Обучение по-русски

Надежда Рыльская

Обучение по-русски

1 глава

И радостно, и весело, когда вовсю светит солнце, не оставляя даже крошечной тени, когда не нужно что-то планировать, а потом ещё и стараться выполнить всё это. Я выбегаю из дома, хлопнув дверью, а за калиткой, как всегда, меня ждёт Наташа, соседская девочка, ей ещё нет 6 лет. Это светловолосое, весёлое существо встречает меня одинаково радостно уже давно. Соседи привыкли к этому, как и я, и улыбаются. И сейчас она кричит:

– Наша Таня!

– Громко плачет! – добавляю громко и весело и уже почти бегу.

– Нет-нет, смеётся, смеётся! – и девочка хлопает мне вслед в ладоши.

А я бегу и вспоминаю, когда это началось… Началось давным-давно. Соседями нашей большущей семьи были «очень культурные люди», как говорила шёпотом мама. Папа, мама, два мальчика, а ещё бабушка – самая главная не только в их семье, но на всей улице: очки в серебряной оправе, спокойный уверенный голос, медленная походка – всё делало её «главной». Даже шаловливые внуки тотчас становились примерными во всём, как только на горизонте появлялась Ольга Сергеевна. Она ко всем присматривалась, будто всматривалась в тебя, прежде чем что-то сказать. Слова её обдавали тебя какой-то теплотой, и мне казалось, что если она заговаривала с тобой, то вся детвора тебе завидовала.

– Танюша, идём к нам в гости, – неожиданно говорит она. Я, счастливая от такого величания, готова бежать за ней, и только голос Славика, старшего внука бабушки и моего ровесника, быстро-быстро оказавшегося рядом со мной, пугает меня:

– Сейчас будешь читать, а потом она скажет: «А теперь, Славик, почитай ты». Иди, иди, хвастайся!»

Становилось стыдно и очень хотелось бежать за Ольгой Сергеевной, в тот дом, где в шкафу стояли дорогие книжки с красивыми картинками.

Всё так и было: раскрывались стеклянные дверцы большущего шкафа, бабушка бережно доставала большую книгу, и я читала громко под одобрение «молодец». Тут же сидел Славик и демонстративно смотрел в окно, отвернувшись ото всех.

Теперь я сама учительница русского языка и литературы, и уже меня зовут по отчеству, а мама взрослого Славика – «наша Таня». Так легко соседи подхватили это и, встретив меня, загадочно улыбаясь, будто что-то зная, тоже приветствуют вопросом: «Как дела, наша Таня?» или «Здравствуй, наша Таня!» «Здравствуйте, всё хорошо!» – в этот момент перевожу дух, хочу возразить и только глупо улыбаюсь.

И всё же это так непривычно, когда учитель физкультуры на катке (люблю коньки и бывшего моего учителя, а теперь коллегу) кричит: «Татьяна Михайловна! Будете уходить – подойдите ко мне». Вдруг подъезжает мальчишка и, протягивая руку, говорит: «Михайлова, давай кататься вместе!» «Давай», -отвечаю я и старательно наклоняюсь, чтобы не упасть и успеть за разогнавшимся партнёром. А он, раскрасневшийся, кричит: «Михайлова, ты хорошо катаешься!» Ещё бы! Раньше я занималась в секции фигурного катания.

Катаемся быстро и долго. Я смеюсь. Что делать, если тебя принимают за подростка? Краснощёкий мальчишка говорит не умолкая и я узнаю: ему скоро, через несколько дней, шестнадцать лет, приглашает на день рождения. Останавливаюсь, раздумывая, как бы объяснить ошибку, но не успеваю. Тут же про себя думаю: «Когда же ты повзрослеешь и тебя перестанут принимать за подростка?»

Вечером, разглядывая себя в зеркало, я густо крашу губы яркой помадой. Не нравится! Совсем! Но не стираю и иду в кино. Здесь же толпятся старшеклассники, громко разговаривают, смеются – одним словом, веселятся.

