Что-то из классики

Он усмехнулся. Взглянул на неё. Слышит ли она бабкины разговоры? Слушает ли? И стараясь правильно подбирать русские слова медленно произнёс:

– А что, если бы, Анисья Фёдоровна, моя зазноба была бы русской, а не английской? Какой платок ей больше приглянётся, по-вашему?

– Так от характера всё зависит. От нрава. По нраву и выбирай. Какая она у тебя? Смешливая и бойкая? Цветёт как роза в майский день? Тогда поярче бери с россыпью из роз, бахрома чтоб подлиннее и блестела. Или как ручей прохладный, чистые струи переплетает и среди трав лесных таится? Тогда такой вот, смотри, серебристый и голубой с рисунчатой вязью, смотри какие нежные цвета. Или этот…

И она разворачивала перед ним одно расписное полотнище за другим и все –разные. А он поглядывал на то, как она читает и думал, угадал ли он её «нрав».

– Ах! Заболтал ты меня уже Ральф Маркович! Я ж на сьёмку-то опоздаю. Ох и влетит от Лексеича! – и увидев его удивление, с гордостью добавила: – Меня Лексеич в нескольких сценах снимет! Может и сказать что даст. Вот – наряд мой на мне такой. Купеческий. Видишь? Хороша я сегодня – купчиха?

– Чудо как хороша, – он отвечал по-русски Анисье, а в конце фразы взглянул на неё. Улыбнулась? Показалось?

Он встал, провожая убегающую от своих самоваров Анисью Фёдоровну, а когда оглянулся, увидел, что она, разговаривая по телефону тоже встала и куда-то заспешила. Его радость сразу ушла вместе с нею, и не взглянув на него.

Забыла на столе свою книгу. Он подошёл узнать, что же она читала. Тургенев. «Письма». Пожал плечами. Видимо для работы, по заданию Ивана Алексеевича. И сам не зная, что его подтолкнуло, сорвал тоненькую ромашку, заложил между страниц и закрыл книгу. Подумал: «Символ прямоты и нежности, а может и несчастной любви, как у Шекспира, например: “There's a daisy: I would give you some violets, but they withered”»1…

Сел допивать свой остывший чай, ещё размышляя над словами Анисьи – какой из платков подошёл бы ей, понравился. Она вернулась, по-прежнему прижимая к уху телефон, забрала свою книгу и ушла обратно. Он долго гадал потом о судьбе того цветка между страниц.

IV

Дни проплывали мимо, упоённые последними ароматами весны, такой запоздалой, такой свежей, ещё покалывавшей кожу порывами ледяного ветерка в яркой зелени. И как красив был запущенный приусадебный сад, где сирень набирала цвет, а яблони уже осыпали белыми лепестками траву под собой.

Он скучал и томился, если не видел её, и скитался по округе в своём английском одиночестве, убеждая себя, что любуется природой, которой, впрочем, невозможно было не любоваться, но на самом деле неосознанно разыскивая её, потому что ему не хватало её спокойного отчуждённого присутствия.

Однажды, время шло к обеду, день был серый, тихий, подёрнутый дымкой. Он искал уединения со своими мечтами в глубине сада, где кряжистая яблоня, усыпанная белыми- с розовым цветами, раскинулась над скамьёй. Старинной, с чугунными ножками, нелепо окрашенной в ярко-голубой казённый цвет, краска лупилась и отслаивалась. Кусты шиповника теснились вокруг, скрывали вид на усадебный дом.

И здесь он на неё набрёл, случайно. Подняв голову, остановился шагах в трёх, и отступить уж было нельзя, сбежать как мальчишке, и что сказать он не знал, вдруг в голове смешались разом все языки, все вежливые фразы. Так он и стоял, глядел на стекавшие по её шее, блестящей гладью, волосы. Она читала книгу в старом переплёте. Подол её платья падал со скамьи, а белые лепестки беззвучно кружились в воздухе, ложились ей на плечо, страницы книги, и на руки, скользнув с волос. Он молчал, а она не поднимала головы. Это повергло его в неимоверное юношеское смущение, которого он не ожидал, и даже вдруг осудил, словно какое-то предательство самого себя.

Наконец, приняв видимо, тот факт, что он не пройдёт мимо, да и не шёл мимо вовсе, она закрыла книгу, спокойным движением встала, сложила по своему обыкновению руки, на манер гимназистки, сделала два шага и посмотрела на него. Нет, скорее взглянула в его сторону, будто мимо, сдержанно сквозь, полагая этим взглядом, что он её нисколько не побеспокоил, что она уже собиралась уходить, и с удовольствием уступит ему этот тихий уголок, лишь только он произнесёт положенные вежливые слова. А яблоня по-прежнему осыпала их своим цветом, лепестки медленно плыли и плыли вниз. Молчание делало воздух вязким, сгущалось как туман.

