Полная версия
Эпоха перемен: Curriculum vitae. Эпоха перемен. 1916. Эпоха перемен. 1917
Неотвратимая беда висела над головами всех, запертых в медсанбате, да и сами медики не скрывали факт возможного заражения личного состава. Тут кто хочешь испугается. Трупы негде было держать и нечем обрабатывать, а в скальных породах могилы не очень-то покопаешь. Умерших держали в дощатом сарае, предназначенном для дезинфицирующих средств: там в жару было меньше мух. С тех пор аромат хлорки у Распутина ассоциировался с трупным запахом.
Тогда же запретили прямые контакты с тяжелобольными. Лекарства, вода, пища подавались на фанерной лопате с длинной ручкой. Некоторых было уже не спасти. Они нуждались в еде и лекарствах, но отторгали даже воду. Медики при помощи этой лопаты-подноса всё равно осторожно опускали на прикроватную тумбочку тарелки с пищей, стакан с компотом, мисочку с таблетками, чтоб не лишать умирающих последней надежды.
Оказавшихся в эпицентре заражения к лечению холеры не готовили, для этого существовал госпиталь для особо опасных инфекций. А их, эти самые опасные инфекции, не предвидели даже высокие медицинские чины, сидящие в Москве. И то, что врачи и санитары почти голыми руками самоотверженно бросились на преодоление смертельной напасти, спасая остальных, ещё не заразившихся, было достойно восхищения.
Почему-то в ситуации, когда не требуется одномоментный взрывной поступок, когда не надо идти в штыковую атаку или бросаться с гранатной связкой под танк, а необходима ежедневная монотонная работа на грани физических и психических возможностей, мужчины ломаются быстрее женщин. Нет, они не дезертируют и не закатывают истерики. Сгорают, как спички, «уходят» в инфаркты, в инсульты, подхватывают самые неожиданные инфекции.
Вот и на этот раз из всего рядового медицинского состава на пятый день войны с холерой в строю остался только один санинструктор с медицинским образованием – Григорий Распутин. Остальные перешли в разряд лежачих больных, некоторые в состоянии полного психического истощения с синдромом хронической усталости. Вся тяжесть санитарных работ легла на хрупкие женские плечи.
Девочки инфекционного отделения. Совсем недавно они болтали с комендачами о всякой чепухе, кокетничали с мотострелками, смеялись над незамысловатыми шутками, ничем особо не выделяясь среди других обитательниц девичьего модуля. А тут вдруг… Приняв ответственность за здоровье всего личного состава бригады, они из подружек вознеслись до уровня ангелов-хранителей. Все были готовы на них молиться. Это сродни святости – рискуя своей жизнью, спасать чужие. И если это не подвиг, то что тогда считать настоящим подвигом?
Любая могла отказаться, сказаться больной, найти кучу причин, лишь бы избежать ежедневных встреч со смрадно дышащей, пожирающей всех без разбора холерной пастью. Или святых никакие болезни не цепляют? Другого объяснения Григорий не находил, да и не искал. Эмоции отключились, наступило спасительное отупение. Тело механически выполняло заданный алгоритм движений, мыслей не было никаких. Непрерывная уборка, дезинфекция, обработка медицинских инструментов, разгрузка медикаментов, погрузка трупов, короткий сон, больше похожий на потерю сознания. И всё начиналось снова.
В Союзе в это время шло формирование 834-го военно-полевого госпиталя особо опасных инфекционных заболеваний. Срочно собирали медиков по госпиталям Московского, Белорусского и Прикарпатского военных округов. Естественно, никто из них и не слышал о холере в каком-то Джелалабаде, и каждый жил в собственном ритме. Дежурившие несли смены, свободные от дежурств наслаждались летним отдыхом на охоте, на собственном огороде.
Медиков стали выдёргивать – кого с рыбалки, кого с пляжа, кого от тёщи или свекрови. Приказы военными не обсуждаются. «Пункт командировки – южные широты, срок – две-три недели, причина – вспышка холеры. Вопросов нет? Разойдись!»
– Прилетели! Прилетели! Госпиталь прилетел! Смена!
Этот радостный крик застал Григория за утилизацией останков – работой, к которой женщин старались не привлекать. Где-то на задворках сознания блеснуло: «Дождался! Дожил!» – и организм начал освобождаться от чудовищного напряжения последних дней. Григория ощутимо повело. Земля предательски закачалась, норовя с размаху врезаться в лицо. Пришлось присесть, опереться руками о твердь.