Внезапно из толпы появляется высокий парень, тот, что катался со мной на катке, и дерзко говорит: «А теперь Вы похожи … на … женщину…» И убегает.

Вот и добилась! Смешно и грустно одновременно. Видно, мальчику объяснили на катке, что это не Михайлова, а Михайловна, учительница. Не знал? Будешь знать! Отлично!

Лишь Славик, уже повзрослевший Вячеслав, зоотехник, черноволосый, брюнет, красавец, мечта многих юных девочек, зовёт меня по имени, для него я просто Таня. Он всегда внезапно, будто случайно, оказывается рядом, когда я возвращаюсь домой. Диалоги с ним короткие, отрывистые, какие-то несвязанные: он не знает, как их начать, а я – спешу побыстрее закончить.

– Таня, погоди, куда ты торопишься? На пожар? – слышу я густой бас, не пугаясь, потому что сразу узнаю этот голос.

– Да нет, хотя обещала маме… так, по хозяйству.

– И что же нужно Василисе Андреевне? Я могу помочь, если…(Про себя отмечаю: Ольги Сергеевны уже давно нет, но не пропало бабушкино воспитание!)

– Ну, что ты, Слава, не нужно! Вот мы и дома. До свидания.

И так всегда. Он спешит что-то сказать, я же не хочу объяснения. Оно же назревает, катится, приближается, как снежный ком, от которого хочется увернуться.

Мама уже спешит открыть дверь, услышав шаги или увидев меня в окно, заговорщицки говорит: «Славик надеется…» Я слабо махнула рукой, смотрю внимательно, потому что знаю дальнейшие сетования о том, что время летит, старшие сёстры в таком возрасте растили детей…

– Ма-моч-ка, успею, не переживай, – и целую её. – А что делает у нас Коля каждый день, пап?

Теперь отец, махнув рукой, как я, а может быть, я, как он, спешит уйти, а мама шепчет:

– Коля-то всегда помогает отцу, так… понемногу, отец и скажи ему: вот, мол, мне бы такого зятя, Коля ему тут же: «А Вы вот это и скажите своей дочке и посмотрите на её лицо».

Какой наблюдательный! За лицом! Ой-ой! Зять! Не смешите… Хорошо, что он сам знает об этом.

Это я так думаю, а сама мечтаю о необыкновенном парне, о любви, о чувствах, как в книгах… Всё не то, не то… Однажды я влюбилась, хотя знала, что мальчик из десятого класса (я тогда училась в девятом) безответно любит мою подругу детства Машу. Мы с ней говорили о нём не раз. Тогда и прозвучали слова, будто приговор:

– Юрка мне не нужен ни генералом, ни чёртом!

Он был тогда лишь курсантом военного лётного училища, а у Машки (её чаще всего так и звали, и это, как говорится, ей очень шло) женихов было много, особенно в школе. Самоуверенная, артистичная, потому что в школе всегда была на виду, на сцене, теперь она как-то подурнела, неожиданно уехала и поступила в педучилище. Когда она приезжала, мы, встречаясь, не могли наговориться. Вспоминали всех, говорили и о нас. Много о её друзьях, которых я никогда не видела, но знала: у них была дружная компания. Маша всякий раз удивлялась, что я одна. Теперь, как и я, она чаще всего была одна.

Однажды, это было зимой, я спешила на танцы – любимое занятие и молодых и не очень – в сельском клубе, где встречались все: и местная молодежь, и учащиеся сельского училища, и студенты, съезжавшиеся на каникулы. Среди них была и я.

Надеваю своё лучшее платье! Сама сшила из отреза плотной ткани, подаренной мне сестрой! Оказывается, оно опять великовато, а другого нет. Черный поясок всё исправил.

– Красиво, ой, как красиво!» – приговаривает мама.

