Клуб мёртвых соседей

Дарья Туманова

Клуб мёртвых соседей

ГЛАВА 1. "Если что – копай"

У меня в холодильнике лежали две вещи: заплесневелый сыр и письмо от покойной соседки.

Почему письмо в холодильнике? Потому что в момент, когда я его получила, мне казалось, что всё вокруг слишком тёплое – воздух, чай, новости, соболезнования. А письмо… оно было прохладным, странным и немного липким на ощупь, как ощущение, что ты забыл выключить утюг.

Я положила его рядом с банкой оливок. На потом.

И это “потом” наступило на седьмой день. Сыр рассыпался, как крошки из чужой жизни. А письмо – осталось. Розовый конверт с маленькими сердечками. Адрес – мой. Почерк – Людмила Васильевна.

Подпись аккуратная, как всегда. И дата отправки – за день до её смерти.

Внутри – один листок. На нём:

"Если что – копай."

Вот и всё. Без привета. Без пояснений.

Я перечитала три раза, потом свернула обратно. Потом развернула снова. Потом села на кухне, открыла банку оливок и сделала то, что делает каждый нормальный человек, получив подобное письмо:

Ничего.

А утром пошёл дождь. И на мокром подоконнике я вдруг поняла – мне надо копать. Потому что, если человек отправляет тебе такое письмо до смерти, а умирает потом случайно, то это уже не "если что". Это "всё".

Вопрос был не в том, копать или нет. Вопрос был – где.

У Людмилы Васильевны был небольшой садик перед подъездом, где она выращивала что-то между укропом и декоративной капустой. Никто толком не знал, что именно, потому что всё это чаще служило фоном для её ругани с голубями. Слева от входа – клумба с табличкой «не наступать». Табличку она меняла каждые полгода. Весной – новая. Осенью – тоже.

А ещё был сарай. Закрытый, старый, облупленный. Он официально числился "неиспользуемым". Открывался громко, как капот старой "Волги".

И всё это теперь – потенциальное поле для копки.

Я надела перчатки (всё-таки санитарные привычки – вещь полезная, когда ты работаешь с лицами), и вышла. Двор был тихим. Только где-то над пятым этажом ругались два голубя – наверное, спорили, кто первый заметил меня с совковой лопатой.

Первым делом я пошла к клумбе. Земля была рыхлая, как будто недавно взбитая. Но нет – просто прошёл дождь.

Я постояла минуту, вспомнила, как Людмила Васильевна носила свои резиновые тапки, как щёлкала языком на детей, которые рвали её "базилик", и как однажды сказала:

– Покой, детка, – это роскошь. А настоящую правду только земля держит. Все остальные – трусят.

Тогда мне казалось, она пудрит мозги. А теперь – держу в руках лопату.

Я присела рядом с клумбой и сделала первый коп. Ничего не произошло. Никакой молнии, никакого духа Людмилы, подсказывающего "правильней левее". Только червь. Толстый, ленивый. Глянул на меня, как на дурочку.

– Я тоже не уверена, – сказала я ему.

На третьем копке я наткнулась на сопротивление. Металл? Камень? Корень? Постучала лопатой – глухо. Пальцами попробовала – жесткое. Не природное.

Смахнула землю – показался угол. Что-то вроде небольшой коробки. Железной. Побитой ржавчиной. Края обмотаны старой изолентой. Я вытащила её, как вынимают бутыль с соленьями из подвала: медленно, с уважением к возрасту и возможной токсичности содержимого.

И тут позади раздалось:

– Ну надо же. И куда это мы собрались с инвентарём?

Я вздрогнула, чуть не уронив коробку. На тропинке стояла Зинаида Дмитриевна – соседка с третьего этажа, мать троих, бывшая доярка, нынешняя пенсионерка, обладательница взгляда, от которого тухнет чай в кружке. В халате с узором, похожим на турецкий ковер, и с веником в руках. Веник был символом власти. Иногда даже дубинки.

– Доброе утро, – попыталась я сделать вид, что копаю, скажем, морковку.

– Угу. Только вот обычно сажают весной, а не выкапывают в ноябре, – она подошла ближе и прищурилась. – Это что, Людкин огород?

– Она… просила, – сказала я. – Оставила мне письмо.

Зинаида Дмитриевна сложила руки на груди.

– А-а. Она тебе, значит, письмо. А мне – закваску на блины. Видно, разным соседям – разный уровень доверия.

– Оно было странное. Просто три слова. "Если что – копай".

Она на секунду замолчала.

– Хм. Это на неё похоже.

– Серьёзно?