– И всё же кто-то должен что-то сказать, не так-ли? Извините, я, видимо, нарушил ваше уединение, помешал вам, – проклинал свою растерянность. И конечно, ему потребовалось переступить пару раз с ноги на ногу, чтобы выдавить из себя эти фразы. Невольно, он шагнул вперёд, дистанция между ними сократилась, пожалуй, слишком даже, отчего он вновь онемел. Он заметил теперь, что волосы её того странного и почти обыденного русого цвета, который слегка отливает золотом и слегка зеленью, а ростом она – ему едва до подбородка. Он пытался придумать, как затеять светскую беседу. Спросить, к примеру, что она читает и откуда такие старинные книги, но она уже ответила на русском сдержанно:

– Это ничего, здесь красиво, просто яблоня уже отцветает, – и прошла мимо, к дому, лёгким движением плеч как бы уступая ему место.

Он уселся на скамейку под яблоню, и глядел ей вслед. Подумал, что хотя бы удостоился взгляда и слова. «Наконец-то!», вновь поёжился от досады на самого себя, свою внезапную робость. Яблоня, похоже, вздохнула вместе с ним и осыпала его новой порцией лепестков. «Просто яблоня уже отцветает». Грустно немного…

***

Дни и дальше проходили обычной своей чередой, природа понемногу развернулась к лету. Его взгляд продолжал следовать за нею везде, в любой расстановке фигур и действий. И после неловкой сцены в саду, он уже не заботился тем, чтобы прятать от кого-то свой интерес, стало это вдруг – всё равно. Томление его несколько поутихло, сменилось лёгким наслаждением своим чувством, таким романтичным всё же, в необычной обстановке, в какой он давно мечтал очутиться. Он радовался, что съёмки идут неспешно и запланированы по сезонам до поздней осени. Теперь он, и правда, думал иногда: «Господи, остаться бы здесь навсегда!» – улыбался потом этой мысли, и блаженствовал в своём умиротворении, лелеял огонёк, что теплился в его сердце.

Он стал читать на русском своих самых любимых классиков, стал лучше понимать бесконечные рассказы бабки Анисьи о былых временах. Это давалось конечно плохо, и с большим трудом, чаще он просто расслабленно сидел где-то с чашкой чая и книгой, слушал переливы русской речи, и – смотрел на неё. Так он плавно дрейфовал в окружающем бытие, наслаждался ею и её присутствием, как искусством, как окружающей природой, уже нисколько не стесняясь своей «зависимости».

***

Однако каждый вечер, после каждого упоённого дня, факт её равнодушия добавлял ему и грусти, и досады. Но всё же, он в это верил не совсем – какие-то предчувствия нашёптывали иное, согревали его надежды. Он пытался рассуждать сам с собою отстранённо и трезво, потом счёл, что это получается у него плохо, наверное, просто не хотел никакого холодного анализа, который неизбежно привёл бы его к признанию банальности ситуации.

Поводов быть неуверенным в себе он не видел, но – не получалось. Он приближался – она отдалялась, от общих бесед отвлекалась и ускользала, всегда кто-то стоял между ними, требовал его внимания, мнения, совета, а она – молчала. Он уже было хотел приписать эту неудачу загадочной русской душе, или «женскому коварству», но решил, что это незрелые отговорки и, видимо, винить стоит лишь себя. Наверное, он не таков, не так себя ведёт, не ту играет роль. Его персонаж в этом фильме – мягкий, вежливый, не очень-то решительный, хоть глубокий и добрый до бесконечности человек, – однако не из тех, чья персона заставляет женщин творить безумства. Не слишком ли он «вжился»? Похоже, стал даже сутулиться. Откуда вся эта нерешительность?

Он раздумывал, подперев спиною перила парадного крыльца, пока она поодаль пила чай за длинным деревянным столом, вместе с девицей, которую все звали Лизетт. Наблюдая за ними, он невольно вспоминал выразительность немого кино, потом свои роли, потом мысли его перетекали к его любимым лучшим книгам. И вновь он думал, что теперь-то он и сам не свой, но, очевидно, не тот, и нужно взять какую-то противоположность. Хитклиф, например, сильная фигура, хотя, наверное, не так похож на него самого, как нынешний Ракитин.