И я верю каждому маминому слову, даже не пытаясь усомниться. Да и какая разница! Мне никто не нужен в этом клубе, только встретиться с друзьями, потанцевать – другое дело, поэтому уже на ходу хватаю туфли и заворачиваю их в газетку. Мама восхищённо смотрит на меня, закрывая распахнутую настежь дверь, и добавляет: – Поосторожнее там…

Ещё бы, я самая младшая из детей, как говорят родители, «последняя»; старшие ( а их девять) уже «устроены»: у них семьи, живут в городе; лишь я, студентка, всегда принадлежу только им, потому что чаще бываю с ними все каникулы, а не день-два, как другие. Меня особо кормят, родителям я кажусь худенькой, потому болезненной. Со мной говорят обо всём. Отец об истории, именно об истории (о турках, с которыми отец сражался, дойдя до Эрзерума, о ранении под Оренбургом в дивизии Чапаева), он всегда сокрушается, что не так пишут об этих событиях или совсем не пишут «как было». Я учусь на историко-филологическом факультете пединститута и держу за всех историков и журналистов ответ. Мама добавляет после очередной беседы с отцом, когда он уходит (всегда спешит, всегда занят): «Да, тяжело ему было, вот и не может успокоиться». А о себе ни слова.

Сейчас я бегу на танцы в клуб, где уже гремит через усилитель «Катарина» в исполнении Эмиля Горовца, и тут же оказываюсь в гуще танцующих, где кто-то тянет меня за руку. Оглядываюсь и с удивлением вижу Юрку. Он тут же задаёт мне много вопросов, и, по-моему, ответы мои ему не нужны:

– Тань, ты сегодня приехала? Я видел тебя на вокзале… У тебя каникулы? Надолго?

Я смеюсь, вспоминая, что его звали «рыжим», хотя он светловолосый, как он долго пытался ухаживать за Машкой, о чём напоминаю ему. Он соглашается:

– Да, было время.

Модные песенки-пластинки закончились, их сменил самодеятельный оркестр, а я всё с Юркой танцую, он так не отошёл от меня, хотя мне хотелось поговорить с одноклассницей Валей, и закружил в вальсе. И внезапно:

– У тебя очень красивые глаза, ты знаешь об этом?

– Конечно, знаю! У всех близоруких зрачки расширенные, поэтому они такие…таинственные!

– Да, ты не умеешь слушать… Это комплимент, безо всякой медицины!

– Неважно, но я слушаю, слушаю, дальше что?

– Мне кажется или нет? Ты на кого-то смотришь? Кому ты улыбаешься? Я ревную, – заявляет он.

– Не стоит, – решительно говорю, -мне смешно всё, что ты говоришь. Забыл Машу?

– А причём тут она?

Неожиданно музыка закончилась, все заторопились в раздевалку – в потоке оказались и мы. Одеваемся. Туфли опять в той же газетке.

– Ты такая маленькая! Где твой рост? – удивлённо спрашивает высоченный Юрка.

– В твоих руках, – и я указываю на газетный свёрток.

По дороге домой весело разговариваем. Я помню его безуспешные попытки ухаживать за Машей. Потому решаю: я напоминаю ему подругу – вот и пошёл меня провожать! Так увлеклись воспоминаниями, что не заметили, что стоим перед моим домом. Спешу закончить, как мне кажется, этот затянувшийся разговор:

– Машу не видела давно. Ты об этом хотел спросить? Вот и всё!

– Зачем ты всё о ней? Я очень рад, Танечка, что тебя встретил… А что это у тебя на щёчке?

– Где?

Я не успеваю ничего понять, как оказываюсь в его объятьях. Пытаюсь сопротивляться, вырваться… Когда это мне удаётся, я вижу маму, быстро проходящую мимо.

– Какой стыд! Какой позор! Это моя мама…

– Да?! Я завтра приду знакомиться!» – решительно говорит он, Юрка или… Юра.

Несмотря на моё отчаянное сопротивление, он целует меня, приговаривая:

– Какой стыд! Какой позор!

– Хватит, перестань! Я домой!

– Да-да, до завтра, Танечка! Я завтра буду у вас, надо же познакомиться и с мамой!

Я в какой-то растерянности. Неожиданно. Зачем всё это? И что теперь скажет Машка?