– Ну да. Она ж в молодости в архивах работала. Всё прятала, всё шифровала. Даже рецепты. У неё пирог с капустой назывался "пять один ноль два".

– Что?

– Да сама не поняла. Но вкусный был.

Я посмотрела на коробку.

– Может, вы помните, было у неё что-то закопано?

– Деточка, если бы я запоминала всё, что она закапывала – у меня бы мозг в компост превратился. Но если уж копаешь – копай до конца. А я, пожалуй, пойду чайник поставлю. Уж больно интересно, чем ты тут закончишь.

Она пошла, шаркая тапками по мокрой плитке, оставляя после себя запах мяты и подозрений.

Я осталась одна, с коробкой, грязными руками и нехорошим предчувствием.

Как будто сейчас открою – и придётся не звать полицию, а снова копать.

Поглубже.

Коробка была закрыта на старый, погнутый зажим. Кусок изоленты держался на честном слове и пыли. Я села прямо на землю, подложив под себя сумку – и не для комфорта, а чтобы было хоть какое-то разделение между мной и мокрым ноябрём.

Сняла ленту. Зажим сдался с лёгким щелчком. Крышка приподнялась – туго, как будто не хотела открываться после всех этих лет.

Внутри лежали:

– Маленькая, чёрная записная книжка.

– Медальон, треснутый пополам.

– Ключ. Обычный, железный, на нём цифры: 12Б.

– И полиэтиленовый пакетик с фотографией. Старой, выцветшей.

На фото – четыре человека. Один из них… Людмила Васильевна. Молодая. Смешно улыбается, держит бутылку "Советского шампанского". Рядом – мужчина.

Его лицо аккуратно перечёркнуто ручкой.

Я провела пальцем по царапине. Чернила давно въелись. Почерк был злой, нажимистый. Снизу приписано: «Он начал. Я – закончу».

Внезапно стало очень тихо. Даже голуби замолчали. И это был тот редкий случай, когда я подумала, что заплесневелый сыр в холодильнике – не самое странное, что меня ждёт сегодня.

ГЛАВА 2. "12Б"

Я вымыла руки, заварила крепкий чай, съела печенье, которое уже три месяца называлось "на случай гостей", и выложила находки на кухонный стол.

Если бы я была детективом, как в книгах, я бы сейчас завела блокнот, приклеила туда снимок, записала бы дату и придумала что-то вроде "дело о молчаливой соседке".

Но я – не детектив. Я – человек, у которого до сих пор стоит ёмкость с водой для кошки, которая сбежала в июне.

Первым делом я взяла записную книжку. Чёрная, карманного формата. Тканевая обложка, чуть потёртая на уголках. Внутри – страницы с датами, пометками, временами просто словами без контекста. На первой странице – подчеркнуто: "В случае моей смерти – НЕ выбрасывать. Особенно если это она." "Она" была подчеркнута дважды. Почерк нервный.

Листаю дальше. Заметки отрывочные.

●  2 июня – "12Б. Всё ещё там?"

●  6 июля – "Позвонила снова. Голос дрожит. Она знает?"

●  22 августа – "Юрий – не Юрий. Это не совпадение."

●  9 октября – "Пакет сдать в надёжные руки. Только тем, кто НЕ был в клубе."

Что за клуб? Кто "она"? И кто, простите, Юрий-не-Юрий?

Записная книжка – как дневник параноика или шпионский блокнот, но без ключа к шифру. Хотя… ключ буквально лежал передо мной. Небольшой, металлический, на нём гравировка: "12Б".

Я поднесла его к лампе – просто рефлекс из криминальных сериалов. Никаких отпечатков, ничего особенного. Обычный дверной ключ, может быть, от почтового ящика или подсобки.

Я встала, подошла к окну и глянула на наш подъезд.

У нас квартиры с буквами не нумеруются. Ни одной "12Б" ни в доме, ни во дворе. Посмотрела в инете местные адреса – есть улица "12-я Болотная", но это в другой части города, и звучит слишком поэтично, чтобы быть правдой.

Медальон оказался пустым. Без фото, без гравировки, только маленькая трещина – как от удара. Или попытки вскрыть?

Фотографию я разглядывала дольше всего. Людмила Васильевна в молодости – это было странно. Почти как увидеть фото бабушки на дискотеке. Слишком… живой. Трое рядом – двое мужчин и ещё одна женщина. Лица не подпиcаны. Один из мужчин – тот самый, чьё лицо перечеркнуто. Он был в костюме, держал руку на плече Людмилы.

Надпись: "Он начал. Я – закончу." Почерк тот же, что и в записной книжке. И ещё мелко, внизу: "Если ты это читаешь – спасибо. У тебя ещё есть выбор."

