спину ему и заде орган важный, и по всей видимости он тяжко мучашася, ибо личина его застыла во агонии вечной.

– Неужто тебе утеха есть трупы разглядаючи? – вопроси Олух, приметив яко Плешивец со интересом мертвецов огледает.

– Сие не просто трупы, сие трупы врагов моих. Жаль токмо, что не удалося мне со ними лично расквитатися, – ответствова ему Плешивец, припав на колена пред трупом, а затем нача сдирати с него сапоги свои. И хоть у него уже бяху резиновые сапоги, дарованные Максисом, не хотелося ему свои сапоги оставити на стопах мертвого злодея. А посему реши задарити он сапоги сии Олуху, дабы в доверие его войти.

– На, – кратко промолви Плешивый, вручив во лапы Олуху сапоги свои, отчего тот подивися, ибо прежде Плешивец все токмо себе забирал.