Да, завтра наступило, и Юра познакомился с моими родителями: это было просто. Отец махнул головой и произнёс «ну-ну», мама почему-то сказала «проходите», хотя он уже снял шинель и прошёл в комнату. Я же в душе восхищалась деликатностью родителей: ни удивления, ни возмущения столь раннему визиту гостя, о котором они ничего не знали. Лишь вечером отец спросил:

– Гость этот не сын ли Глазкова? Такого же высокого обходчика на железной дороге?

– А жена его такая маленькая женщина, – добавила мама.

– Да, это он! – быстро ответила я, стараясь показать равнодушие.

– Вроде неплохие люди! – тихо произносит отец.

Оказывается, родители всё знают и уже обсудили гостя. А я думала, что им всё равно, кто бывает у нас. Они уже пятерых сыновей женили и четырёх дочерей выдали замуж. Сразу внуков и не сосчитать! Летом, когда они приезжают, отец едет на старенькой машине в магазин и привозит хлеб в мешке. В прошлом мама – пекарь, но сейчас не справляется с таким количеством гостей.

Теперь каждый день в доме появлялся Юра. Для родителей его появление уже не вызывало удивления, а вот для меня это было волнение с ожиданием и страхом, что надо всё это как-то объяснить не столько всем: родителям, окружающим, подруге – сколько самой себе. Но все сомнения исчезали, когда он появлялся в доме и произносил, весело напевая, как в «Карнавальной ночи»: «Ах, Таня, Таня, Танечка!» «И как я теперь буду жить без тебя в казарме?» «Я буду каждый день тебе писать! И ждать ответа!» Я кивала головой, весело смеялась, защищаясь от его ласковых слов, прикосновений, внимательно слушая о жизни в казарме. Ах, какие смешные были рассказы о приключениях курсантов! Чтобы остановить его, решила похвалить:

– Какой же ты смелый!

– Вот тут ты ошибаешься, поэтому скажу тебе заранее, чтобы не разочаровать. Иногда я трус! Ой, какой я трус! Если бы ты видела меня, как я первый раз прыгал с парашюта. Как глянул вниз: «Мама родная, и зачем ты меня на свет родила?» Конечно, прыгнул. Куда деваться?»

И смеётся, как ребёнок.

Позже, вспоминая о тех днях, пытаюсь понять, почему я, такая недоверчивая, осторожная, попала под его обаяние. Безусловно, детская искренность, честность, даже в мелочах, которые так редко встречаются в сочетании, удивили меня.

И мои каникулы, и отпуск Юры внезапно закончились, каждый возвращался «к себе». С чем? С учёбой, это понятно. А ещё с мечтами, воспоминаниями, надеждами. Для меня мир изменился, что-то тревожное меня беспокоило. Что дальше? «Дальше» для меня был институт и… огромные письма. Вернее, первые два письма (второе – от Маши, его я машинально «отложила, не читая), главное – первое письмо. А зря!

«Я мчусь, лечу к тебе, маленькая Танечка! Прости меня, Таня, спешу сообщить тебе всю-всю правду, чтобы никто не опередил меня. Есть такие. Я встретился с Машей и поцеловал её. Я не почувствовал ничего того, о чём мечтал раньше. Очень сожалею…»

Дальше не стала читать: стало неприятно от такой «правды». Вот она, показная искренность и честность! Знай: я такой! Да, поняла я! А на первом этаже, рядом со столом, где лежала почта для студентов и я читала письмо, толпились, шумели… Поспешила домой – на квартиру, в комнату, где тихо и можно подумать о том, что значит это письмо

Шла, с горячим грузом двух писем, по протоптанной в снегу тропинке, стараясь точно попадать в чьи-то чужие следы, чтобы не сбиться. А они такие разные! Застывшие, крепкие, превратившиеся в лёд – это первые, а сверху – нерешительные, чаще несамостоятельные, а может быть, их ещё не тронуло своим теплом несмелое солнышко…

Вдруг слышу какой-то крик. Кто-то зовёт меня. Оглядываюсь и вижу Свету, однокурсницу, которая бежит, размахивая руками.