Выбор. Выбор чего?

В этот момент телефон зазвонил. Номер не определился. Просто "Неизвестный абонент". Я замерла. Не брала. Через пять гудков – тишина.

Через минуту пришла СМС: "Ты взяла не своё."

***

Утро началось с того, что я трижды набрала номер поликлиники, забывая, зачем звоню. Потом выключила телефон – чтобы не видеть неизвестные номера. СМС с фразой "ты взяла не своё" никуда не исчезло, но, как это часто бывает, мозг решил просто: "Ну и ладно."

Пока мозг притворялся, что всё нормально, руки продолжали действовать. Я отсканировала фотографию, увеличила фрагменты, нашла в уголке крошечную надпись:

"Фотоклуб 'Фокус'. Осень 1986."

Фотоклуб. С этим уже можно было работать.

Через пару часов поисков (спасибо интернету и людям, у которых слишком много свободного времени и любви к краеведению), я нашла статью с заголовком:

«Фотоклуб "Фокус": мир в кадре, дружба – вне его» и знакомое лицо. Людмила Васильевна, только моложе, с той же улыбкой, только ещё уверенной.

Подпись под фото: "Участники клуба, 1986. Слева направо: В. Козлов, Л. Рудакова, И. Борисова, Ю. Ершов."

Ю. Ершов. Тот самый, чьё лицо было зачёркнуто.

Я записала фамилии, адрес библиотеки, где якобы хранились "архивы фотоклуба", и пошла – не как детектив, а как человек, которому просто очень хочется понять, зачем пожилая соседка устроила ему квест после смерти.

***

Библиотекарша смотрела на меня с тем выражением, с каким смотрят на людей, которые просят "что-нибудь несложное, но философское, и чтоб с картинками".

– Фотоклуб, говорите… Был такой. Архивы – в подвале. Не разбирались лет пятнадцать. Вам прям надо?

– Ну, не прям, – я улыбнулась, – но мне кажется, Людмила Васильевна была бы очень разочарована, если бы я сдалась на полпути.

– Люда? Рудакова? – глаза у неё чуть расширились. – А, ну тогда… да. Подождите минут десять, я схожу посмотрю. Там, правда, пыль как в мавзолее.

Она вернулась с коробкой. В ней – папки, фото, старые программы мероприятий. Через двадцать минут перебора я нашла то, что нужно: выписку участников клуба, телефонные номера, адреса. Почти все – устаревшие. Почти. Один номер был всё ещё действующим.

***

Звонила я, как будто записывалась к врачу:

– Здравствуйте, меня зовут Наталья, я… ищу информацию о фотоклубе "Фокус". Людмила Васильевна Рудакова была его участницей. Я нашла фотографию и хотела бы…

– Кто вам дал мой номер? – перебил мужской голос.

– Никто. Он был в архивной бумаге. Я просто хочу понять, кто изображён на снимке. Там вы, кажется, тоже есть. Юрий Ершов?

Пауза.

– Я давно не общался с Людмилой. С момента, как… она кое-что узнала.

Он говорил холодно, словно держал дистанцию руками.

– Что она узнала?

– Вам лучше не лезть в это.

– Но она уже влезла. И я – после неё.

Долгая пауза.

– Есть место. Старый фотосалон, где раньше собирались. Завтра. 17:00. Не опаздывайте. И… не приносите это фото. Её бы это не устроило.

Щелчок. Гудки.

***

Впервые за всё время я почувствовала, что что-то реально происходит. Что за "это" он имел в виду? Почему не приносить фото? И главное – почему у меня в животе теперь будто кто-то свернулся клубком и шепчет: "Ты всё ещё можешь остановиться."

Я посмотрела на коробку на столе. Ключ. Медальон. Фото. Записная книжка. Тихий, старый мирок Людмилы Васильевны. И внезапно – узел, в который завязалась чья-то старая ложь.

ГЛАВА 3. "Не приносите фото"

Я пришла за двадцать минут до назначенного времени. Не потому что волновалась, а потому что иначе всё утро тупила в углу кухни, пялясь в холодильник, как будто он мог выдать мне ответ. Он не выдал. Только уронил банку с маслинами.

Фотосалон располагался на первом этаже советского здания из серого кирпича. Вывеска выцвела, буквы «ФОТО» держались, как пенсионеры в маршрутке – из последних сил, но с достоинством. Внутри пахло пыльной бумагой, старым фотореактивом и осенью. Никого, кроме одного мужчины у окна.

