Дневник макарухи

Стася Берг

Дневник макарухи

Глава 1

Приятно познакомиться, или как я до такого докатилась

Меня зовут Анаит. Мне тридцать с хвостиком, и я – макаруха. Не монахиня, не прихожанка, не «жена священника» – а что-то между. Полуцерковная, полусветская. Женщина в фартуке, с платком и чувством юмора, которое точно не по уставу. Макаруха – это жена дьякона. Не священника. Пока что.

Я это поняла, когда в первый же месяц замужества старая Шушан, заворачивая очередную сплетню в полиэтиленовый пакет с лавашом, сказала:

– Макаруха – не еда. Это уже почти служение. Только без зарплаты.

И добавила, щурясь:

– Ты теперь в платке и под наблюдением.

Я живу в Армянском квартале Старого города Иерусалима. В доме, которому больше лет, чем моим страхам. На втором этаже, с балконом, выходящим в улочку, по которой ежедневно проходят паломники, коты и великие споры о цене на инжир. Наш дом пахнет мылом, воском, пылью, кофе, специями и – чуть-чуть – нервами. Стены тонкие, соседи громкие, а я каждый день просыпаюсь с ощущением, что я не здесь родилась, но точно сюда попала не просто так.

В платке я хожу не потому, что «положено». Сначала – из уважения. Потом – чтобы отличаться от туристов, которые принимали меня за экскурсовода:

– Excuse me, where is the Church of the Holy Sepulchre? (Извините, где находится Храм Гроба Господня?)

– Down the street, left, and ask Jesus for further instructions. (Спуститесь по улице, поверните налево, а дальше спросите у Иисуса – Он подскажет.)

А теперь – потому что это моя броня. Мой способ сказать: я здесь. Я своя. Я в системе. Хоть и не всегда вписываюсь.

Как я до такого докатилась? Честно? Я просто влюбилась.

Мы встретились у Голгофы. Классика жанра. Он держал кадило, я – взгляд. Он смотрел в Евангелие, а я – на него, как в личное откровение. Вардан был уже тогда дьяконом: высокий, спокойный. Голос у него – будто он кадит даже, когда просит подать соль. А я – армянская девчонка, из семьи с длинной историей и ещё более длинными ожиданиями. На мне был платок, но не по церковной привычке – просто из стиля. Я ещё не знала, что скоро он станет символом моего нового мира.

Мы не ходили на свидания. Просто встречались у храмов, книжных полок и ларьков с пахлавой. Он рассказывал про службу, я – про соседку Маро, которая уверена, что мой кот проклят. Он молчал много, а я училась понимать его молчание как комплимент.

Через месяц он сказал:

– Анаит, я не могу обещать тебе спокойной жизни. Но могу обещать, что буду рядом. Даже когда всё будет валиться. Если ты готова – иди рядом.

Я не ответила словами. Просто пришла на следующий день в длинной юбке. С платком. С жасмином за ухом. В платье, которое было маминым. С кольцом, которое когда-то носила бабушка. И с уверенностью – в том, что я ничего не понимаю. Но хочу идти.

В Армянском квартале нельзя просто жить. Тут живут на виду. Каждый шаг – под наблюдением как минимум трёх тётушек, двух котов и половины соседского чата.

– Видели, Анаит опять ходила без платка. Совсем светская стала.

– А я слышала, она по-английски разговаривает с туристами!

– Пропала девочка.

А я – не пропала. Я просто ищу, где мои границы. Между духовностью и пирогами. Между «что скажут» и «что чувствую я».

Сначала я пыталась быть идеальной. Пекла мацуновые пироги по рецепту матушки Нвард, стирала рубашки Вардану с молитвой на губах, отвечала на каждую фразу соседей с улыбкой, молилась по часам, как будто это зарядка. А потом поняла: макаруха – это не роль. Это состояние души. Усталая, но светлая. Тихая, но с огоньком. Служащая – но не растворившаяся.

А храм… Храм – это не только дом Вардана. Это и мой дом. В нём пахнет ладаном, ветром с улицы и чужими слезами. Я здесь впервые услышала, как он поёт Սուրբ Աստուած (Surp Astvats – Святой Бог)1. И впервые поняла: святость – это не громко. Это – точно.

Так вот. Приятно познакомиться.

