Оглянуться назад

В те времена мало кто так поступал, но Лус Элена понимала, что сыну нужна помощь, а они с мужем не в состоянии ее обеспечить. Так что трижды в неделю Серхио усаживался в удобное кресло перед женщиной в очках с толстой оправой, юбке из шотландки и туфлях на каблуках и рассказывал про разнесенные камнями окна, сигареты и краденые зрачки. На очередной сессии ему вручили коробку восковых мелков и лист бумаги. «Нарисуй мне птицу», – попросила психолог. Серхио интуитивно понял, что она ожидает увидеть воронов или стервятников, поэтому изобразил безобидных воробьев, голубей и ласточек и ушел домой раньше времени. Наконец-то он понял, кого психолог ему напоминает. «С ней разговаривать – все равно что со священником», – сказал он матери. И действительно: больше всего она была похожа на падре Федерико, который отвечал за катехизацию их класса пару лет назад, когда Серхио полагалось принять первое причастие. Им объявили, что они должны будут пройти некую «подготовку», ряд предварительных процедур перед церемонией, и прежде всего велели написать как можно более подробный список всех грехов, которые они успеют совершить к моменту исповеди. «Начиная с какого момента?» – поинтересовался Серхио. «С тех пор, как себя помнишь, сынок», – ответил священник. И предупредил: список должен быть исчерпывающий, включать самые страшные, но и самые мелкие грехи, потому что Бог вранья не любит.

– Знаешь, что случится, если скрыть грехи от Господа? – стращал его падре Федерико. – Облатка, как только ее поднесут к твоим губам, превратится в кровь. На глазах у всех. Хочешь ты этого?

Серхио к тому времени уже ощущал себя неисправимым грешником, обладателем бесконечного и постыдного списка ошибок, и теперь понял, что оказался в ловушке. Он воображал, как на воскресной мессе, одетый в нарядный костюмчик, дисциплинированно стоит в очереди к причастию, и вот падре Федерико кладет ему в рот облатку, а она становится жидкой, во рту появляется металлический вкус, и по уголку губ сбегает струйка крови. Одноклассники в ужасе, а падре Федерико страшно доволен: теперь все будут знать, что бывает, когда Господу врут. Серхио пришел домой и сказал:

– Я не буду.

– Чего не будешь? – не понял Фаусто.

– Не буду принимать первое причастие. Не хочу. Разве только заставят.

Но заставлять никто не стал, как и наказывать или ругать. Ему довольно смутно пояснили, почему он не обязан причащаться, – словно на самом деле говорили о чем-то другом. Отец высказался так: греческое слово атеист обозначает не того, кто не верит в бога, а того, кто был покинут богами. Может, нечто подобное как раз и произошло с Серхио? Мало-помалу Серхио согласился, что других причин не было: его бог, бог, которому он молился, чтобы фотографии хорошо получались (а они почти никогда хорошо не получались), его покинул. Серхио Ему, видимо, надоел, и Он нашел себе более важные и срочные дела.

Семья переживала трудные дни. Возможно, корень неприятностей крылся в проблемах Фаусто на работе, в захлопнувшихся перед ним в последние годы дверях, но и в его отношениях с Лус Эленой явно наступил разлад. По крайней мере, Серхио это чувствовал, хотя никто не давал себе труда подтвердить его догадки: родители слишком часто увязали в ожесточенных ссорах, длившихся допоздна. Серхио как будто снова попал в «Шпиона». Марианелла была еще слишком мала и ничего не подозревала, но он видел, что что-то идет не так. Первые тревожные мысли захлестнули его после долгого репетиционного дня, когда они с отцом подвозили до дома какую-то актрису. Ему показалось, что отец как-то уж слишком нежно с ней прощается. Еще он обратил внимание, как она затушила сигарету в пепельнице их машины. В этом окурке, выпачканном чужой, не маминой помадой, Серхио уловил угрозу. И приобрел привычку спускаться в гараж, пока никто не проснулся, чтобы высыпать из пепельницы их «плимута» вонючие окурки. Эти неустанные утомительные труды по сокрытию отцовской неверности стали как бы новой домашней обязанностью Серхио, и он довольно долго ими занимался, но потом понял, что они напрасны, потому что склонность отца к изменам мог переплюнуть только талант матери эти измены обнаруживать. Однажды утром то ли Серхио припозднился, то ли Лус Элена встала раньше обычного, и к тому времени, как он спустился в гараж, уже разразилась катастрофа. Но даже в худших кошмарах он не ожидал, что вернется из школы, а мамы дома не будет.