– Еле-еле догнала тебя. Зову, кричу – ты не оглянулась. Сейчас передохнём и бегом в библиотеку. Список бы не забыть, – она остановилась рядом со мной и продолжает:

– Ты не забыла? Мы же договаривались… Что случилось? Да ладно.

«Ничего не случилось, -думаю, – если и случилось, то не сегодня, что и следовало бы знать это даже таким тупым, как я». Пытаюсь шутить – не получается. Думаю о письмах; первое не дочитала, второе, Машино письмо, о том же, даже и не сомневаюсь, хотя ещё не читала. Дома прочитаю.

Пока подруга хлопочет на кухне, я достаю письма.

– Света, мне только чай, очень хочу пить, – говорю я,

хотя сейчас ни пить, ни есть я не хочу. Мне хочется, как в детстве, закрыть глаза и никого не слышать, побыть наедине, чтобы меня никто не беспокоил. Надо хорошо подумать. И слышу:

– Понятно, принесу! Жди!

Интересуют меня сейчас только письма. Что в них?

Разрываю конверт – письмо от Маши. Не «опередила»! О том же: прости, мол, встретилась с Юркой «нарядная», выпросила у подруг и красивую шубу, и всякие другие красивые вещи…

Зачем «красивая» шуба и «красивые» вещи? Помню: в детских выцветших ситцевых платьях мы с ней бегали целое лето, встречая Юрку с друзьями в таких же выцветших, коротких, грязных штанишках… Наверное, именно тогда мальчик выделил и отметил в своей памяти девочку, которая «красивыми» вещами теперь хочет вытеснить меня. Зачем ей это нужно? Одна осталась?

Мой мир вдруг ограничился только двумя письмами и десятками вопросов. Зачем, проезжая мимо станции, где Маша училась, Юра встретился с ней и сообщил о нашем «романе»? Хотел вызвать ревность и обратить на себя внимание? По-моему, это у него получилось. Только жаль, что я случайно оказалась между ними. «Цирк» какой-то получился… Маша пишет, что он предупредил её: ничего не станет скрывать от меня, поэтому она и спешит написать мне.

Что в остатке? В минуту готов ответ на мои вопросы: Машу прощаю, Юрку нет. И, конечно, виновата только я. Не буду отвечать им. Пусть сами разбираются!

Письма, письма. Все от Юры. Каждый день я получаю их. В разных конвертах, простых и красивых разноцветных, больших и маленьких, письма лежат на столе. В них, написанных красивым ровным почерком, много таких же простых и ласковых слов, ожидающих ответа. Среди студенческой суеты я «в уме» сочиняю ответ «предателю», так я теперь называю Юру.

А потому во время лекции «Образование слов русского языка с помощью суффиксов» пишу хорошо обдуманный ответ. Сосед, однокурсник, неунывающий Костя, пишет мне на полях лекционной тетради моё имя, выделяя суффиксы: «Тан-ечк-а, Тан-юш-а, Тан-чик, Тан-юх-а…» И шёпотом:

– Пойдём в кино, такой интересный фильм… что-то о тайнах…

Смотрит с доброй улыбкой, поэтому пишу на тех же полях: «О тайнах… леса… смотрела». Костю трудно остановить, а строгая лектор с музыкальной фамилией Рахманинова как-то загадочно, с паузой в речи, остановилась, глядя в нашу сторону. Трудно не догадаться, кому адресовано это непроизнесённое замечание, потому что в нашу смотрят другие: ниже опускаю голову и осторожно вытягиваю листок из папки. Инцидент исчерпан. Листок уже в руках соседа, он быстро пишет, периодически потирает лоб. Думаю, как он может так быстро переключаться! А я тупо смотрю в последнюю строчку и никак не могу продолжить.

