Честь за честь. Сага последнего тлухеди

Ситкинцы же через лес и горы пробирались к Хуцновскому проливу и на пути том тяжком немало людей от мороза и нужды в еде потеряли. На заливе они подали знать о себе дымами, после чего хуцновцы их на свой берег и забрали.

Баранов, чтоб уж больше потерь ратных и всех прочих на Ситке не нести, стал строиться тут усиленно, на Кадьяк зимовать отпустив только большой корабль ещё с одним малым. Катлиан же с ним воевать доле не решался, но уж с осени нападениями и убийствами тех, кто не сильно осторожен был, давал знать, что вражда для него ещё не кончена и за русскими, его место занявшими, он приглядывает непрестанно. Яку тлинкитские тоже туда заходили, приблизиться не решаясь, а только на дело строительное посматривая.

*****

ЗАМИРЕНИЕ СИТКИНЦЕВ

А ситкинцы, всё потеряв без остатка в землях своих родных, новое жило укреплённое себе поставили на том же Хуцновском проливе, только со своей стороны. Обнесли они его палисадом добрым, хоть и не таким могучим, как Крепость Молодых Саженцев и назвали Крепостью Малого Палтуса. Место выбрали для защиты весьма сподручное, с мелким подходом с моря и камнем изрядным в нём, чтобы большому кораблю с пушками сильными подойти близко никак нельзя было. С суши подход туда тоже шёл лишь один и весьма узкий, который они ещё и засекой доброй перекрыли.

Баранов туда сначала толмача послал, который доложил, что ситкинцы в большинстве своём воевать боле не намерены, а катлианские киксади вовсе такой урон понесли, что уж прежней силы в куане не имеют и потому за всех уж не решают. Тогда Правитель отправил к ним посольство с богатыми дарами. В ответ же явился к нему брат катлианов Сайгинах с прибытием по самому почётному укладу: в лучшем облачении, с песнями, танцами и представлениями, на что и чугачи с конягами ответили достойно.

И в Новоархангельске, и на корабле большом, который к Ситке уж снова пришёл, Сайгинаха принимали со всей честью чаем, водкой и угощением знатным, но за Михайловской крепости разоренье пеняли сильно. Оный же вину своих признавал, но на себя брать отрёкся, твердя, что с отцом вместе стоял на мире, а настоять не сдюжив, уехал в Чилкат, лишь бы позорного того дела того не видать и не участвовать. Показали ему и аманатов ситкинских, дабы убедился он в благополучии оных. Баранов же герб российский двуглавый на меди с лентами и перьями орлиными ему вручил, как и прочие подарки дорогие многие. Посему вернулся тот довольный весьма и с гордостью немалою сообщал, что обошлись с ним русские, как с истинным предводителем, о чём Катлиан кручинился изрядно, хоть виду и старался не подавать.

А временем тем уж ни одного куана не осталось, который руку Баранову на мир не пожал, и даже Кау, тоён кайганский, старшего сына своего в Новоархангельск на уважения дань отправил. Так что Катлиану-то уж и в насмешку всё это встало. Особо когда партия Кускова сызнова промысел в Проливах вести вышла, и уж никто ему поперёк встать не посмел.

Потому к августу месяцу и Катлиан к Баранову явился, подарки дорогие неся и почётный приём, как брату своему, выспрашивая. Однако хоть честь свою он и получил, но не во всём том великолепии, что Сайгинаху была оказана. Меж тем доска с гербом российским и ему вручена была. Сам он потом толковал это как знак согласия на том, что пути его с русскими разошлись в разные стороны, как главы их орла на доске той. Когда же до русских то донесли, то решили они, что хоть к войне он более по немощи своей не склонен, но и дружбы водить с ними тоже не намерен. Так оно видать и было в самом деле.

А на новый год к весне ближе пришли к Баранову хуцновские послы и всячески против ситкинцев говорили, прося одобрения его, чтобы взять оных дурных людей под руку свою. Правитель же отвечал, что в тлинкитские дела мешаться не намерен, оставляя это им самим на решенье. Посему хуцновцы те новому промыслу кусковской партии препятствовать пытались, но ничего путного у них не вышло.

Тогда и прочие куаны, за тем следившие, силы военной за собой не видя, один за другим послов своих слали с речами и церемониями уважительными и словами: «Мы были вам врагами и вредили вам, а теперь желаем быть друзьями и дурное меж нами забыть. Не желаем вредить вам боле. Так и вы нам не вредите. И да пребудем мы в дружбе самой лучшей». При этом, не веря сердцам их, в крепости своей на утёсе Баранов принимал только самых избранных тоёнов, а прочих угощал на берегу, в чём и прав был, пожалуй.

*****

ЯКУТАТСКОЕ РАЗОРЕНИЕ

Тут-то и пора, пожалуй, мне начинать грустную историю конца предков моих – рода тлухеди, кои во времена незапамятные стали тлинкитами из эяков. В Якутате всё было как на Ситке: те же утеснения и обиды со своими особыми бедами. Не знаю почему, но Баранов так и не заплатил Якутатскому куану цену, обещанную за землю под русскую крепость, и это стало занозой. А главное – посельщики перекрыли рыбным запором реку Тавал. И он не только не давал тлинкитам спокойно проплывать с моря к жилу своему, но и не пускал лосося в озёра, что грозило людям настоящим голодом. Но все слишком боялись русских и их силы и потому терпели что было мочи.