Я – Анаит. Пеку пахлаву, глажу орари2 и умею молчать в правильный момент. Я не святая. Я просто люблю. Вардана. Эту улицу. Кота, который к нам так и не прописан. И себя – такую, какая получилась.

Глава 2

Пахлава, пост и пробитый таз – Великий пост глазами хозяйки

Великий пост – это не диета. Это испытание. Особенно если ты – макаруха с репутацией «умеет постное сделать вкусным». И вот – утро. Я готовлю постную пахлаву. Паломники в пекарне заказали «что-нибудь без греха, но с орехами». Я пообещала. А потом вспомнила, что на дворе Великий пост, а у меня – только мука, вода, мёд, грецкие орехи и лёгкое отчаяние.

Уже в первую неделю поста я поняла: я снова переоценила свои силы. И недооценила старый алюминиевый таз.

Тот самый таз стоит у нас на кухне с незапамятных времён. Он был здесь до нас. Служил ещё матушке монаха, который потом уехал в Канаду «по благословению». Когда мы въехали в дом, таз уже жил своей жизнью. Его использовали под тесто, варенье, помидоры, бельё, один раз даже для крещенской воды – потому что «больше нечего было брать». Я к нему привыкла. Старый, шершавый, тёплый, с маленькой вмятиной сбоку и характером. На дне – царапина в форме креста. Соседка Маро уверена, что это знак. Сестра Марине – что это признак того, что «его пора выбросить». А я держалась за таз. Потому что он, как и брак: с трещинами, но живой.

– Анаит, ты тесто делаешь или скрижали ваешь3?

– Вардан, не мешай моему вдохновению. Тесто любит тишину. В отличие от тебя.

Он смеётся. Я – нет. У меня в руках качалка, на голове платок, а в душе целый духовный фронт. Пахлава – постная. Настроение – тоже.

Пост в Армянском квартале – это как финал «Игры престолов», только без драконов, но с горами посуды и женсоветом, который знает, кто, когда и с кем вчера грешил взглядом у лавки с халвой. На кухне пахнет мускатным орехом, лимонным соком и моим отчаянием. В тазике для начинки зреет грецкий орех с корицей. Кот ходит по кухне с видом человека, который слышал слишком много. Его усы подрагивают, как будто он молится о сливочном масле.

– Анаит джан, ты, говорят, сегодня пекла? – спрашивает Маро, выглянув с балкона.

– Пекла. Постные. С орехами.

– А у тебя пахло как на Пасху.

– Это моя душа выгорает на корице.

Я бросаю последний взгляд на тазик. Мы с ним – соратники. Он терпел мои ярости, когда тесто рвалось, и мои мольбы, когда орехи кончались. Но сегодня… Сегодня он сдаёт позиции.

Первый звоночек прозвучал, когда я налила в него воду. Она ушла. Сквозь трещину. Тонкой струйкой потекла по столу, как моя вера в собственные кулинарные способности.

– Вардан! Таз протёк!

– Как это – протёк?!

– Как… прорвало. Дно. Всё. Апокалипсис в муке.

– Ты его перегрузила?

– Я не знаю! Может, он решил тоже соблюдать пост и вышел из строя.

Мы оба замерли над тазом. Картина была эпической: вода с мукой текла по столу, по ножке, по полу. А я стояла – и смеялась. Сквозь слёзы. Потому что в этот момент лопнула не только посуда, но и мой запас смирения.

Но постная пахлава ждала. Она не принимает оправданий. Я переложила тесто в миску, как потерпевшего. Вытерла стол. Выдохнула. А потом… пошла делать пахлаву. Потому что кто, если не я? И когда, если не сейчас?

Тесто было капризным, как я в понедельник. Требовало внимания, тепла и внутреннего мира. Постная пахлава – это искусство. Тесто – тонкое, почти как исповедь. Орехи – пережаренные, с характером. Мёд – тёплый, чтобы не схватился, как обида на тётю Анжел. Корица, гвоздика, немного цедры – и всё это складывается слоями, как моя жизнь: послушание, упрямство, немного веры, немного сомнений. Запах в кухне стоял такой, что даже кот заплакал. Или это я.

Когда я поставила пахлаву в духовку, мне захотелось лечь на пол. Просто лечь. И пусть всё происходит без меня. Но вместо этого я пошла в пекарню. Потому что кто-то не пришёл на смену, кто-то заболел, кто-то устал. А я – Анаит. И у меня есть фартук.