«Только бы не свалиться прямо тут, среди трупов», – молнией обожгло мозг. Превозмогая головокружение и не в силах подняться на ноги, санинструктор прямо как был, на четвереньках, отполз в тенёк, под защиту горячей стенки модуля, опёрся об её ребристую поверхность, откинул голову и с наслаждением рухнул в спасительное небытие…
* * *Сознание возвращалось медленно и неохотно. Вместе с ним просыпалось ощущение тревоги. «Чего это я тут разлёгся? Там же девчонки одни! Надо бежать!» – дёрнулся Григорий и почувствовал, что его руку кто-то крепко прижал к тёплому металлу кровати, а на лоб легла горячая ладошка.
– Тихо, тихо, солдат, – раздался рядом с ухом чей-то испуганный шёпот.
С трудом разлепив веки, Распутин увидел над собой огромные чёрные глазищи над белоснежной марлевой повязкой и угрожающе наклонившуюся колбу капельницы, зафиксированной на краю больничной койки и «подключённой» к его руке.
– Ты кто? – прошептал Григорий первое, что пришло в голову.
– С какой целью интересуетесь? – игриво усмехнулась незнакомка, терпеливо отцепляя пальцы Григория от железного края кровати и возвращая руку в первоначальное положение.
– И я тоже? – похолодел Григорий, осознав, что он находится в том же инфекционном модуле.
– Только обезвоживание организма на фоне переутомления, – успокаивающе проворковало глазастое чудо и неожиданно спросило: – А ты и есть тот самый Распутин, великий дамский угодник?
– Нет, – буркнул в ответ Григорий, которому этот вопрос надоел хуже горькой редьки ещё в училище, – тот погиб полвека назад смертью храбрых на боевом посту. Я – его вторая реинкарнация…
Незнакомка улыбнулась одними глазами, продолжая манипуляции с капельницей, и наконец представилась:
– Просто Наташа. Реинкарнация номер один.
* * *Позже Григорий узнал, что великим дамским угодником его за глаза прозвали сестрички медсанбата за постоянные попытки оградить их от переноски тяжестей и не пускать туда, где грязно и страшно. Наташа же – доброволец, только что закончившая четвёртый курс мединститута, – прилетела вместе с госпиталем и случайно стала персональной сиделкой Григория, наслушавшись рассказов про его героическое поведение.
– Тебе нужно обязательно поступать в медицинский! – убеждённо говорила она Григорию. – Нельзя закапывать такой талант и опыт! Возьмёшь направление из армии, и с твоим дипломом медучилища нужно будет сдать только химию!
– Опыт и талант рискуют быть погребёнными под руинами моих нынешних познаний в химии, – отшучиваясь, вздыхал Григорий, польщённый тем не менее признанием своих заслуг.
– Не волнуйся, – решительно возразила Наташа, – я беру над тобой шефство. У меня три золотые медали с олимпиад по химии и дедушка-академик. Я знаю его оригинальную методику преподавания и помогу тебе.
Наташа действительно оказалась хорошим репетитором. Её дедушка, академик Борис Николаевич Некрасов, приобщая внучку к своей профессии, подарил ей уникальный курс химии в стихах, анекдотах и историях, которые Наташа ненапряжно вливала в уши Распутину, не отрываясь от своих основных обязанностей…
– Запомнил, солдат? – И Наташа игриво заливалась смехом, от которого Григорий сходил с ума…
Химические задачки тоже решались шуточно.
– Какова доля сахара в сгущённом молоке, которое вылизал из банки пудель Тотоша, если ему показалось, что во всей четырёхсотграммовой банке сахара было сто восемьдесят граммов? Сколько граммов мёда, в котором было сорок пять процентов глюкозы, съел медведь Топтыгин, если клетки его организма получили двести граммов воды?
Одним словом, учиться у Наташи было интересно и легко, и не только химии… Беспокойная, как ртуть, и порывистая, как сирокко, она заполнила жизнь Распутина, будто игристое вино – пустой глиняный сосуд, празднично врываясь в размеренную армейскую жизнь фонтаном эмоций и напрочь срывая крышу. Поэтому решение Москвы оставить госпиталь в Афганистане после окончания эпидемии, абсолютно неожиданное для всех врачей, для Григория было весьма желанным подарком.