Он сидел, скрестив руки, как человек, который долго жил в позиции "меня не интересует". На вид лет шестьдесят с лишним, подтянут, лицо выбрито начисто, волосы седые, но ещё густые. В глазах – тревога, хорошо замаскированная под скуку. Юрий Ершов.

– Вы Наталья? – спросил он, не вставая.

– Да. Спасибо, что согласились.

Он кивнул в сторону стула: – Присаживайтесь. Я не могу много времени.

Я села. Он посмотрел на меня. Внимательно. Как будто прикидывал, кто я – случайная любопытствующая или посланник чего-то менее безопасного.

– Людмила была… непростым человеком, – начал он. – Мы были близки. Когда-то. Но потом… она увидела то, что не должна была видеть. И всё испортилось.

– Что именно?

Он не ответил сразу.

– Мы собирались здесь. Фотографировали, обсуждали, пили плохой кофе, смеялись. Это были хорошие времена. До того момента.

– До какого?

– До того, как один из нас начал делать снимки не только природы.

Он сделал паузу.

– Один из участников фотографировал людей. Не просто в парке. В квартирах. Через окна. Иногда – в постели. Она нашла негативы случайно. В старой папке. Думала – художественный проект. А потом узнала одно лицо. Девочку.

Моя кожа покрылась мурашками.

– Полиция?

– Тогда? Вы серьёзно? Мы бы все попали под замес. Особенно он. Он был "при связях". Золотой сын – так его называли.

– Он – это кто? В списке было четверо: вы, Людмила, Борисова и Козлов.

Юрий сжал губы.

– Скажем так… одного из нас уже нет в живых. А второго лучше не будить.

– А вы?

– А я – старый дурак, который хотел просто фотографировать цветы и пить портвейн. Но теперь вы пришли. С письмом. Значит, Людмила знала, что ей осталось мало. И она выбрала вас. Почему?

Я молчала. Он наклонился ближе:

– У неё была записная книжка?

– Да.

– Там упомянуто "12Б"?

Я кивнула. Он откинулся на спинку стула.

– Тогда всё серьёзно. Это хранилище. Старое. Ящик в доме на окраине, где мы когда-то снимали помещение под клуб. 12Б – это не квартира. Это подвальное помещение под лестницей, с табличкой "служебное". Там мы хранили аппаратуру. И… другое.

– Что "другое"?

– Если я скажу, вы туда не пойдёте. А вы ведь пойдёте. (Пауза.)

– Возьмите фонарик. И не ходите одна.

Он встал.

– Не ищите справедливости. Там, где её когда-то не было – её уже и не будет. Есть только остатки.

Перед выходом он вдруг сказал:

– Если увидите Елену Борисову – не верьте ни слову. Ни одному.

Я шла домой, ощущая, как мир слегка сместился. Не резко. Просто как будто кто-то повернул ручку радиоприёмника – и стала звучать другая частота. Фонарик у меня был. Любопытство – тоже. И завтра я шла в дом на окраине. 12Б.

Дом под номером 27А стоял на окраине – кирпичный, облупленный, с ржавой табличкой «Образцовый дом 1992 года», перекошенной так, будто ей тоже было стыдно за происходящее.

Под лестницей, за облупленной деревянной дверцей, я увидела табличку:

«Служебное помещение. Посторонним вход воспрещён»

Никакой охраны. Никаких камер. Только паутина и дверной замок. Я достала ключ. Подошёл с первого раза.

Запах внутри был… знакомый. Сырость, пыль, старая тряпка. Как у бабушки на даче, где ты боишься тронуть ведро, потому что в нём может жить кто-то с глазами.

Фонарик прорезал темноту. Помещение было небольшим: металлический шкаф, стеллаж с коробками, старый табурет и чёрный мешок в углу.

Воздух – тяжёлый, как в запертой кладовке с чужими тайнами.

Я подошла к металлическому шкафу. Замок был сорван. Внутри – пыльные папки. Бумаги. Конверты.

На одной папке – синим фломастером: "ПРОСМОТРЕНЫ. НЕ ПЕРЕДАВАТЬ. ЛР."

ЛР. Людмила Рудакова. Папка оказалась наполнена распечатанными фотографиями. Чёрно-белыми. Грубые кадры, снятые, судя по всему, через окно. Люди – спящие, раздетые, кто-то просто сидит в кресле, курит. Но лицо одного мужчины – я уже видела на фото. Тот, чьё лицо Людмила перечеркнула ручкой. Тот самый Юрий Ершов.

Только он был на фото по ту сторону объектива. Он снимал. Не был жертвой – был автором.

Я села прямо на пол. Сердце колотилось, как будто пыталось выбежать раньше меня.