– Она уехала в Медельин, – сказал Фаусто. – Поживет с дедушкой и бабушкой. Но ты не переживай, будешь ее навещать. Время от времени.

– Часто?

– Ну, допустим, раз в полгода. Медельин – дорогое удовольствие.

– А где Марианелла?

– Марианелла тоже уехала. Так лучше для всех.

Серхио не предвидел, что семейный разрыв повлечет еще более серьезную перемену в его жизни. Фаусто поразмыслил, ни разу не посвятив в свои размышления сына, и принял решение: он переводит Серхио из Французского лицея в интернат Германа Пеньи, где тот и будет жить. Интернат находился всего в пяти кварталах от дома, но легче от этого не было – скорее наоборот, тревожнее. Серхио постоянно изводился вопросом: почему отец не захотел, чтобы он остался жить с ним? Почему родители, разойдясь, предпочли расколотить на кусочки и остальную семью тоже, вместо того чтобы дать сыну возможность быть под крылом у одного из них? Что, если Серхио превратился в помеху? Что, если родители покинули его, как прежде покинул бог? На остальных родственников тоже надеяться не приходилось. Дядя Мауро, коммивояжер в фармацевтической компании «Шеринг», все время был в разъездах, дедушка Доминго распрощался с отелем «Рока» и перебрался в Кали, тетя Ольга вышла замуж за владельца небольшого кофейного предприятия и редко бывала в Боготе. Клан распался.

Все, кто жил в интернате, были старше Серхио. Они приезжали в Боготу – в основном, с Карибского побережья: Монтерия, Саагун, Вальедупар – оканчивать старшие классы. Серхио вызывал у них живое любопытство, и не только потому, что был сыном знаменитого актера. По вечерам, перед сном, товарищи по комнате задавали ему тот же вопрос, которым он сам задавался с первого дня: почему его отправили в интернат, если родной дом – в пяти улицах отсюда? Может, он сделал что-то ужасное и теперь ему заказан ход назад? Серхио пришлось пригласить их в гости и представить отцу, потому что иначе они не верили. Постепенно вылазки домой вошли в привычку: пару раз в неделю, во время обеда, Серхио с компанией сбегал из интерната, они выкуривали на углу парочку «Лаки Страйк», проникали к нему в квартиру через кухню и совершали набег на холодильник. В такие минуты, пока приятели сметали все съестное на своем пути, Серхио поднимался к себе в спальню – пустую без Марианеллы – и ложился на кровать, листал книжки или просто зарывался головой в подушку, чтобы почувствовать прежний запах и вспомнить, как радостно было жить нормальной жизнью.

Прошло несколько месяцев. Потом, так же внезапно, как уехали, мать с сестрой вернулись в Боготу. Серхио пришел домой на очередные выходные и обнаружил их в гостиной: они сидели перед телевизором, словно никаких размолвок и расставаний не было. Его удивило, с какой скрытностью и ловкостью родители разобрались с кризисом. С другой стороны, хоть мама и вернулась, понять, какие тайные монстры прячутся под поверхностью этой истории, было невозможно; никто не мог гарантировать Серхио, что в любой момент все снова не пойдет прахом и, придя из интерната, он не наткнется на запертую дверь, потому что на сей раз из дома исчезнут все. В такие мгновения ему хотелось бы иметь возможность опереться на бога; он не понимал, что происходит, но был совершенно убежден, что его мир опять сползает в пропасть, а он ничего не может с этим сделать.

В те дни за ужином замелькала новая тема: Китай. Постепенно все семейные разговоры стали вращаться вокруг буддизма, Великой Китайской стены, Мао Цзэдуна и тайцзицюань. Серхио и Марианелла узнали, что «Китай» означает «срединное государство», а Пекин – «северная столица». Узнали, что в стране, где шестьдесят разных языков, все понимают друг друга, потому что идеограммы работают так же, как у нас цифры. Правда ведь, дети, вы можете прочесть цифры в «Монд», хоть по-французски ни слова не знаете? Да, папа. Интересно, верно? Да, папа. Серхио еще этого не понимал, но у китайских восторгов была конкретная причина. Из Пекина пришло письмо, и жизнь сделала крутой кувырок.

Человека, отправившего письмо, звали Марио Арансибия. Фаусто и Лус Элена познакомились с ним в Сантьяго-де-Чили, во время медового месяца – или поэтического тура по Южной Америке. В 1956 году Арансибия, оперный баритон и приверженец левых взглядов, приехал с женой, Марухой Оррекией, в Колумбию давать концерты, но с концертами не сложилось, и в результате он стал писать либретто для музыкальных спектаклей Фаусто Кабреры. Телевидение не было для него естественной средой, но талант к писательству открыл перед ним многие двери в этом мире. Он быстро подружился с техническими специалистами, которых Рохас Пинилья привез запускать колумбийское телевещание, и несколько месяцев спустя Арансибия и Маруха Оррекия улетели в Гавану. Он начал работать на радио, она стала актрисой и дикторшей. В Гаване они и встретили триумфальное шествие барбудос, после чего решили остаться на Кубе и своими глазами наблюдать за Революцией, прекраснее которой им не приходилось видеть ничего, но посмотреть успели не много, потому что через несколько недель к ним пришел атташе по культуре посольства Китайской Народной Республики.

Миссия у него была довольно экзотическая: он набирал преподавателей испанского в Пекинский институт иностранных языков. Китай всячески стремился понимать остальную планету – или доносить до остальной планеты свою пропаганду, свое послание. До сих пор испанский там преподавали беженцы времен Гражданской войны, переехавшие в Советский Союз, который и посылал их в Китай в рамках усилий по построению нового социализма. Но на этом фронте начались проблемы: в последнее время отношения между СССР и Китаем охладели, и одним из последствий стал медленный отток преподавателей испанского. Обеспокоенные власти обратили взор на Латинскую Америку – но не на все ее страны. Совершенно не стесняясь, атташе по культуре пояснил, что кубинцы их не интересуют, потому что, как всякому известно, кубинский акцент понимать нелегко и для дела он не годится. Свою задачу он решал именно в Гаване по одной простой причине: из всех испаноязычных стран только у Кубы были дипломатические отношения с коммунистическим Китаем. Вот зачем он разыскал в студиях Гаванского радио чилийского оперного певца, и Марио, узнав, какие роскошные условия ему предлагают, легко согласился переквалифицироваться в учителя испанского. Спустя год китайское начальство попросило его порекомендовать кого-нибудь еще (желательно колумбийца, ведь в Колумбии, по слухам, самый лучший испанский), и ему пришло в голову только одно имя: Фаусто Кабрера. Он был испанец, но не зараженный советскими предрассудками, а самое главное – говорил на божественном кастильском, в совершенстве знал великую литературу своего времени и умел увлечь за собой. Идеальный кандидат.

Марио Арансибия подробно писал обо всем этом, и Фаусто припомнилось его предыдущее письмо, где он упоминал китайские дела, но только вскользь, в паре строк. То письмо пришло в Боготу до второй телевизионной стачки, когда казалось, что профессиональная жизнь в Колумбии еще может наладиться, и Фаусто в тот момент не обратил на него должного внимания. Теперь же все изменилось. Он немедленно ответил: да, конечно, он крайне заинтересован. Естественно, ему нужно сначала обсудить все с семьей, но он уверен, что они тоже согласятся. Арансибия может даже не ждать и запускать соответствующую процедуру. Через несколько месяцев в квартиру на 85-й улице пришел обклеенный марками и исписанный разноцветными идеограммами конверт.

Официальное приглашение стало не просто спасательным кругом – едва ли не признанием в любви для Фаусто Кабреры, переживавшего черную полосу. Китайское правительство предлагало великолепные условия: щедрую зарплату в валюте, билеты и роскошное проживание для всей семьи, а также готово было оплачивать Фаусто и Лус Элене (но не детям) поездку в Колумбию каждые два года. Кроме всего прочего, Фаусто привлекала возможность вытащить семью из затянувшегося кризиса и в новой обстановке освежить отношения с Лус Эленой, не говоря уже о шансе поближе познакомиться с китайским театром и непосредственно лицезреть революцию, свершаемую Мао Цзэдуном. Дядя Фелипе еще во время Гражданской войны рассказывал ему про Мао с восхищением, а что касается театра, то тут не обошлось без Бертольда Брехта: именно у него в статье Фаусто вычитал, что китайская традиционная драма таит в себе бесконечные уроки и понять ее – значит открыть неизведанный (по крайней мере, в Латинской Америке, думал Фаусто) политический потенциал сценического искусства.

Так что одним июньским вечером Фаусто собрал семью в гостиной и торжественно объявил о новой странице в их жизни. Пришло письмо, сказал он, их приглашают в Китай, на другой край земли, в пленительную экзотическую страну, о которой они столько разговаривали в последнее время. Он представил дело так, будто его оно совершенно не интересовало, а сам постарался увлечь детей обещаниями всяческих приключений: это же все равно что совершить кругосветное путешествие, все равно что попасть в команду капитана Немо. Соглашаться, разумеется, никто не обязан; они могут отвергнуть эту потрясающую возможность, которую во всей Колумбии предоставили только им одним. Серхио с Марианеллой имеют полное право отказаться сделать то, о чем их одноклассники и мечтать не смеют в их-то возрасте. Всякий волен прошляпить уникальный шанс, и он, Фаусто, заставлять никого не собирается. К концу ужина Серхио и Марианелла умоляли, чтобы отец согласился на предложение, чтобы не упускал такую возможность и они все отправились на другой край земли. Фаусто сделал вид, что поддался на их просьбы исключительно из желания побаловать отпрысков, взял Лус Элену за руку и церемонно, словно даровал помилование вору, объявил:

– Хорошо. Мы едем в Китай.

Перед отъездом Кабрера заглянули в Медельин попрощаться с дедушкой и бабушкой. Все родственники сходились во мнении, что Фаусто и Лус Элена спятили: чего они забыли в этом Китае? Фаусто предупредил: ни в коем случае, ни одной живой душе нельзя говорить, что они уехали в коммунистическую страну. «А если спросят?» – поинтересовалась бабушка. «Скажите, что мы в Европе, – предложил Фаусто. – Точно! Можно говорить, что меня позвали преподавать во Франции». С этими словами он вытащил из портфеля новенький паспорт и с гордостью предъявил тестю с тещей. Посреди страницы красовалась не допускающая возражений печать, четко гласившая, что документ является действительным во всех государствах мира, кроме социалистических. «Тут кое-чего не хватает, – сказал Фаусто. – Догадываетесь – чего? Китайской визы! А знаете, почему ее нет? Потому что у Колумбии нет с Китаем дипломатических отношений. Это я и пытаюсь вам втолковать. Мы не просто едем за тридевять земель, мы едем в запретный мир. Китай, как ни посмотри, – вражеская страна».

VI

Семейство Кабрера вылетело из Боготы в Санто-Доминго, из Санто-Доминго – в Лиссабон, из Лиссабона – в Париж. Для Серхио с Марианеллой все было в новинку, каждая пересадка превращалась в необычайное приключение. Раньше они никогда не выезжали из Колумбии, а теперь им за пару дней предстояло пересечь океан и побывать в трех разных странах. По дороге они увлеченно рисовали карту маршрута. Фаусто получил точные указания: в Париже он должен явиться в китайское новостное агентство «Синьхуа», и там ему сообщат детали дальнейшего пути до Пекина. Два дня они гуляли по Парижу, изображая туристов. Серхио словно попал в мир из книг, читанных во Французском лицее, но атмосфера конспирации придавала встрече с Парижем дополнительную остроту. Семья обрела новую жизнь. Лус Элена совершенно преобразилась вдали от Боготы и от всего, что в Боготе угрожало ее браку. Фаусто свободно говорил по-французски, все время рассказывал истории из своей здешней жизни в 30-е годы, и Серхио тоже вдруг обнаружил, что может непринужденно общаться с людьми, и недавнее прошлое никак не мешает ему. Здесь ему не обязательно быть сбитым с толку подростком, двоечником, трудным ребенком, разочарованием родителей. Здесь можно стать кем-то новым.

Агентство «Синьхуа» занимало тесную контору недалеко от Елисейских Полей. Принявший их корреспондент, человек с безупречными манерами и безупречным французским, усадил их за низкий столик и угостил зеленым чаем. Неспешно провел полную церемонию: промыл заварку в чайнике, нагрел чашки горячей водой, которую затем вылил, подал каждому его порцию обеими руками, и все это в абсолютном молчании. Серхио тем временем фотографировал процесс. Отец забыл фотоаппарат в Боготе, и теперь Серхио своим пластиковым кодаком запечатлевал их путешествие. Он уже успел снять Эйфелеву башню и Триумфальную арку, а внутри арки, по заданию матери, – выбитое имя Франсиско де Миранды, венесуэльца, который сражался сначала за независимость США, потом за независимость Венесуэлы и в промежутке между двумя войнами еще успел послужить делу Французской революции. Серхио документировал все на их пути, в том числе чайную церемонию. Корреспондент принадлежал к типу людей, которых Серхио со временем научился распознавать: получивший образование в Париже китайский буржуа, ставший коммунистом, но так и не утративший буржуазных повадок, некоторой чувствительности и превосходного умения вести беседу.

– Как будто «В поисках утраченного времени», – сказала Лус Элена, – только на китайском.

Корреспондент пояснил, что им нужно будет поехать в Женеву, где находится ближайшее посольство Китая, и там, на отдельных бумагах, чтобы не «портить» паспорта, им выдадут визы. В Пекин Кабрера полетят через Москву. Но у «Аэрофлота» рейсы только дважды в неделю, так что придется там задержаться на три дня. Он выразил надежду, что эта проблема не слишком их обременит.

До Москвы, в свою очередь, добирались через Прагу: самолет «Аэрофлота», словно космический корабль, нес их в иной, практический марсианский мир. Марианелла всю дорогу сидела, прижавшись носом к иллюминатору, потому что слышала от родителей, что они пересекут железный занавес, а такое зрелище пропускать не годилось («Да нет же, – сказала Лус Элена, – его не существует. Это просто так говорят». – «Еще как существует, – возразил Серхио. – Есть же Берлинская стена и Великая Китайская стена. Я сам видел на фотографиях. Не понимаю, почему тогда не может быть железного занавеса? Чистая логика!» – «Серхио, не забивай сестре голову всякими фантазиями». – «Это не фантазии, мама, – отозвалась Марианелла. – Я думаю, Серхио прав»). Пилот что-то сказал по-русски в громкоговоритель, и вдруг все пассажиры расстегнули ремни безопасности и поднялись на ноги. Некоторые высоко поднимали руку, некоторые прижимали к сердцу, и все как один пели под искаженную помехами мелодию. Фаусто глянул на детей.

– Это «Интернационал», – сказал он. – Все встаем!

– Ох, Фаусто, не говори глупостей, – ответила Лус Элена. – Дети, не обращайте внимания. Папа иногда чудит.

Фаусто заметно разволновался, хоть и не присоединился к хору пассажиров. Советские люди были его героями со времен Гражданской войны, и он всегда считал, что вмешательство сталинистов в ход конфликта, интриги против соперников-марксистов из ПОУМ, убийство Андреу Нина агентами НКВД – не более чем слухи, наветы в рамках хорошо организованных пропагандистских кампаний врага. В Колумбийскую коммунистическую партию он не вступал, но был знаком с некоторыми ее членами и всегда завидовал их преданности делу и чувству товарищества. А теперь он увидит Красную площадь и Кремль – корреспондент «Синьхуа» сказал, что всей семье выдадут транзитное разрешение, чтобы они могли посмотреть Москву, и Фаусто не собирался упускать такую возможность.

На деле все оказалось по-другому. Отношения Советского Союза и Китая переживали не лучший момент, да и в целом международное коммунистическое движение к тому времени, как Кабрера прибыли в Москву, было уже расколото. Мао с соратниками выступали за чистоту марксистко-ленинского учения, а советские власти несколько ослабили хватку и стремились к так называемому мирному сосуществованию, в чем Фаусто усматривал завуалированное приближение к капиталистическому миру. За короткое время слово «ревизионист» превратилось в самое страшное оскорбление. Фаусто знал об этой напряженности и успел стать на сторону Мао, но он и представить себе не мог, насколько накалилась обстановка к моменту их приезда в Москву. Из аэропорта их сразу же отвезли в отель неподалеку, больше похожий на лагерь для военнопленных, и сообщили, что три дня до перелета в Пекин они проведут запертыми в отвратительного вида номере – на двери висел буквально амбарный замок. Все просто: советской визы у них нет, а без нее из гостиницы выходить нельзя.

– Почему они так с нами? – недоумевал Серхио.

– Потому что мы едем в Китай, – отвечал Фаусто, – и им это не нравится.

– Но они же тоже коммунисты?

– Да. Но другие.

Три дня в заключении тянулись бесконечно. Единственные доступные развлечения состояли в ожидании тележки с едой, толкаемой товарищами в военной форме, и любовании советскими зданиями с балкона. К концу второго дня запас колумбийских сигарет «Краснокожий» подошел к концу, и Фаусто вынужден был просить своих тюремщиков раздобыть табака. В последнюю ночь, когда все уснули, Серхио тайком вытащил штучку из советской пачки и вышел покурить на общий балкон, под шум взлетающих самолетов. Московская ночь дрожала перед слезящимися от табака глазами. Это было самое отвратительное курево, которое Серхио доводилось пробовать в своей короткой жизни.

– Ревизионисты, – буркнул он.

Погасил окурок, швырнул вниз и пошел спать.

* * *

В Пекин прилетели ранним вечером; от влажной жары одежда липла к телу. Серхио едва держался на ногах. Из Москвы добирались с двумя пересадками, в Омске и Иркутске. В Иркутске из-за какой-то поломки, которую никто не потрудился объяснить, им пришлось задержаться на долгую холодную ночь. Всем велели выйти из самолета: каждому пассажиру выдавали пальто и какую-то казачью шапку, после чего он мог сойти по трапу и следом за остальными отправиться в барак, где ветер свободно гулял между походными койками, числом около сотни. Уборные у ста пассажиров адского рейса были общие. Серхио заперся в одной такой – не покурить, а спокойно поразмыслить, в чем же состоят преимущества советского социализма, особенно если сопоставить разговоры о них с омерзительным табаком, безобразным отелем в Москве и ледяным сараем, где ему предстояло ночевать.

Весь полет до Пекина он проспал. Он не знал, что эта отягощающая веки несвоевременная сонливость имеет название – джетлаг, – и ему казалось, будто его одурманили какими-то лекарствами. Проснувшись, он увидел в иллюминатор пшеничное поле, простирающееся до самого горизонта. Их самолет оказался единственным во всем пекинском аэропорту. В здании, не превосходившем по размерам интернат Германа Пеньи, все смотрели на них как на инопланетян. Но у трапа семью Кабрера встречала вполне улыбчивая и учтивая группа людей. Одна женщина выступила вперед и заговорила по-испански: ее зовут Чу Лан, она переводчица и будет сопровождать их в ближайшие дни. Остальные – чиновники из Института иностранных языков, они приехали горячо поприветствовать нового специалиста и его семью (специалист – так официально называлась должность Фаусто; именно это волшебное слово фигурировало во всех договорах и открывало все двери). И тут они увидели, что Арансибия тоже их встречают. Мир вокруг словно озарился.

Маруха подошла первой, вручила Лус Элене букет душистых цветов в полупрозрачной обертке и попросила Чу Лан снять их всех вместе на фотоаппарат Серхио. Не дожидаясь, пока все со всеми переобнимаются, сказала:

– Так, ну ладно, поехали в отель. Вы упадете, когда его увидите. Хочу, чтобы вы успели до темноты.

Она была права. После получаса езды по прямому, как стрела, шоссе без единого перекрестка, обрамленному монотонными пшеничными полями, город обрушился на них без предупреждения, а когда показались зеленые, словно фарфоровые, крыши отеля «Дружба», Серхио подумал, что попал в сказку. В отель вело два входа; на обоих стояла вооруженная охрана, что, как потом выяснил Серхио, не имело особенного практического смысла. Кроме громадного главного здания было еще пятнадцать маленьких, незаметных с улицы; на территории, величиной с небольшой город-крепость, проживало всего семьсот иностранцев.

В лучшие времена постояльцев было куда больше, потому что строили отель в 50-е годы в расчете на советских архитекторов и инженеров, которые ехали помогать в обустройстве страны маоистской революции. После охлаждений отношений между Мао и Хрущевым две с половиной тысячи советских специалистов вернулись на родину так же стремительно, как появились в Китае, оставив неоконченную работу и замершие фабрики. Клиентура отеля «Дружба» полностью сменилась, но по-прежнему состояла из одних иностранцев.