Однако всё ж нашлось у них слабое место, которое их и сгубило. Взяли они в обычай привечать самый малый из родов тамошних – тех самых тлухеди. Возможно, морочились они тем, что люди эти были как бы из их друзей эяков, ибо говорили на том же языке. Я не знаю. А только привечали тамошние русские тех тлухеди, и вождь их Танух вовсе прослыл другом коменданта якутатского. Русские промышленные давали им приют и работы многие, за которые правда слишком часто забывали платить, то ли в дружбу засчитывая, то ли из скупости обычной. Тлухеди же то за тяжкую обиду принимали, особо когда насмехались над ними куашковцы54 и при том жестоко, ибо позволяли они с собой обходиться как с рабами, и где было сыскать больший позор.

Ещё когда Танух набрёл на берегу на разбитую и брошеную русскую лодку и выдернул гвозди, чтобы сколотить могильный ящик для родича своего, то русские не придумали лучше, чем ославить его вором и даже смертию за то грозить. И было то сверх терпения его.

На большом совете куана Танух сказал: «Из-за этих русских к нам идёт голод, и всем нам смерть грозит. Так лучше умрём ныне как мужи достойные». Но не все поддержали его. Старший тоён Салва, коего русские на Кадьяк с собой брали и окрестили Фёдором, воевать с ними не пожелал. И Танух в сердцах отрезал громко: «Значит, я сделаю это сам!» Посему пошли за ним только тлухеди да кое-кто из других молодых, чьи сердца горели чувством и жаждой подвига, не обременённые опытом и разумом старших. Салва же, хоть от дела того и отстранился, но и мешать не стал.

Всего русских с алеутами и прочими, мужчин и баб с детьми, в крепости жило до сотни. Сгубило их то, что у тлухеди, и в первую голову у Тануха, вход в крепость был вольный. Потому и плану Тануха препон не вышло. День он выбрал к концу лета

ближе. Тем утром подождал он, когда большинство насельников крепости поутру на рыбную ловлю к запору отплыли, тогда уж сам пошёл к начальнику русскому55, самого бойкого из молодых своих отправил к сторожу на воротах, а остальным всем скрытно сидеть велел.

Он свободно прошёл к начальнику и завёл разговор, а потом ударил большим кинжалом в сердце, да попал в табакерку, что была у него в кармане на груди. Но в краткой схватке Танух с кинжалом одолел хоть и сильного, но безоружного русского и сигнал своим из окна подал.

Одновременно с ним и тот парень к воротам подошёл и стражнику туесок с морошкой подарил, чем угодил изрядно, а потом попросил топор, чтобы дров ему же и нарубить. Работа такая, как помянул я уже, делом была обычным; посему топор парнишка получил и сработал им лихо, голову тому стражнику надвое развалив.

Тут уж и прочие в крепость ворвались, да всех немногих, кто в ней был, порешили скоро. Тогда стали они рыбаков поджидать терпеливо и скрытно. В вечеру подходили те на лодках своих по одной с реки по протоке узкой и брать их, как бы встречая, чтобы помочь, да убивать кинжалами было легко.

И всё же из сотни той десятка два людей – русских, алеутов да чугачей обоего полу – выжили, кто схоронившись, кто сбежав, но по большей части в плен попав. Только шестеро чугачей, что в тот день ягодным сбором промышляли, уплыли на байдарке своей. И хоть стреляли по ним с берега много, а была беглецам тем удача. Они-то и доставили русским в крепость Константиновскую на Нучеке56 весть тяжкую, в кою начальник тамошний не сразу поверить смог.

Большая же часть товарищей их изловлена была, но за них уж и Салва, который Фёдор, и Яходакет радеть стали, а чтоб с Танухом не рассориться, договорились, что надо их русским вернуть, но не даром, а за выкуп.

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ПАРТОВЩИКОВ

Тем временем большая партия русская отпромышляла в Проливах, и партовщики большей частью по домам на север направились. По дороге прослышали они о бедствии якутатском. И хоть не верилось им в такое, да страх перед тлинкитами был так велик, что решили они плыть только ночами да погодой серой.

От самого Акоя гребя по неспокойному морю и из сил уж выбившись вовсе, к Якутату посередь ночи подойдя, в правдивости слуха того они воочию уверились. И напал на них страх такой, что даже к берегу приставать боялись они до смерти. Совет там же на воде учинив, решились они плыть до неближнего острова Каяка. Но нашлись и те, байдарках на тридцати, кто сил в себе на то уж не нашёл. И сказали они, что пойдут на смерть

лютую и рабство тлинкитское, а далее не поплывут. Так на берег оные и вышли и до утра там остались, костров даже не раскладывая.

Меж тем смерть ждала многих, но не их вовсе. Вышло так, что непогода ближе к утру разыгралась буйная, и гребцы обессилевшие, кои за жизнью погнались, бороться с бурей той не смогли уж никак. Посему гибель свою там и нашли. А те, кто на смерть остался и отдохнул, поутру мимо проплывая, лишь встречали по берегу останки товарищей своих и родичей, по судьбе их жестокой горюя, но и своею радуясь.

*****

ПОХОД И РАЗГРОМ ТАНУХА

В те поры слава Тануха взлетела к небесам в Якутате, и когда он сказал, что теперь сначала возьмёт крепость русскую на Нучеке, а потом пойдёт и на Кадьяк, тогда не только его тлухеди, но и воины остальных всех родов пришли к нему и сказали: «Веди нас». Две сотни бойцов на восьми яку вывел он в море. И была то честь его великая.