Лекция окончена, собираю в папку тетради, и тут же мой листок, хочу вернуть, но слышу: «Тебе, тебе, почитай потом…» «Потом», а это оказывается стих, читаю вверху: «Танечке М. посвящаю»

Татарник

Колючий татарник, поднявшись высоко,

В зелени луга стоит одиноко.

Стадо прошедшее топчет все травы,

Один только ты стоишь величаво.

И в листьях, жёстких, колючих, упрямых,

Цветок распустился пламенем алым!

А внизу красивая, летящая вверх подпись Кости.

Что это? Грустное признание? «Стадо», «татарник» – кто или что это? Думать некогда, а спросить у автора – напроситься на объяснение. Надо поблагодарить, а не будет ли это опять-таки приглашением к объяснению? Раньше я останавливала его просто, с ходу: «Поэту – дорогу!» Теперь стало стыдно за иронию, за высоко поднявшийся «колючий татарник». Переживёт! Как я? Как другие? Надо отвечать. Придётся…

Но прежде надо ответить на письма «предателя», но никак не получается, хотя черновик пишу каждый день и не отправляю. Наконец, письмо готово. Получилось оно почему-то большое, хотя и так ясно: хотела сказать «нет», не буду писать – написала много о том, что всё плохо, неправильно.

А письма приходили каждый день, я ждала их. И уже все в группе знали об этом, да я и не скрывала. И если раньше Костя почти всегда спешил передать листок или клочок бумаги с очередной шуткой, то теперь сидел молча, будто его подменили. Проходя мимо, я засмеялась чему-то и тут же получила самолётик – бумажный листик с посланием «Танечка с материалистической точки зрения», где был изображён человечек, но отчего-то ручки, ножки и головка у него были отдельно – одним словом, сатира! Да что же это такое? Смотрю с возмущением на Костю. И тут же слышу: «Могу и по-другому, с идеалистической точки зрения, подожди минутку…» Снова летят бумажные послания, и никто их не останавливает, не возмущается, всё передают мне. Всё было «моё»: Костю любили!

И опять лето, и опять Юра, радостный, находчивый, остановив мотоцикл, звонко кричит: «Таня, я жду!» Получается: я рядом, и тут же Наташа со своей «кричалкой», изменённой, без прежней рифмы, но с ясным смыслом, чтобы слышали другие, особенно тот, что стоит рядом со мной: «Таня на-ша, на-ша!» Всегда добрая, девочка строго смотрит на взрослого большого человека, сердится, не хочет видеть его рядом со мной, короче «ревнует», и неумело, но искренне хмурит бровки.

В такие моменты, которые случаются со всеми детьми, я смотрю на ребёнка и представляю его мудрым, даже старым. Не может не заметить взрослый человек, что это относится к нему. «А на-ша – это чья?» – спрашивает огромный дядя Юра. «На – ша! (Тут большая пауза.) Мо-я!» – очень громко поясняет маленькая девочка. Ну, не хочет она ни с кем делиться! Понял наконец взрослый человек: «А как же я? Где моя Таня?» «Там! Вон там!» – и хитрый ребёнок пальчиком показывает в переулок. Надо спасать ситуацию!

– Мама, к нам в гости пришла Наташа, – загадочно говорю я.

–Пойдём, деточка, что я тебе покажу, – спешит мне на помощь мама и уводит ребёнка.

А мотоцикл мчится по дороге, поднимая клубы дыма и песка. Обняв Юру, крепко держусь за него. Вдруг я понимаю, что мы в степи, далеко от посёлка отъехали, кричу:

– Куда мы едем? Останови! Или спрыгну!

Мотоцикл останавливается.

– Ну, что ты испугалась? Разве я могу обидеть тебя, мо-я Танечка? Только мо-я! Сейчас вернёмся, – весело смеясь, говорит он. Тоже не хочет делиться ни с кем?

И мы спокойно возвращаемся, где у дома я вижу маму, которая, увидев нас, уходит во двор. «Мама, я уже взрослая!» -хочется мне крикнуть, чтобы успокоить не только маму, но и отца: ведь будут опять говорить обо мне.