Сестра Марине увидела меня и сказала:

– Ты выглядишь, как человек, у которого сгорело что-то важное.

– Почти. У меня протёк таз.

– Это метафора?

– Это буквально таз.

– А пахлава?

– На грани блаженства.

Вечером, уже дома, Вардан сказал:

– Может, купим новый таз?

– Нет. Этот надо заштопать.

– Это же металл!

– Я просто… не хочу выбрасывать то, что служило верой и правдой.

– Это про таз или про тебя?

Я молча включила чайник. Кот посмотрел на нас, вздохнул, запрыгнул в таз – уже пустой, но всё ещё тёплый. И я подумала: может, вера – это и есть умение не выбрасывать то, что треснуло, если оно по-прежнему способно согревать.

Глава 3

Орарь, утюг и я в слезах (но с верой)

Иногда любовь – это просто не гладить то, чего ты не понимаешь.

Но я, как обычно, решила проявить инициативу.

Как говорит тётя Анжел: “Когда женщина берётся за то, что ей не поручали – жди катастрофу или варенье.”

Увы, в этот раз было не варенье.

День начался спокойно.

Слишком спокойно – а значит, подозрительно.

Солнце пробивалось сквозь штору, кот вальяжно растянулся на подоконнике, Вардан – ещё в душе.

Кофе уже закипал, а я на автомате начала приводить в порядок квартиру, в надежде успеть почувствовать себя «женой, у которой всё под контролем».

На стуле в спальне, как всегда, лежал орарь Вардана.

Тонкий, длинный, с вышивкой и историей.

Полуразвернутый, небрежно переброшенный через спинку.

Как будто это не литургический символ, а полотенце после бани.

Я остановилась.

Смотрела на него пару секунд.

И – о, великая женская мысль: “А что, если его чуть-чуть отпарить?..”

Без фанатизма.

Просто – выпрямить залом у шва, чтобы на службе лежал ровно, а не как у охранника в супермаркете.

Я достала утюг.

Развернула гладильную доску – та, как обычно, скрипнула, как старый диакон в коленях.

Положила орарь на мягкое полотенце, чтобы не повредить вышивку.

На лице – сосредоточенность. В душе – тревога.

Помолилась в уме. Установила режим «шёлк».

И начала.

Шшшш… Пых. Тссс.

Что-то запахло.

Не кадило.

Это был запах расплавленного синтетического золота и моей горящей совести.

– Анаит?.. – донеслось из ванной.

– Да, любимый? – (голосом на три октавы выше обычного).

– А что пахнет?

Я резко выдернула вилку из розетки.

Сердце застучало. На губах – соль. На ладонях – паника.

Орарь дымился. Прямо на крестике – пятно. Тёмное, едва заметное, но вечно обидное.

Я почувствовала себя блудным сыном. Только вместо свиней – утюг.

Вместо покаяния – сырой пот и желание сбежать из окна.

– Это… я. Гладила твой орарь.

– Что ты с ним делала?

– Служила. Как могла. С паром.

В этот момент он вышел из ванной.

В полотенце, босой, с каплями воды на ключицах – и взглядом, который колебался между “я люблю тебя” и “я сейчас рыдать”.

Он подошёл к столу.

Посмотрел на орарь. Потом – на меня.

И тихо сказал:

– Ты гладила его с паром?..

– Он тогда ровнее.

– Он тогда не живёт, Анаит. Это как свечу тушить феном.

Мы оба замолчали.

Я хотела сказать что-то вроде: “Это всё утюг!”

Но вместо этого просто села на край кровати и уткнулась в ладони.

– Прости… я хотела как лучше.

– Я знаю, – мягко сказал он. – Это и пугает.

Кот запрыгнул на стол. Понюхал орарь. Мяукнул.

Как будто говорит: “Вот поэтому я ничего не глажу.”

Вардан взял чашки. Налил кофе. Принёс одну мне.

Сели. Пили. Я – в слезах. Он – в молчании. Кот – в ожидании драмы.

– Знаешь, – наконец сказал он, – я мог бы тебя отругать.

– Но не хочешь?

– Не могу.

– Почему?

– Потому что это было очень… ты. Ты же хочешь, чтобы всё было идеально. Даже если надо жечь.

Потом он вытер мою слезу.

Снял с моей головы платок, встряхнул, снова завязал – чуть кривовато, но с любовью.

– В следующий раз, – сказал он, – просто повесь его на плечо. Как есть. Он служит и мятым. Главное – не сожжённым.

Старый орарь я не выбросила.

Я аккуратно сложила его и убрала в ящик рядом с письмами и старым рецептом от бабушки.

Он больше не пойдёт в храм. Но он будет здесь.

Как память.

Как маленький напоминатель:

если вещь была сделана с любовью – она ещё сослужит.

Хотя бы – напоминанием.

Через день я снова наткнулась на этот ящик, когда искала свечи.

Рука сама потянулась, развернула ткань.

Пятно всё ещё было. Чёрное, плотное, как упрёк.

Но рядом с ним я заметила – крохотный стежок. Наверное, бабушка когда-то зашивала край.

Я села на пол, прямо на холодные плитки, и подумала:

сколько мы зашиваем в этой жизни.

Молча.

Тонко.

Без бахвальства.

Просто берём иглу и штопаем – отношения, нервы, веру в себя.

Позже в тот же вечер мы с Варданом раскладывали бельё.

Он держал простыню за один край, я – за другой.

– Помнишь, как ты первый раз сам гладил? – спросила я, вытягивая угол.

Он засмеялся.

– Как можно забыть? Я тогда прогладил себе подрясник вместе с рукавом от пижамы.

– Ты его даже не снял.

– Я думал – быстро.

– И чуть не поджёг кухню.

– Не “почти”. Там реально загорелось полотенце.

Мы смеялись. И смеялись не над ошибками.

А над тем, что жизнь продолжается даже после запаха гари.

Наутро я проснулась раньше обычного.

Тонкий свет только пробирался в окна. Вардан ещё спал.

Кот потянулся, спрыгнул с кровати и сел в дверях, как немой страж.

Я снова открыла ящик с орарем. Вынула.

Поднесла к лицу. Ткань всё ещё пахла – дымом, но и чем-то ещё.

Доверчивостью. Молитвами. Теплом рук.

Я приложила ладонь к пятну и прошептала:

– Прости.

Сама себе. За спешку. За перфекционизм. За желание быть “лучше”, вместо того чтобы быть – рядом.

К обеду Вардан снова собирался в храм.

Я подала ему свежий орарь. Он повесил его на плечо и, задержавшись, посмотрел на меня:

– А тот – ты сохранила?

– Конечно.

– Молодец.

– Ты знаешь… – я замялась. – Я, наверное, всё-таки заштопаю угол.

– Только не гладь.

Когда он ушёл, я села на кухне, разложила ткань.

Игла в пальцах скользила легко. Я делала маленькие стежки – не для красоты, а чтобы он знал: его вещи – в моих руках. И это не страшно.

Кот прыгнул на стол, положил лапу на край ораря.

Потом снова посмотрел на меня, как бы говоря:

“Ты растёшь, хозяйка. Раньше ты сжигала – теперь чинишь.”

Я бы не сказала, что с тех пор стала другой.

Я всё ещё глажу с энтузиазмом.

Всё ещё пытаюсь “улучшить” то, что никто не просил улучшать.

Всё ещё хочу быть идеальной.

Но теперь я чаще останавливаюсь.

Спрашиваю себя:

“А это – про заботу? Или про контроль?”

И если это про любовь – иду.

А если про страх – делаю шаг назад.

Иногда это и есть взросление: не гладить, когда не просили.

Теперь этот орарь хранится отдельно.

Иногда я достаю его, когда тяжело.

Когда я уставшая, непричесанная, вся в муке и сомнениях,

я глажу пятно пальцами.

И вспоминаю, что любовь – это не безошибочность.

А способность быть рядом, даже если всё не так.

Иногда я думаю:

А если бы Бог гладил нас, как мы – орарь?

С любовью.

Но строго.

С чаем рядом и котом на окне.

С шуткой, слезой и надеждой, что мы не сгорим, а просто прогреемся.

И станем чуть ровнее.

Глава 4

Женщины в храме: кто кого сильнее боится?

Если кто-то думает, что самая сложная часть воскресной службы – это долгие молитвы, то этот человек никогда не пересекался с женсоветом при храме. Потому что женщины в храме – это не просто женщины. Это стихия.

Монахи боятся их шёпота за спиной. Дьяконы – их взгляда. А священник знает, что не существует такой проповеди, которая бы могла отвлечь их от обсуждения последней пирушки у тёти Мануш.

– Анаит, ты видела, как Маро сегодня пришла? – шепчет мне тётя Анжел на ухо.

– Вижу. Платок у неё в цветочек.

– А ты заметила, что он ей, ну… не идёт?

– Может, она решила, что сегодня праздник и можно позволить себе смелость?

– Это не смелость, это провокация. – Тётя Анжел поджимает губы. – Я бы даже сказала, покушение на эстетику.

Я молчу. Потому что спорить с тётей Анжел – это как спорить с монастырской печкой. И жарко, и бесполезно.

Но не думайте, что женсовет – это только критика и недовольные вздохи. Нет, это ещё и высокоорганизованная разведка.

Если кот у тёти Мануш вдруг начал подозрительно толстеть – они узнают, кто его подкармливает.

Если кто-то из прихожан приобрёл новую сумку – они вычислят магазин и цену быстрее, чем Google.

И если кто-то рискнул надеть юбку покороче – новости об этом облетят квартал раньше, чем колокольный звон.

И, конечно, есть вечный страх всех мужчин в храме – стать объектом их заботы.

– Вардан джан, ты почему такой бледный? Ты кушал сегодня?

– Кушал, тётя Анжел.

– А суп был? Горячий? С чесноком?

– Нет, просто чай.

– Ну всё, ты погибнешь. Анаит, ты что, мужа не кормишь?

– Я кормила. Он просто чай после супа пил.

– А ты уверена, что чай был не пустой? Может, суп был пустой? Может, ты его мыслями кормила?

После этого Вардан обычно молча уходит в алтарь, а я стою и думаю: быть женой дьякона – это, конечно, подвиг. Но быть женой дьякона в окружении тёти Анжел – это уже путь к святости.

Но, если честно, я их люблю.

Они могут быть строгими и ворчливыми, но в трудную минуту принесут тебе горячий суп и полдюжины советов.

Они спорят о рецептах пахлавы так, как будто от этого зависит спасение души.

И, несмотря на все сплетни, каждый храм без них был бы пустым.

А когда тётя Анжел однажды сказала мне:

– Анаит, ты, конечно, не идеальна. Но среди нас ты – своя.

Я поняла, что бояться их было совершенно напрасно.

Потому что в этом хаосе заботы и ворчания есть что-то очень похожее на любовь.

И теперь, когда я слышу их шёпот за спиной, я только улыбаюсь.

Потому что в храме кто кого боится – вопрос открытый.

Но одно я знаю точно: если тётя Анжел решила, что платок тебе не идёт – то, возможно, оно так и есть.

Глава 5

Мой муж – дьякон, а я хочу в Тбилиси

Это случилось внезапно.

Как мысль о том, чтобы покраситься в блонд – глупо, но притягательно.

Я стояла у окна, пила кофе и смотрела на улочку, где утром торговцы спорили о цене на гранаты так, будто от этого зависел исход мировой истории.

Гранаты были яркие, лоснящиеся. Солнечный свет делал их похожими на рубины в пыли.

И вдруг…

Я поняла, что хочу в Тбилиси.

Не в смысле – бросить всё, купить билет и уехать в тапках. А в смысле – там тепло, вкусно, и никто не спрашивает: “А вы где платок забыли?”

Почему Тбилиси?

Я сама не знаю.

Может, это потому что соседка Маро недавно рассказывала о своей двоюродной сестре, которая уехала туда "на недельку", а вернулась с мужем и рецептом сациви.

Или потому что Рубен на рынке в очередной раз обманул меня на сдачу, и теперь мне кажется, что грузинские рынки – это другое дело.

А может, потому что мне просто хочется хоть раз побыть кем-то, кроме “макарухи года”.

Кофе остывал в кружке.

Кот сидел на подоконнике, наблюдая за соседским воробьём с выражением философского интереса.

Он явно рассуждал о хрупкости жизни – или просто выбирал момент, когда можно будет спрыгнуть на стол и стянуть печенье.

Я сделала глоток. Горечь кофе обожгла губы.

Но не так сильно, как мысль о Тбилиси.

Зачем? Почему именно туда?

Я никогда там не была. Всё, что я знала – рассказы знакомых, фильмы, случайные кадры из блогов.

Но в голове уже всплывали запахи – вино, кинза, жареные баклажаны с чесноком.

И звуки – звон бокалов, музыка, шум речки Куры.

И самое главное – там меня никто не знает.

– Вардан…

– Ммм?

– А ты был в Тбилиси?

– Нет. А ты?

– Нет.

– Тогда почему ты хочешь туда?

Я задумалась.

Как объяснить, что иногда хочется быть просто женщиной с чашкой кофе? Не “жена дьякона”, не “Анаит с рынка”, не “Анаит, которая до сих пор без детей”.

– Не знаю, – ответила я. – Хочется, чтобы воздух пах вином и свежей кинзой. Чтобы меня не знали. Чтобы можно было сидеть в кафешке и быть просто женщиной, а не “макарухой года.”

Вардан посмотрел на меня. Медленно отложил книгу.

– Ты устала?

Я кивнула.

Потом добавила:

– Я не устала от тебя. Просто от того, что вокруг тебя.

Он не обиделся.

Вардан вообще редко обижается.

Он – как камень в старом монастыре: знает, что ливни будут, но не боится промокнуть.

Он просто сказал:

– Если хочешь в Тбилиси – поедем. Осенью. Когда всё утихнет.

Осенью.

Когда пыль с улиц сядет на свои законные места.

Когда туристы разъедутся, оставив после себя только смятые билеты и фотографии с надписью "I love Jerusalem".

Я кивнула. Но знала, что мы не поедем.

Не потому, что денег нет.

И не потому, что службы мешают.

Просто у нас уже есть Иерусалим.

Со всеми его плитами, древними стенами и соседями, у которых больше мнений, чем шейхов у мечети.

Днём я вышла на рынок.

Воздух был густой, пряный, наполненный запахами жареных орехов и свежего базилика.

Крикливые продавцы зазывали покупателей, а Маро с традиционным выражением лица “я тебя насквозь вижу” спорила с торговцем о цене помидоров.

– Солнце моё, – ласково говорила Маро, – ты мне говоришь “шесть шекелей”, но это не помидоры, это грех на твоей совести!

Продавец только вздыхал и отмерял лишний килограмм.

И я снова подумала: а в Тбилиси разве торгуются по-другому?

По дороге домой я зашла в булочную.

Там пахло мёдом, корицей и сдобой. Пахлава лежала на прилавке, поблёскивая карамельной корочкой.

– Возьми кусочек, Анаит джан, – сказала хозяйка булочной. – За счастье.

– А за Тбилиси можно?

– За Тбилиси – два кусочка.

Я рассмеялась.

Смеяться стало легче, чем утром.

Позже, на ужин, Вардан приготовил фасоль с кинзой.

Запах был таким, что даже кот попытался незаметно стянуть кусочек.

– На случай, если ты всё ещё хочешь в Тбилиси, – сказал Вардан, подмигнув.

Я засмеялась.

Кот мяукнул в знак солидарности.

А потом Вардан налил нам по бокалу гранатового сока и сказал тост:

– За тех, кто не сбежал. Но мог бы.

Глава 6

Балкон с видом на сплетни и святость

Если бы кто-то снял сериал про нашу жизнь в Армянском квартале, я бы назвала его «Окна напротив: хроники бинокля».

Потому что наш балкон – не просто балкон.

Это эпицентр наблюдений, слухов и случайных откровений.

Тут мы сушим платки, остываем после ссор, кормим кота, которого “не любим”, и обсуждаем всё – от богословия до того, зачем сосед купил арбуз в январе.

– Анаит, твои носки видно с улицы! – кричит тётя Анжел снизу.

– Тётя Анжел, слава Богу, что только носки!

– А муж твой где?

– В храме. Где ему и быть.

– А ты – на балконе, как девица на выданье!

Эта женщина – как вай-фай: везде, всё ловит и редко радует.

Говорят, она в молодости хотела быть актрисой. Видимо, не прошла кастинг, но зато устроилась всевидящим оком квартала.

Наш дом старый. С дверями, которые не закрываются без молитвы. С трубами, которым не помогает даже святой Иуда Тадей. С кухней, где три человека – это уже вечеринка с тесным графиком.

Но я его люблю.

В этом доме пахнет мылом, специями, воском и чуть-чуть – ладаном.Тут Вардан поёт по утрам перед службой.Тут кот ест из нашей миски, хотя у него есть своя.Тут… жизнь. Простая. Живая. Настоящая.

– Анаит, ты опять развесила платки на мой гвоздь.

– А твой гвоздь слева, Вардан. Вот там, где паук уже собрал свою церковь.