Восемь месяцев безмятежного счастья, придуманных командировок в медсанбат и всего остального, что удовлетворяет непритязательные потребности влюблённых, оборвалось, как это часто бывает на войне, на самой высокой ноте…
Дорога от госпиталя к аэродрому шла через Соловьиную рощу – красивый эвкалиптовый лес и излюбленное место засад душманов. Пока оформляли документы на эвакуируемых раненых, медицинская «буханка» опоздала встать в колонну. Пришлось догонять. Опасные заросли почти проскочили, когда по машине с красным крестом ударили из автоматов. Старшего, прапорщика, убили сразу. Водителя ранили.
– Шурави! Сдавайся! – закричали, окружая машину, душманы – все сплошь молодые ребята, почти пацаны, один из которых говорил по-русски.
Наташа накинула зачем-то на плечи белый халат, выскочила из кузова с ранеными, замахала руками:
– Сюда нельзя! Инфекция!
Про инфекцию воины Аллаха слышали и, кратко посовещавшись, изменили свои планы. В плен решили никого не брать – расстреляли из гранатомётов. Наташа умерла мгновенно…
Чёрного от горя Григория, примчавшегося в медсанбат без всякого разрешения, на третий день забрал Ёжик. Ничего успокоительного не говорил. Никак не утешал. «Отомстить хочешь?» – задал краткий вопрос по пути в полк и, увидев утвердительный кивок, больше не проронил ни слова.
Благодаря агентуре хадовцев, которых не раз и не два выручал Лёха, банду вычислили быстро, тихо разведали текущую дислокацию, секреты и боевое охранение. В гости наведались перед рассветом. Часовых сняли без шума. Жестокий Ёж сунул в саклю со спящими боевиками хлорпикриновую шашку. Из окон и дверей почти сразу в руки разведчикам посыпались плачущие и сопливые моджахеды.
Допрашивали бандитов вдвоём. Сначала Григорий только смотрел, что и как делает Ежов, потом помогал. В конце, когда дело дошло до того, кто отдал приказ расстрелять медицинскую машину, уже справлялся сам. Никаких эмоций при этом не испытывал. Мозг равнодушно констатировал, что при таком допросе всякие «не скажу» остались в кино. В реальной жизни всё зависит только от времени. Один ломается на третьей минуте, другому требуется четверть часа. Но результат всегда один. Для допрашиваемого – самый пессимистический.
Когда вся картина гибели эвакуационной группы была ясна и всплыли любопытные подробности из жизни информаторов моджахедов, Григорий лично привёл в исполнение приговор, но не испытал никакого облегчения.
– Привыкай, Айболит, – приобнял его за плечи разведчик, – это как ампутация. Обратно ничего не отрастёт. Надо научиться как-то с этим жить…
– Я постараюсь, – почти прошептал Григорий и добавил, помолчав: – Товарищ лейтенант, я знаю, что у вас снайпер на дембель уходит… Разрешите попробовать!
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКАХолерная эпопея в Джелалабаде и борьба с ней описаны со слов непосредственного участника событий лейтенанта медроты 66-й бригады Александра Добриянца и с его разрешения.
Глава 3
Дембель, 1987-й
Москва – Ленинград
В Москву Григорий прилетел вместе с Матиасом Рустом, в тот же день, когда девятнадцатилетний пилот-любитель из ФРГ посадил самолёт на Красной площади, преодолев все рубежи советской ПВО. Ну как преодолел… Пэвэошники вели «херра туриста» от самой границы и предлагали «приземлить» неоднократно, но каждый раз из кремлёвской заоблачной выси звучало категорическое: «Не стрелять!» – и армия подчинялась.
Много позже Григорий узнал, что незадолго до полёта озорного немца министр обороны СССР докладывал лично Михаилу Горбачёву о том, как организована и как работает система противовоздушной обороны советского государства. Выходя от генсека, Соколов оставил у него документы, включая секретные карты. Но на следующий день, когда он попытался вернуть документы назад, Горбачёв сказал, что не помнит, где они находятся. Вовремя прилетел в СССР чёртик из бутылки Матиас Руст. Если бы не он, спешно уволенные Горбачёвым триста офицеров-фронтовиков во главе с маршалом Соколовым остались бы на своих местах, и, кто знает, может быть, ГКЧП 1991 года не стал бы таким игрушечным и несерьёзным.
Двадцать восьмого мая 1987 года демобилизованный Григорий Распутин был озабочен совершенно другими проблемами: как в день пограничника не натолкнуться на усиленные патрули и не провести лишнее время в комендатуре, поясняя происхождение своей не совсем уставной формы и содержание дембельского дипломата, не соответствующее ассортименту военторга.
О том, что Распутин вернулся «из-за речки», можно было догадаться лишь по непривычному для весенней Москвы загару. Девственно чистый китель санинструктора с сиротливым значком об окончании медучилища, где не было даже самой расхожей медали «За боевые заслуги», никак не выдавал в нём участника боевых действий. Так бывало нередко, а в его случае – даже закономерно. Числился в санчасти, дневал и ночевал в разведке. Оказавшись между двумя ведомствами, был успешно забыт обоими.
В этот момент награды его не заботили вовсе. В твёрдой папке среди других документов лежало направление в мединститут, конспекты, а в голове – всё, чему успела научить Наташа, и её желание видеть его студентом медвуза, превратившееся в завещание, обязательное к исполнению.
* * *Решение о поступлении именно в военно-медицинскую академию пришло само, случайно. Вернувшись из Афгана, Распутин почувствовал себя Робинзоном на необитаемом острове. У человека, участвовавшего в военных действиях, меняется психика. Когда совсем ещё мальчишки, обожжённые войной, посмотревшие в лицо смерти, возвращаются в мирную жизнь, они не понимают, где оказались, потому что привыкли к фронтовому братству, взаимопомощи, участию друг в друге. И вдруг остаются один на один со всеми своими проблемами и переживаниями в мире, неожиданно ставшем чужим, где их никто не понимает и не принимает. Общаться с бывшими однокашниками становилось неинтересно. Жизненный опыт, шкала ценностей и приоритетов уже не совпадали. В результате окружающее казалось непонятным и враждебным.
Распутин не был исключением, поэтому принял решение поступать именно в военно-медицинское высшее учебное заведение. В армии всё проще и понятней, чем на гражданке, где уже начиналась кооперативно-перестроечная суета, а воззвания к строительству коммунизма перемежались с призывами обогащаться.
* * *На собеседование в приёмную комиссию его вызвали, когда коридоры почти опустели. Только в углу около фикуса возилась дородная мамаша со своей упитанной дочкой, и ещё два запоздалых «путника» фланировали по фойе, увлечённые беседой.
В аудитории за сдвинутыми вместе столами сидели пять человек, трое из них – в военной форме. Председатель – крепкий, как боровичок, генерал-майор с по-мальчишески непокорными, хоть и седыми вихрами, брежневскими бровями над близоруко прищуренными глазами в ореоле разлетающихся к вискам морщинок и тяжёлым нубийским носом – задал несколько формальных вопросов про образование, место жительства и уткнулся в личное дело Распутина, полностью выпав из диалога.
Остальные заседатели, удивлённые необычным поведением «вожака», начали, страшно косясь и изгибаясь, заглядывать в папку, лежащую перед председателем. Генерал, слюнявя пальцы и перекладывая страницы, качал головой, периодически вскидывал глаза на Распутина, произносил «да-а-а», протягивая букву «а», и опять зарывался носом в казённые фразы кадровиков военкомата и Гришиного полка.
Распутин от скуки начал разглядывать иконостас на груди генерала, где среди ярких планок юбилейных медалей узрел сразу три пурпурных ленточки боевого ордена Красной Звезды и зелёный штрих медали «За оборону Ленинграда». «Свой!» – сгенерировал команду мозг без всякого участия Григория, послав условный сигнал в центральную нервную систему, и Распутин почувствовал, как уходит мандраж, расслабляются собранные в комочек мышцы живота, мягкая тёплая волна прокатывается по всему телу, а в голове начинает приятно и успокаивающе шуметь морской прибой.
– Ну вот что, сынок, – откладывая в сторону личное дело, тихо, будто разговаривая сам с собой, произнёс генерал, – бумаги твои мы ещё почитать успеем, а ты пока нам так, по-простому, расскажи, как там было…
То ли заворожённый боевыми наградами на груди генерала, то ли от его низкого, обволакивающего голоса, Григорий вдруг почувствовал непреодолимую потребность облегчить душу, выложить то, что не мог доверить ни друзьям-знакомым, ни родителям.
И он начал рассказывать… Про липкий, ничем не смываемый и не заглушаемый страх во время холерного карантина, про то, сколько сил надо было приложить, чтобы, заступая в наряд, просто шагнуть за порог инфекционного модуля, где вонь, тоска, безысходность и глаза сверстников, глядящих на тебя с такой надеждой… Некоторым уже ничем не можешь помочь. Ничем! А когда речь зашла о Наташе, Григорий вдруг, сам не ожидая того, кинул лицо на руки, в голос зарыдал и не видел, как генерал цыкнул на члена комиссии, открывшего было рот, и посмотрел на остальных дёрнувшихся подчинённых так, что они истаяли до состояния сухофруктов.
А Григория несло по волнам памяти. Он не стеснялся слёз, текущих по щекам, и, вспоминая о службе с Ежовым, почти кричал, что в глубоких рейдах группе необходимо соблюдать скрытность и каждый встреченный в лесу, на равнине или в горах, видевший группу, должен умереть. Ребёнок, женщина – любой. И как командир пишет письмо маме сгинувшего чёрт знает где солдата, а потом пьёт…
Рассказывал о прошлом, но почему-то в настоящем и будущем времени. Как они встречаются с агентом Ежа, этническим таджиком, пьют чай и любуются потрясающе красивым закатом в горах. Разговаривают о жизни, а вокруг крутятся его дети. Глазастенький мальчик всё время трётся возле папиного друга-шурави, гладит руку и смотрит снизу вверх. Другой ребёнок – дочка, которой по возрасту ещё не надо носить чадру, робко улыбается и по-детски кокетничает, а ты ловишь для неё шикарную бабочку, передаёшь из своих грубых рук в её маленькие ладошки. Бабочка щекочется лапками-крылышками, девчушка взвизгивает, отпускает её, тушуется и прячется за папу.
Папа – активист какой-то местной проправительственной партии. Ежов вкладывает ему в уши нужную информацию, догадываясь, что будет дальше. На рассвете активист поедет в райцентр, и его перехватит рейдовая группа прибывшей пару дней назад очень серьёзной диверсионной банды под командой кадровых офицеров спецназа соседней страны. Активиста вывернут наизнанку. Это чушь, что кто-то может удержаться… Ломаются все, если не успеют умереть. Через день всю банду, вышедшую в нужную точку по рассчитанному Ежовым маршруту, полностью обнулят. Офицера пакистанской разведки возьмут живым. Энергоцентр, куда они шли, останется целым. Это хорошая военная работа.
…А потом ты будешь стоять вместе с Ежовым на похоронах таджикского друга, глядя пустыми глазами на платок, под которым его перерезанное горло и то, что раньше было лицом. И над телом, не опускаясь вниз, будет трепетать крыльями потрясающе красивая бабочка, а за твой палец будет держаться, глядя снизу вверх, маленький глазастенький мальчик, его сынишка, такой же, как сероглазый, беленький сын Ежова, находящийся на другом конце земли. Он, когда вырастет, обязательно станет солдатом – псом войны. И всё повторится…
Ты чувствуешь, что перестал быть нормальным человеком и уже никогда не сможешь доверять начальству. И даже товарищам. Разрушительно хорошая военная работа… Вот только закаты после всего пережитого обладают какой-то мистической силой. Уставишься и смотришь…
Григорий говорил, не умолкая, почти час, и не слова и слёзы, а война изливалась из его души и тела.
Когда этот поток иссяк, в аудитории повисла тишина, и даже скрип стульев не нарушал её, пока генерал со вздохом не спросил у одного из членов комиссии:
– Ирина Владимировна, сколько у нас ещё ожидают?
– Двое, – одними губами обозначила ответ женщина.
– Извинитесь и передайте, что их собеседование переносится на завтра. А нам с солдатом требуется пообщаться в неформальной обстановке…
Генерал-майор медицинской службы Вениамин Васильевич Волков – боец истребительного батальона в блокадном Ленинграде, закончивший войну начальником медсанбата в Вене, – прекрасно понимал всё, что творится в душе молодого человека. Плеснул керосину солдат на тлеющие угли в душе фронтовика, разбередил старые раны, напомнив генералу его самого почти полвека назад.
Вениамин Васильевич даже не сам решил, а будто почувствовал приказ свыше: надо помочь… Оттолкнёшь – пропадёт. Только пятнадцать процентов абитуриентов-интернационалистов, прошедших войну, держались дольше одного курса. Забирали документы, уходили в никуда и, как правило, пропадали. Не стоит увеличивать количество безвременно сгоревших. Стоит побороться.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКАВениамин Васильевич Волков – один из ярких, творчески одарённых офтальмологов нашего времени, который внёс существенный вклад в развитие многих разделов общей и особенно военной офтальмологии. Генерал-майор медицинской службы (1980), доктор медицинских наук (1964), профессор (1965), заслуженный деятель науки РСФСР (1975), Герой Социалистического Труда (1982).
В 1938 году окончил с золотым аттестатом Шестую специальную артиллерийскую школу и поступил в Военно-медицинскую академию имени С. М. Кирова. В академии был сталинским стипендиатом.
В 1941–1942 годах – боец истребительного батальона в блокадном Ленинграде. За проявленное мужество был награждён медалью «За оборону Ленинграда». Служил врачом отдельного батальона, старшим врачом полка, командиром медицинского санитарного батальона. Прошёл боевой путь от Астрахани до Линца – от Волги до Дуная.
В 1967–1989 годах – начальник кафедры офтальмологии Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова и одновременно главный офтальмолог Министерства обороны СССР.
Глава 4
1988-й. Полураспад
Академия
Первый курс любого высшего учебного заведения – это вынос мозга и зубовный скрежет для студентов. Время самого большого отсева людей, не выдержавших процесса запихивания в черепную коробку такого количества информации, которое не поступало туда за всю предыдущую жизнь. К медицинским вузам это относится в первую очередь, к военно-медицинским – особенно. Когда к тысячам латинских анатомических терминов добавляется устав караульной и постовой службы, а к бесконечным семинарам и коллоквиумам – наряды и караулы, крыша может поехать у самых стойких.
Распутин выдержал, хотя желание бросить всё это к такой-то матери возникало не раз. Спасло медицинское училище, где в долговременную память вложили многое из того, что для выпускников школ было откровением, и армейская служба, где уставы вбивались в голову самым безапелляционным и надёжным способом – через мускульные усилия.
Григорий после первого курса остался в строю, поредевшем более чем наполовину по причине отчислений и добровольных убытий менее устойчивых однокурсников. Выдержал – и даже поднялся по служебной лестнице. Его погоны украсили сержантские лычки, а грудь – догнавшая с войны медаль «За отвагу», самая авторитетная среди фронтовиков. Постарался генерал Волков, списался со всеми инстанциями, начиная с Кабула и заканчивая Москвой, и со всей мощью паровоза продвинул ежовское представление Распутина к награде за ликвидацию банды, лежавшее в самом дальнем ящике стола какого-то безмятежного штабиста.
Григорий сразу почувствовал интерес к себе прекрасного пола, не нюхавшего пороха и представлявшего войну по романтическим стихам и героическим легендам, и ещё больше замкнулся. Медаль – это, конечно, здорово и приятно, но напоминала она Распутину не о собственной отваге, а о самом трагическом эпизоде в его жизни.
Однако и это, и все остальные события за забором академии были вытеснены на задний план бесконечной ежедневной чередой занятий. А «за бортом» в это время бурлила перестроечная жизнь, отражаясь на судьбах простых людей самым противоречивым образом.
В начале сентября 1987 года в Москве и ряде других регионов исчез сахар – результат «наступления на алкоголизм», и впервые после Великой Отечественной войны на него были введены талоны. Девятнадцатого сентября 1987 года широко, празднично, с салютом и гуляниями, было отмечено 840-летие Москвы. Народу понравилось, и с этого года День Москвы отмечается ежегодно.
А уже весной, под конец первого года учёбы, пятнадцатого мая 1988 года, был начат вывод советских войск из Афганистана. Лёшка Ежов, и так не баловавший курсанта Распутина посланиями, вообще перестал писать.
Двенадцатого июня 1988 года в СССР состоялся финал первого конкурса красоты «Московская красавица». Советский народ в едином порыве стал разглядывать советских девчонок в невообразимом до сих пор наряде – купальнике с модельными туфельками. Гормонально это радовало. Морально – озадачивало. Старики качали головой. Молодёжь воодушевилась. Михаил Тодоровский, сняв «Военно-полевой роман», с энтузиазмом бросился экранизировать рассказ Владимира Кунина «Интердевочка», сданный в редакцию под рабочим названием «Проститутка».