На следующий день Юра приезжает не один, с ним Ваня Пушков. Я удивляюсь: с давних пор, почти с детского сада, Ваня всегда оказывался рядом. В 9-ом классе, когда нас посадили за одну парту, такую «неделимую», он открыто заявил, что любит меня, пишет записки, ни на кого не обращая внимания, никого не стесняясь. Некоторым ученикам в классе это показалось интересным, даже заразительным: они смело посматривают на меня, оглядываются даже на уроках. Это сразу заметила молоденькая учительница литературы, классный руководитель. И чтобы «укротить» новоявленного Ромео, в 10-м классе посадила нас вместе, думая, что так будет лучше.

Какое «лучше»! Он понял: его поощрили! Теперь можно и не ждать случая оказаться поблизости – я рядом! Можно мгновенно говорить всё, что взбредёт в неумную голову.

Как-то на уроке литературы, которую я особенно любила, Пушков шептал мне о том, как хорошо было бы, если бы мы дружили. «Давай дружить, Таня», – шептал сосед. Я отодвинулась на край парты, а он продолжал: «Любимая, вот уеду на соревнования – соскучишься…» Я, схватив лежавшую на парте толстую хрестоматию, ударила его по голове и выпалила: «Не хочу с ним сидеть!» И выбежала из класса.

О, что тут было! Школа, мой прекрасный и тихий мир, с этого дня для меня стала адом. Со мной разбирались!

Грозный директор вкрадчиво, подбирая слова, беседовал строго и сухо, как будто я во всём виновата. «Ваше Величество! Вы сорвали урок! Что случилось?» – начал директор. Я слышала какие-то непонятные слова, я их не понимала, поэтому испугалась и молчала.

Он отправил меня к завучу-женщине, предварительно переговорив с ней в сторонке. Та сначала очень ласково, вежливо, главное – тихим голосом «пытала» меня, уж не щиплет ли он меня. Теперь я откровенно возмутилась:

– Вы что все с ума сошли? Он просто глупости говорит! И я повторила фразу о соревнованиях, чем совсем разочаровала обычно властную тётку:

– И всё? Это всё? Больше ничего? Ты могла сказать: «Нет, это ты соскучишься!» Что молчишь?

– Вы что?… – выпалила я и тут же замолчала, увидев искажённое лицо с усиками на верхней губе:

– Иди в класс, недотрога нашлась! Урок сорвала! Скажу, тебя пересадят!

Пересадили, сижу с девочкой. Но Ваня не останавливается – я продолжаю получать записки в своих учебниках. «Перестань, возьми свои послания по-хорошему», – просила я. Бесполезно. «Я не писал!» – был ответ. На школьном вечере играли в «почту» – куча записок была «моя» от одного и того же знакомого адресата, моего соседа по парте. Отчаявшись, как-то принесла их в класс, все девочки стали читать вслух и хохотали:

– Ну, Пушков! Да не Пушков, а Пушкин!

Внезапно вошедший в класс Толик, самый умный, так все считают, узнав причину смеха, громко произнёс:

– Как не стыдно! Парень влюбился, а они, дуры тупые, читают чужие письма и…

Всем досталось, а мне особенно.

Не оставили в покое и Ваню. Вызывали его родителей, видимо, беседовали. Школу он закончил экстерном в другом городе.

Время шло, а когда повзрослевшие одноклассники собирались каждый год вместе, Ваня прежде всего искал меня, чтобы уточнить, приду ли я. Узнав утвердительный ответ, говорил:

– Молодец! Знаешь, как расстроить меня!

И тогда с сожалением я пропускала весёлые встречи.

И опять Ваня! Теперь он стоит рядом с Юрой, который приглашает меня на День рождения как-то загадочно, я сразу не соглашаюсь: до сих пор не знаю, когда у него День рождения. Потом неожиданно киваю головой и вижу смеющегося Юру и удивлённого Ваню. Парни уходят, а Ваня, пока Юра возится с мотоциклом, возвращается и говорит: