Другое зеркало реальности

– Дак ведь, Юра, веру-то не купишь ни за какие деньги! Вера она воспитывается в себе, и причины для нее нет, она всегда и в каждом живет. Мы только ее загоняем вглубь своими суетными делами, а потом ищем. Не прятать ее надобно, а помнить о том, что Господь нас в мир выпустил и дает нам все по потребности нашей. Вот и начало веры в том…

– По-твоему, если у меня миллионы, а у тебя шиш в дырявом кармане – так все мне Бог дал, а тебе поскупился?

– Да мне ведь и не нужно таких денег, потому и нет их у меня. Ты со своими деньжищами спокойнее что ли стал? Вон, третьего дня какой приехал – туча-тучей! Шел бы в банк свой к миллионам, может успокоили бы они тебя…

– Ты не заводись. Я эти проповеди слыхал… Не в деньгах счастье. Знаю… Если бы не знал, не сидел бы здесь. Ты мне вот что объясни: как к ней прийти… Ты думаешь мне деньги нужны? Да пропади они… совсем. Хочешь, завтра же тебе на храм все отдам?

– Нет, Юра, не хочу. Ты сейчас в запале и не такое можешь сделать Думаешь от этого что изменится? Сам потом маяться будешь, да тайную гордыню в себе носить, что храм на свои деньги отстроил и вроде как к Божескому делу руку приложил… А что храм – дом, который на Земле построен. Истинный храм-то в нас, Юра! Ты вот злишься и в своем храме грязь разводишь. А когда смирением наполнишься – тогда генеральную уборку сделаешь.

– Для чего же тогда церкви строят? Ты-то для чего служишь, кадилом машешь?

– Должен быть у человека уголок, где он может от своих забот отрешиться, да с Богом наедине побыть… Немногие в свой внутренний храм входят. Для этого страсти пережить надо и воспитать в себе веру. А простой человек, где ему такие премудрости освоить? Да и некогда! Не настроен он на поиски в себе. Он, прежде всего, внешнюю сторону видеть должен. Вот церкви для того и стоят, чтобы люди ходили и в них могли себя открывать. В церкви ведь не станешь о делах говорит, да о деньгах соображать. Коли идет человек в церковь, так собирается там о себе подумать, Бога просить, чтобы не оставил его вниманием своим, да помог раскрыть искру сокровенную…

– Красиво излагаешь, Никодим!

– Это, Юра, не красота, а рациональная основа духовной жизни. Примешь ее – и будет в тебе покой и смирение…

Но лукавил Никодим, ох лукавил. Не был он уверен в том, что сам готов к такому же смирению И с Юрой говорил потому, что тот нуждался в его слове. Но себе признавался, что случись с ним такое, как с настоятелем Алексеем, верно, ушел бы в леса с Юрием Ивановичем, и чем бы все кончилось – неизвестно… Однако гнал от себя эти мысли священник, вспоминал, как спокойно и размеренно текла его жизнь до встречи с братьями, до тех пор, пока не появились в Ойе мертвяки. Раньше думал, что нашел успокоение души, просветление мыслей и отрешение от житейских забот. А вот поди ж ты, жизнь ковырнула его и разом содрала покровы внутренней тишины. Понимал Никодим, что так и должно было случиться, ибо он искал просветления во внешнем мире, а не в себе и не выдержал данную ему проверку. Взыграли страсти, воспылал и он ненавистью и жаждой битвы. Понимал священник это, отдавал себе отчет, да никак смириться не мог с тем, что столько лет слывший кротким и смиренномудрым человеком, оказался, в сущности, таким же, как и его братья – жаждущим приключений и битв. А как же внутренний поиск? Оставил его Никодим, когда обстоятельства повернули так, что он должен был выбрать либо борьбу и страсти, либо непротивление и внутренний покой… Правда, он не был уверен в том, что выбрав последнее, прожил бы дольше той памятной ночи, когда они сражались с мертвяками. Но если тогда битва была на пороге его дома и вынуждала его к действиям, то после, сколько раз ловил он себя на том: как сладостны воспоминания той победной ночи азартом борьбы, восхитительным чувством победы…

Долго бродили они с Юрием Ивановичем меж церковных берез, потом забрели на кладбище, где после памятной ночи Никодим несколько раз правил службу и освящал его заново. Сейчас-то все стало спокойно…

К вечеру, когда они нагулялись по окрестностям Ойи и усталые плелись по пыльным тропинкам домой, Никодим вдруг явственно понял, что все его потуги оставаться таким же, каким был много лет, окончательно разваливаются. Не сможет он больше жить в этой тишине и наслаждаться внутренним покоем. Окаянный случай разбудил в нем спавшие до времени желания, стремления, жажду действия и борьбы… Он попытался вызвать знакомое уже чувство смирения, которое не раз помогало ему в житейских передрягах, но ничего не вышло. Чем больше он тщился успокоить свои мысли, тем более буйствовал в нем дух противоречия. И потому, когда Юрий Иванович, напившись чаю, отправился спать, Никодим поспешил в храм. Ежевечернюю свою молитву сегодня он творил особо страстно и, стоя перед темным от времени ликом Богородицы, взывал к ее милости и просил помощи, дабы усмирить в себе пламя гордыни…

Он зажег перед образом несколько свечей и встал на колени. Перекрестился несколько раз и согнувшись в поклоне, коснулся лбом пола. В этот момент ему показалось, что вокруг что-то неуловимо изменилось, но когда выпрямился, то увидел, что по-прежнему молится в своем храме. Однако настораживало и томило священника неясное предчувствие. И оно скоро оправдалось. Услышал он, как со скрипом отворилась церковная дверь и во внутрь храма вошел … он сам. Никодим потряс головой, прогоняя видение, но его двойник не исчез, а направился прямо к образу и удивленный, замер перед ним. Он смотрел на горящие свечи и говорил про себя: «Кто же свечи зажег? Я никого не просил, должно быть, Пелагия сама расстаралась… А ведь говорил я ей, чтобы не оставляла свечей без пригляду, неровен час – пожар случится…» Второй Никодим повернулся к образу истово перекрестился и начал шептать про себя молитву. А первый вдруг понял, что двойник его не видит и не слышит. А вот он легко читает его мысли. То, что вначале он принял за разговор с самим собой, было просто мыслями, которые слышались Никодиму первому, как шепот.

Господи, да что же это со мной такое делается? – возопил Никодим первый и вдруг услышал голове мудрый и мягкий голос:

– Ты жаждал избавиться от самого себя, хотел победить себя в своей битве с собой. Смотри: вот ты, вступай с ним в битву! Но коли победишь, что ты отдашь ему, а что возьмешь себе? Всякая битва хороша тем, что можно пользоваться ее плодами, а какие плоды извлечешь ты из этого сражения?

Никодим ошарашено молчал. Что можно было сказать? Вот он стоит перед самим собой и может слышать самые потаенные мысли, чувствовать самые сокровенные желания, которые пытался в себе давить, загонять внутрь, а потом забывал о них, и они пекли душу горячими угольками. А сейчас, когда отвлекся ненадолго от самоконтроля, оказалось, что угольки ждали только мгновения, чтобы вспыхнуть с новой силой.

Никодим попытался подойти к своему двойнику, обратить его внимание на себя, но тот даже не заметил прикосновения. Первый Никодим был невидим и неощутим для второго.

Тогда он прислушался к своему двойнику и услышал его мысли. Сначала шепот молитвы, творимой в уме, потом нырнул глубже и услышал мысли совсем другие, которые параллельно с молитвой текли в голове священника. И были те мысли далеки от святости и смирения. То проскакивали какие-то хозяйственные заботы, то думал о том, где деньги достать, чтобы подкрасить забор, да отремонтировать крыльцо… А еще глубже, куда сам, наверное, по-настоящему никогда и не заглядывал, кипели такие водовороты, что Первый Никодим растерялся. Он никак не ожидал, что в глубине бессознательного варится такая каша. Оказывается, и память о супруге жила в нем. И страсти кипели, и жажда наказать виновных и обрести славу в своих деяниях. И еще много чего было в том котле такого, отчего бедный священник покраснел бы, будь у него такая возможность. Но краснеть он не мог, ибо нечему было краснеть, плоти у него не стало, а был только чистый ум и понимание происходящего.

Он отвернулся от стоявшего на коленях Никодима и посмотрел на стены храма, смутно различимые в слабом свете аналоя. Со всех сторон на него глядели суровые лики святых. Поджатые губы, скорбные глаза, печать тайного знания в них… Кто они были, эти люди, жившие так давно, что и настоящей памяти о них не осталось – только легенды и предания. Никодим впервые задал себе этот вопрос. Он вдруг понял, что святые в свое время были простыми людьми со страстями и желаниями. И от всех остальных их отличало умение управлять собой, подчинять свою эгоистическую волю Воле Творца и растворять в ней…

Он снова поглядел на стены и замер: иконы ожили. С каждой на него глядели живые, ищущие глаза. Стерлась граница времени и суровые святые из своих давних эпох сейчас смотрели сквозь рамку иконы сюда – на жизнь конца двадцатого века!

Никодим перекрестился и подошел к одной из самых старых икон. Темный от времени лик смотрел на него живыми блестящими глазами. Священник, повинуясь этому взгляду, встал напротив иконы и пристально всмотрелся в глаза образа. Ничего не происходило в храме. Все так же тихо потрескивали свечи, молился Никодим из плоти, а вот с бестелесным священником происходило невероятное. Он впитывал взгляды икон, становился проводником их силы и чувствовал, что погружается в мир тонких состояний, который бездонной воронкой раскрылся у него за спиной. От него в бесконечность раскрылся конус нежного струящегося света, и взгляды с икон толкали его в пространство этого светового конуса. Никодим счел за благо более не сопротивляться воле святых образов и нырнул в Свет. Поначалу ему казалось, что он плывет в теплом, прозрачном ручье, который постепенно расширяется, и его берега раздвигаются за грань видимости. Он плыл в океане, которому не было конца и края. Но земной океан – это бесконечность холодной бездушной воды. А сейчас Никодим чувствовал, что сам стал потоками океанского света. Он был малой частичкой океана и всем им одновременно. Такого ему переживать еще не доводилось, но это состояние было нежным и ласковым, и священник плыл в нем, думая, что окунулся в благодать… И радовался тому, что осознает это и что сподобился пережить такое еще в земном своем обличии.

А потом налетел вихрь. Он подхватил священника и понес. Никодим чувствовал себя облаком, наполненным дождем. Потом он пролился дождевыми каплями на иссушенную землю и проник в жадное и твердое, как сухарь, нутро. И поил его струями дождя, насыщал влагой… А дальше журчал родником, струился тихой речушкой, разливался полноводной рекой, которая текла в океан, и он вместе с потоками вод возвращался в бесконечность …

Никодиму казалось, что прошло мгновение, когда он попал в бесконечность океана и проделал весь круговорот. Вокруг все затрепетало, и он снова увидел себя в храме. Свечи не горели, образа темнели на стенах, а сквозь высокие окна пробивались лучи утреннего солнца. Священник подошел к окну и глянул на небо. Солнце еще только поднималось над горизонтом, и его рассветные лучи, нежные, как ладошки ребенка, гладили стены церкви, зелень берез на дворе, игриво щекотали в ноздрях Никодима. Он сморщился, потом не выдержал и громко чихнул… И замер от неожиданности. Если он бесплотен, то как мог чихать. А если он снова во плоти, то что с ним произошло, и где он был отдельно от своего тела? Вопросы завихрились в голове, и может появились бы ответы, да тут услышал он, что дверь храма со скрипом отворяется… Оглянувшись, он увидел, как в щель просунулась голова Юрия Ивановича. Он повел глазами в разные стороны, посмотрел на священника и грустно спросил:

– Где ты был-то, поп? Мы с ума чуть не посходили. Ушел молиться и пропал. Староста церковный тут уж раз пять все пересмотрел – нету! И тебя, выходит, носило куда-то?

– Да, Юра, было и у меня путешествие… Только, как бы сказать, это не то, что с тобой произошло. Я и рассказать толком не смогу, куда попал и что делал.

– А и не рассказывай. Я теперь умный стал, все готов принять, не любопытствуя. Был где-то и ладно…

– Юра, а с тобой-то что случилось ночью?

– Да уж случилось… Ты думаешь только тебе дано пережить благодать и небесные странствия? Я ведь рядом был, или не видел?

– Нет.

– Был я там… Когда ты в храм ушел, я спать собирался. Да только смотрю, ты из своей комнаты вышел и снова в церковь пошел. Стоп, думаю! Ты уже в церкви, откуда еще один взялся… И только я хотел пойти за тобой, как снова все померкло и поплыл я… И океан света видел, и то, как ты плавал в нем и как тебя подхватило и понесло… В общем, я рядом с тобой был и здесь тоже… был… Со старостой разговаривал, со старичками твоими. Делал вид, что волнуюсь за тебя, а сам точно знал: где ты и что с тобой происходит…

– Погоди, погоди, стало быть, ты вместе со мной странствовал в горних высях, а о себе дать знать не мог?

– Да не то, что не мог, ты бы не услышал. Видишь, в чем дело, ты там сам не свой был. Вроде бы сохранял черты свои, а на самом деле только похож на себя. Все другое: и тела нет, и мыслей не было…

Никодим смотрел на Юрия Ивановича со странным чувством: в нем смешивались и боролись друг с другом радость что и товарищ оказался достойным приобщения, но было гаденькое чувство, что-то вроде обиды от того, что он столько лет праведно служил в глухом приходе, а этот богатей и везунчик враз всего достиг и даже то сокровенное, что Никодим считал своим выстраданным и заслуженным было дано ему легко и просто…

Юрий Иванович смотрел на священника и понимал, что творится в душе у Никодима. Потому усмехнулся и проговорил:

– Ты, поп, успокойся и не переживай! Видать веры в тебе не хватает, коли такую чернуху в голове держишь. Я что ли за тобой увязался? Меня, как и тебя, взяли, не спрашивая, отправили куда и сам не знаю. Так что не ревнуй ты, ради Бога, меня к тому, что сам пережил…

Никодим обомлел. Его сокровенные мысли Юра запросто озвучил и ответил на вопросы…

– Ты что, мои мысли читаешь?

– Да нет. Все это у тебя на лице написано. Уж очень ты откровенно переживаешь свои взлеты и падения. Думаешь, не видно, как ты ко мне относишься? Искренний ты очень, и потому не можешь хитрить… Да и хорошо это, а то не был бы священником, к которому я душу успокаивать приехал… Вспомни, как там в Евангелии… Ну я-то дословно не помню, но что-то вроде того, что неверующий скорее придет к Богу и уверует, чем тот, кто считает себя верующим и служение ставит себе в заслугу…

– Это не Евангелие… Это «Наука радости», книга древняя и редкая…

– Какая разница. Все равно я ее не читал и не собираюсь. Мне эта мысль была там, в Свете сказана. Тебе мешает то, что ты служишь и думаешь о своем служении, как о главном деле жизни, которое и приведет тебя к Богу. А на самом деле ты свое честолюбие лелеешь! Ты не обижайся, Никодим, но кроме меня тебе ведь больше никто истинной правды не скажет. Потерпи, нам с тобой определено быть рядом, так что уж принимай таким, каков я есть…

– Выходит, что все мои стремления и действия напрасны?

– Нет ничего напрасного… Ты и сам это знаешь. Только сейчас для тебя главный урок: ты думал, что только так, как ты жил, можно жить и быть праведником? А тебе показывают, что все не так просто, что и у других шансы есть, их надо увидеть и понять…

– Мы с тобой, Юра, ролями поменялись. Раньше я тебя утешал, да успокаивал, а теперь ты мне те же самые слова говоришь… Что же, значит я сам виноват, коли возгордился и начал считать себя достигшим высшего просветления…

– Да ни в чем ты не виноват. Всем это свойственно. Только разница в том, что одни машиной гордятся, другие своими мыслями, а третьи, как ты, праведной жизнью. И учат нас всех по-разному. Что проку от той гордости, когда ты праведник не ради праведности, а ради того, чтобы это отметили и оценили окружающие? Тогда ты сам становишься хуже их, ибо ты есть фарисей и молишься напоказ…

– Но я не делал этого!

– В душе, ищи корни своих проблем, Никодим. Там гнездится то, что подавляло в тебе истинные желания и намерения, что давало повод страстям и вожделениям довлеть над тобой… Остановись, ибо ты еще не перешел порога, откуда нет возврата. Ты здесь и потому можешь постичь себя и встать на тропу служения. Остановись и осмотрись…

Никодим с удивлением слушал чуть глуховатый голос Юрия Ивановича. Что-то в нем изменилось и священнику показалось, что говорит не его друг, а некто пользуется его устами, чтобы сказать слово …

Юрий Иванович смотрел на Никодима сияющими внутренним светом глазами и говорил. И с каждым словом голос его становился проникновеннее и глубже. Он заполнял отдаленные уголки психики. Священник словно растворялся в глубоком и обволакивающем голосе…

Потом все кончилось… Исчезло очарование слов и интонаций. Померк свет, изливающийся из глаз Юрия Ивановича. Никодим внимательно смотрел на своего товарища, но тот стоял, словно окаменевший, и не мог пошевелиться. Потом напряжение отпустило, и священник увидел, как отмякает лицо собеседника, становится умиротворенным и чистым. Наконец он потряс головой огляделся.

– Сесть бы мне, не могу, ноги дрожат…

– Юра, ты помнишь, что говорил мне?

– Помню, только повторить уже не смогу. Говорил-то я, только слова были не мои. Ты уже вернулся из Света, а я все еще там был… И Свет через меня тебе говорил…

Никодим молчал, склонив голову. Что можно было добавить к сказанному. Его скрытая гордыня была вывернута на изнанку и показана ему самому. Для чего? Наверное, для того, чтобы понял священник, что путем внешнего отрешения не уйдешь далеко. И для того, чтобы осознал: как ни прячь свои мысли, не укроешь их от Того, Кто Над Всеми!

Тоска

Когда доктор вернулся в свой благоустроенный мир, по здешнему времени не прошло и четверти часа. Он был переполнен впечатлениями, в нем все еще клокотал азарт недавней схватки с нечистью, общение с братьями добавило силы и напора, и когда он снова возник на лужайке перед домом, готов был переделать весь мир своими руками.

Он огляделся вокруг, все еще опасаясь неожиданного броска какой-нибудь твари. Но он был дома… Воздух благоухал ароматами сада, в доме тихонько пел музыкальный Фонар, солнце на безоблачном небе сияло так беззаботно, что все произошедшее показалось дурным сном. Он укрылся в тени веранды от палящего полуденного зноя. Когда шел в тень, ощутил странный запах. От одежды, от рук, от всего тела пахло тем миром. Он посмотрел на свои руки и увидел на них багровые следы страшных ран, которые появились после того, как он руками разорвал полусгнившего мертвяка.

В прохладном полумраке дома пахло искусно подобранной гаммой ароматов, которую каждый день меняла его жена. Она считалась большим мастером запахового дизайна и экспериментировала дома. Ее обонятельные композиции расходились огромными тиражами и спрос на них не пропадал. И в это ароматическое великолепие ворвался плотный запах продымленной одежды, не долеченных язв, немытого тела и еще чего-то чуждого в этом рафинированном мире. Доктор сбросил одежду и прошел в мойку. Там под тугими струями, бьющими со всех сторон, он попытался расслабиться. Пенные потоки смывали с него грязь, потом хрустально чистые уносили пену и сменялись благовонными… И так несколько раз, пока запах не пропал. Он вышел в гостиную в чем был и наткнулся на свою брошенную одежду. Подобрал ее, кинул в пасть утилизатора и наконец-то расслабился в кресле перед комбайном новостей. По экрану бежали какие-то изображения. Доктор старался расслабиться, но стоило ему прикрыть глаза, как в воображении реально вставали серые предрассветные сумерки, брат Никодим в длинной черной одежде, брат Юрий, решительный и жесткий, виделись кошмарные рожи мертвяков… Они тянули к нему обглоданные руки, чтобы схватить за горло и разорвать. Он дернулся, закричал беззвучно и … увидел встревоженное лицо жены. Она вернулась и, найдя его спящим в гостиной, испугалась. Никогда в их жизни не бывало такого, чтобы он среди дня вдруг уснул в гостевом кресле… Она склонилась над ним, коснулась рукой лба и обостренным внутренним чутьем уловила, что внутри у мужа невообразимое. Она хотела помочь, сосредоточилась, чтобы убрать тревогу, но он проснулся. Посмотрел дикими глазами на нее, пробормотал что-то и только потом, узнав, тихо улыбнулся:

– Это ты, милая…

– Что с тобой случилось? Ты сам не свой, внутри все дрожит, и ты чего-то боишься… Откуда такое возбуждение?

– Это сложно объяснить. Со мной сегодня произошло нечто невероятное. Я не смогу даже рассказать тебе. Я спросил Наставников, но они молчат.

– Были сложные больные?

– Нет, это все привычно! Я сегодня побывал там, где, наверное, никто еще не был…

Доктор долго рассказывал о своих приключениях, жена внимательно слушала его и, похоже, не верила. Она смотрела на него с сочувствием, настороженно, но без понимания и доверия. Доктор резко оборвал рассказ, словно наткнулся на барьер… Жена не стала задавать вопросов, только посоветовала:

– Ты все-таки поговори с Наставниками… Они помогут во всем разобраться.

Ночь быстро опустилась на благополучный мир доктора. Здесь всегда бывало так. Солнце словно ныряло за горизонт, и тут же темнело. Впрочем, о темноте говорить не приходилось. В небе сияли искусственные светляки, улицы желтым светом заливали золотые шары… А в бездонном и черном небе помаргивали звезды. Сколько их было – кто сочтет. Но доктор знал, что там, среди огоньков перетекают колоссальные массы энергии, и в ее океанах плавают Наставники. Сегодня он снова будет говорить с ними…

На крыше дома был установлен специальный стол энергетической подпитки. Доктор встал на пористую поверхность плиты и раскинул руки навстречу колючим лучикам звезд. С небес невидимые потоки текли к нему на руки, входили внутрь тела и вихрились там силовыми водоворотами, наполняя внутреннее пространство.

Он ощутил, как сквозь тело струится энергия высокого напряжения, от которой каждая мышца гудела и вибрировала. Сила наполняла ткани и проникала в потаенные глубины сердца. Он не успел даже удивиться, как вдруг, словно пелена упала с глаз, перед внутренним взором открылось новое видение: ровное колышущееся море белого, почти осязаемого тумана. Ровная, чуть холмистая поверхность тумана мерно колыхалась перед ним, а над ней струился фиолетовый свет прозрачного неба. Картина показалась ему знакомой, но, когда и где он мог видеть ее, доктор так и не вспомнил. Не успел… Видение исчезло, и на мгновение он увидел привычное небо, потоки силы от звезд и струящиеся, зыбкие очертания Наставников. Но только на миг, ибо вслед за реальной картинкой снова возникло видение, идущее из глубин сознания. Он тянул руку к звездам и от нее к мерцающим огонькам устремился слабый луч света, а на другой его руке висели люди. Они цеплялись за руку доктора и тянули его вниз… Он видел себя как бы со стороны, и, казалось, что сейчас его стянут в пропасть… Однако, сначала один, потом другой отпустили его руку и сами поплыли в лиловых сумерках. На руке оставался еще один, но и он скоро отцепился и, оттолкнувшись от доктора, исчез в водоворотах мерцающего света.

Доктор встряхнул головой, открыл глаза и посмотрел на небо, но не увидел ничего. Вместо привычных мерцающих звезд перед внутренним взором поплыли картины недавних приключений. Вот он со своими братьями отражает черную волну нечисти… Теперь он стоит перед белым каменным строением с зелеными луковицами куполов на крышах. Его новый друг – Никодим объясняет, что это храм, в котором они молятся. Доктор сравнивает храмы в своем мире с тем, который видит сейчас. Ему непонятно, кому и как они молятся в этом каменном доме…

А потом была пустота, наполненная тоской. Тоска выплескивалась из глубин и рвалась наружу, как неосознанная, неотработанная боль комфортного и устроенного бытия. Он понимал, что это стонет его скрытая половина, которой надоело спокойное размеренное существование в мире, где даже самые сложные проблемы решаются легко и просто – стоит лишь захотеть. Он жаждал битвы, он хотел снова встретить своих недавних соратников. Он мечтал о том, чтобы возвратиться в пронизанный опасностью мир и там испытать себя …

Все оборвалось также неожиданно, как и началось. Доктор стоял на столе энергетического питания и потухшими глазами смотрел вниз, где ровными ниточками тянулись освещенные улицы. Вот там сияет огнями Дом счастья, где находят друг друга мужчины и женщины… Вон светится высокими окнами Совет, а там на горе сполохами синеватого огня играет галерея храма.... Все привычно, знакомо и открыто для него. Что же гнетет его? И сам же себе ответил: жажда действия. Он вкусил риска и пережил сладостное чувство победы. И вся его прошлая жизнь сейчас казалась пресным и однообразным существованием.

Снизу, из сада потянуло сладковатым запахом ночных цветов. И тотчас вспомнилось: там ночью в воздухе висел странный горьковатый запах горелого дерева. Там сжигают дерево, чтобы обогревать себя и свои жилища. Старый и давно забытый способ. В его мире жилье отапливало солнце и космос. Люди давно уже научились использовать энергию Вселенной. Сила Космоса освещала, обогревала людей, питала их силой и покоем. Да, его мир был на порядок выше, чище и счастливее того, где ему довелось побывать, но что-то удерживало память о пережитом в фокусе внутреннего внимания. Он вспоминал недавнее приключение и хотел снова почувствовать нужность людям, братское единение и глубокое искреннее понимание.