Лизетт – бойкая и смешливая пышная блондинка, живая, курносая. Сидела нога на ногу в позе расслабленной и вальяжной, иногда подставляла нос солнышку и щурилась как кошка. А она сидела к нему в пол оборота, как всегда с прямой спиной, держа в руке красивую фарфоровую чашечку. Поза её была точёной и напряженной, а движения и жесты, как обычно, скупы. Лизетт любопытная, вездесущая, насмешница и кокетка, не упустит возможности посплетничать, но он знал, что в этой интриге она скорее на его стороне, наверняка станет её поддразнивать и «сватать».

«О чем они болтают, интересно? Может быть обо мне. Надеюсь, что обо мне». По Лизетт, наверное, можно было бы читать всю их беседу и без слов. Слышать их он не мог, только звонкий Лизин смех доносился иногда. И он представил, что Лиза, говорит что-то типа: «Что же, гляжу наш англичанин всё глаз с тебя не сводит?», а она отвечает коротко и мало, наверное: «Да, все по-прежнему», – не меняя позы, высоко и прямо держа голову, стараясь, чтобы руки спокойно лежали на столе. «Давно ли?», «С самого начала. С первого же дня».

Лизетт на неё смотрела, кажется, с лёгкой завистью, говорила со смехом, бросала в его сторону «неположенные» игривые взгляды, и он уверился что речь у них о нём, без всяких сомнений. Она уже пару раз засмеялась легко и смущённо. Как именно Лизетт её дразнила, он не знал, но она похоже совсем стушевалась под градом Лизиных намёков и его пристальным взглядом. Невольно оглянулась, точнее повернулась и начала вставать, готовая сбежать. Подняла на него глаза и взгляды их наконец-то и определённо встретились.

И она смотрела и смотрела на него, и он отчётливо понял – вот сейчас, сейчас – что-то изменилось.

Лизетт немного наклонилась к её уху, что-то шепнула ей с видом шпионским и нарочитым, прикрывшись ладонью. Тут же у них всё смешалось в Лизкином хохоте и её прорвавшемся волнении, невероятном смущении и замешательстве, её улыбке, трепете ресниц. Она, видимо, забыла уже зачем и почему встала, отведя от него взгляд, опустила голову, растерянно поведя руками над столом, попыталась найти что-то, чего там не было. Волосы волной упали ей на щеку, она поправила их таким извечно – откровенным женским движением, не сдержавшись, и вновь, из-под волос взглянула на него.

Именно в этот момент его отвлёк Иван Алексеевич с предложениями по следующим сценам, и он лишь краем глаза видел, как Лизка со смехом послала то-ли ему, то-ли им обоим шикарный воздушный поцелуй и пошла восвояси. «Совершеннейше обаятельная нахалка!» – подумал он про Лизетт и прослушал, что ему говорили. Он улыбался торжествующе, краешком губ и эта улыбка предназначалась только ей, ей одной.

V

С того момента и правда что-то изменилось. Он чувствовал это. Нет, её светская отчуждённость не исчезла, но словно какая-то струнка протянулась между ними. Когда он играл, она заворожённо смотрела только на него, и он замечал, что вспыхивала, бывало, от его взгляда, словно он прожигал её насквозь.

Может быть от смущения, может быть, цепляясь за своё душевное равновесие, она стала избегать его. Избегать всех мест, где он обычно был, и стоило Ивану Алексеевичу просопеть своё «финита на сегодня» – она исчезала. Это огорчало и, кажется, злило. «Несносная девчонка!», – думал он про себя и с досадой, и с нежностью. Пропадал подолгу в одиночестве на своей веранде, глядя в пространство с горечью или скукой. И в дружных вечерних компаниях за чаем, за песнями под гитару, не было видно ни его, ни её.

– Заскучал по родимому Альбиону наш англосакс, отпуск треба, – говорил сторож Сергей Никитич, подсаживаясь на завалинку к кастелянше Николаевне и закуривая.

– Никитич, а ну не кури свои беломорины туточки, где люди у меня чай пьют! – ругалась на него бабка Анисья.

Вечерняя пёстрая жизнь летела дальше мимо него, оставляя с ним тоскливые минуты.

***

Однажды, когда она уже собралась, было, улизнуть по своему обыкновению, вездесущий голос режиссёра в спину, её остановил:

– Мамзель моя дорогая, извольте завтра с самого ранья пожаловать на работу к бане на высокий бережок нижнего пруда.

– Дядь Вань, завтра ж выходной, потом ночь на Купалу бессонная. Народ возмущаться не начнёт?

Он прислушивался к их разговору, делая отвлечённый вид, старался разобрать её тихие ответы и быструю речь Ивана Алексеевича.

– С утра отснимемся с нашем любимым британцем и Ленкой малой компанией, потом тот народ подтянем, чтоб не возмущался, и весь день баню топить будем для желающих, чаи гонять, квас пить, шашлык-машлык есть. Анисья трав насобирала, взвары с мёдом обещала. Песни бум петь, хороводы водить, на гитаре тренькать, рыбу удить. Банный день, в общем. Атмосфера, так сказать, традиции, погружение, культур-мультур. Вот и Ральфу Марковичу нравится это всё наше, родное. Пожить тоже хочет как человек, небось. Вечером костры будем жечь и байки слушать, уху варить. Так вот и попразднуем. Или что? Тебе самой-то просто подыматься рано лень? Ты мне тут не это-самое! Тут работа у нас! Так что завтра в семь утра, чтоб как штык, глаза продрамши. У бани жду.

– Дядь Вань, ну я-то вам зачем. Там же интимная сцена будет. Актёрам нужен настрой, уединение. Может я потом, как-нибудь позже, материал отсмотрю?

– Такс, Катерина Александровна! Когда отец твой тебя на лето это, напросил на практику, консультантом неким, значит, по психологии подачи материалу, дык я об таком и не слышал никогда, и зачем ты мне тут сдалась. Думал, так – приютить по-родственному, чтоб ты лето за занятием хоть каким провела. Но теперь вижу – дельно ты советуешь. Видать, правильно тебя на вашей кафедре пропаганды или как там это теперь называется, обучають. Меньше трудов. Оживает всё сразу. Так что ты давай, работай, не ленись, раз такое дело. Или ты что предлагаешь – ты материал позже посмотришь, а потом мне англичанина с Ленкой снова раззадоривать да в баньке укладывать? И так до бесконечности?

И в этот момент рядом с ним уселась Елена Юрьевна:

– Ральф Маркович, наш режиссёр, бог и хозяин велел нам в тишине загодя обсудить завтрашние съёмки ещё раз. Он хочет получить совершенные кадры сразу же, не растягивая удовольствие на повторы.

Слово «удовольствие» она произнесла с особенной интонацией, но едва уловимой, ускользающей.

– Итак, план сцены у вас есть, вот специальные пожелания Ивана Алексеевича – что ему нужно увидеть «на выходе». Просил дополнительно, тет-а-тет, обсудить наши с вами барьеры, – и она добавила тоном уже откровенно игривым и шутя: – Дорогой партнёр, какие у вас барьеры, запретные зоны, которых мне следует избегать завтра в баньке?

Она была чрезвычайно привлекательная женщина, умная, талантливая, очень женственная. Лучшей партнёрши в этом проекте он для себя и желать не мог, наверное. Почему-то именно сейчас он подумал о том, что Иван Алексеевич рассчитывал на некую химию между ними и очень грамотно сделал, что пригласил именно её на главную роль. Синие с искоркой глаза, густые тёмные волосы, очень нежная белая кожа, красивые губы, улыбка с хитрецой, вся полна обаяния и какой-то обволакивающей магии, ну прямо ведьма. Иван Алексеевич, наверное, думал, что он пропадёт в этих синих глазах с первых минут и всё -то у них пойдёт как по маслу, но…

Он что-то отвечал Елене Юрьевне, потом понял, что не дослушал разговора, повернул голову к ним, но её уже не было рядом, а Иван Алексеевич кричал кому-то, так, что слышно было «за версту»:

– Федюня! Эй, Федька, говорю! В деревне был, что ль? Девок крепостных каких на массовку купания мне набрал? Тощщых не надо! Тощщых полно! Слышишь! Иди приглашай мне пару красивых чтоб было. Чтоб красота у них со всех мест выпирала, и чтоб румянец во всю щеку! Понял, что ль?

Он сделал Елене Юрьевне пару нехитрых комплиментов, спросил, как ему вести себя, чтобы её саму не шокировать. Ничего, кроме уже сто раз обговорённых моментов, они не выяснили, но по крайней мере Иван Алексеевич увидел, что его распоряжение выполнено. Потом рассеянно слушал как Елена Юрьевна что-то говорит о завтрашнем погожем дне, и прозрачном озерце, с водой холодной, но после парилки – в самый раз; о стройных соснах на берегу; о тонких струнах гитары и задумчивых грудных голосах; и о мечтах, которые живут старыми романсами, спетыми у костра – в благоухании летней ночи. Подумал, что она, видимо пытается настроить его нужный лад, или сама настраивается, и вместе с тем вновь с огорчением отметил, что прослушал окончание разговора.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Уильям Шекспир «Гамлет», из монолога Офелии о цветах.