Юрий солгал. Он сказал, что снимал кто-то другой. Он выставил себя невинным.

Я разложила фотографии – все в разнобой, без подписей. И вдруг заметила одну: Людмила, молодая, улыбается, но рука у неё сжата в кулак. На фоне – окно. За окном – тот же силуэт, что на двух других снимках. У неё за спиной стоял фотограф.

Меня вырвало не от вида, а от того, как давно это происходило, и никто ничего не сделал. Внутри шкафа был ещё один предмет – коробка из-под обуви. В ней – диктофон. Плёночный, с припиской: "Запись 1988. Ю. Е."

Я сунула всё в рюкзак, закрыла шкаф, вышла. Закрыла дверь. Проверила замок. Обернулась – двор был пуст. Только ветка скреблась о бетонную стену, как царапки.

Я шла домой, не оглядываясь. Но знала, что кто-то – точно оглядывается на меня.

ГЛАВА 4. "Молчание не всегда значит согласие"

Адрес Елены Борисовой нашёлся в той же архивной папке, где и списки фотоклуба. Дом – старый, пятиэтажка, подъезд с выбитой кнопкой домофона и запахом «здесь кто-то курил лет десять назад и не проветривал».

Она открыла дверь не сразу. Минуты две внутри шуршало, цокало, что-то отодвигалось. И вот – щелчок замка, и передо мной оказалась женщина лет под семьдесят, с тонким лицом, аккуратной причёской и взглядом, будто она не удивляется ничему. Ни утру, ни людям, ни письмам мёртвых соседок.

– Вы Наталья, – сказала она, не спрашивая. – Заходите.

Квартира пахла корицей и лекарствами. На столе уже стоял заварник, две чашки. Она знала, что я приду.

– Юрий говорил, – объяснила она, наливая чай. – И не переживайте, я не кусаюсь. Хотя, возможно, вам бы этого хотелось.

– Я… честно? – Я села. – Я не знала, чего ожидать. Он сказал, вам нельзя верить.

– Он всегда был хорош в том, чтобы не верить женщинам, особенно если они что-то знали, – сказала она без злобы, скорее с усталостью. – А Люда… Люда была огонь. До последнего.

Мы замолчали. Чай парил между нами, создавая иллюзию покоя.

– Почему вы не рассказали всё тогда? – спросила я.

– Потому что мы все были молоды, – ответила она. – А он – влиятельный. Его отец был завотделом. Люда нашла плёнки. Я видела их. Я знаю, что там было. (пауза)

– Мы хотели рассказать. Я – точно. Но Люда сказала: «Пока не будет доказательств, нас размажут». И они её правда размажут. Сперва репутацию, потом работу. Она жила одна. У неё не было защитников. А у него – были. Его тогда на пару лет сослали – «учиться» в другой город. Потом вернулся – уже с «новой репутацией».

– А вы?

– Я молчала. Стыдно, да. Но у меня был ребёнок. Я работала учителем. Вы не представляете, что такое – быть женщиной, которая обвиняет уважаемого человека без официального заявления. Это звучало как "завидует" или "сама виновата".

– А теперь?

Елена посмотрела на меня впервые по-настоящему.

– Теперь Люда мертва. А вы – как звоночек из прошлого, который наконец прозвучал. Если вы хотите правду – я вам помогу. Но по-своему.

Она встала, пошла в соседнюю комнату, и вернулась с коробкой.

– Я собиралась отдать это Люде, но не успела. Тут – её письма мне, наброски, распечатки. Она велась аккуратно. Всё зашифровывала. Возможно, вы поймёте, что она хотела сделать с этим. Я не смогла.

Я взяла коробку. Она была тяжёлой – не физически, а по смыслу.

– Юрий знал, что вы знали? – спросила я на выходе.

– Конечно, – ответила она тихо. – Он знал всё. Но он думал, что выиграл. Просто Люда – не играла. Она записывала. Для кого-то вроде вас.

***

Коробка стояла у меня на кухонном столе, как личный вызов. Я её даже не открывала пару часов. Просто ходила мимо, делала вид, что занята – и ощущала вес. Моральный. Как будто она дышала.

Когда я, наконец, решилась, внутри оказалось всё аккуратно разложено по папкам. Людмила Васильевна и после смерти сохраняла дисциплину.

В одной – письма. Написанные вручную, старым, немного дрожащим почерком. Адресованные Елене. Большинство – эмоциональные. Жалобы, догадки, обрывки воспоминаний. Но в одной – прямо посередине – лежала флешка. К ней прицеплена записка: "Если исчезну – это не случайно."

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.