КАЭЛ

И я проглотил его. Без молитвы. Без пощады.Я откусил кусок. Горячий, влажный. Он хрустнул, когда я сжал зубы.

Глотать было тяжело – не из-за запаха, не из-за структуры. А из-за сознания, что я только что сделал. Но как только мясо скользнуло внутрь, я почувствовал, как тёплая волна пробежала по животу, по груди, растеклась по венам. Она была как жизнь. Настоящая, пульсирующая, жгучая.

Я закрыл глаза. Не от отвращения. От того, как хорошо стало.

Сознание будто выскользнуло из меня, как если бы кто-то внезапно щёлкнул выключателем в голове, и я остался наедине со своим телом – обессиленным, голодным и ведомым одними лишь инстинктами. Осталось только нутро, только животная суть – хищная, древняя, голодная. Она вырвалась наружу, как будто всё это время ждала, свернувшись в глубине, в самой тени моей души, и наконец получила свободу.

Теперь она управляла мной, а я полностью отдался ей – без остатка, без попыток сопротивления.

Я не ел в привычном смысле – я рвал, сдирал, вгрызался, забыв, что такое человеческие руки, забыв, что когда-то ел из тарелки. Делал это зубами, руками, культей, в которой почти не чувствовал боли. Сдирал шерсть, пробирался сквозь мокрую, вязкую плоть, чувствуя, как густая, маслянистая кровь течёт по подбородку, капает на землю, пропитывая её теплом. Под зубами хрустели мелкие кости, трещали хрящи, и каждый звук лишь подстёгивал, заставляя копаться глубже, искать не просто еду – искать силу, жизнь, суть, оставшуюся в этом теле.

Я добрался до грудной клетки и разорвал её, чтобы достать печень – плотную, тёплую, тяжёлую. Схватил, откусил и проглотил, почти не разжёвывая, чувствуя, как жар разливается по животу, наполняя меня изнутри, проникая в мышцы, в кости, в самые пальцы, даже в мозг. Он оживлял, поднимал изнутри, как лекарство, как огонь.

Я делал это, словно уже делал сотни раз – без отвращения, без стыда, без колебаний и сомнений. И в тот момент во мне жила лишь одна мысль – выжить.

Любой ценой.

Наконец я закончил. Осталась только голова – с раскрытой пастью и стеклянным глазом, уставившимся в никуда – и часть внутренностей, которые уже не поддавались ни зубам, ни желанию. Всё остальное было съедено. Разорвано. Поглощено.

Я был переполнен. Медленно, тяжело вытер рот тыльной стороной левой руки, размазав по коже алую кровь, оставив на запястье жирный след, как метку. Пахло мясом. Мною. Живот тихо урчал, удовлетворённо, тяжело, как у хищника после охоты. Я был сыт. Не просто сыт – наполнен.

Они для меня теперь – ничто. Я один. Уйду. Выживу. И сделаю всё, что нужно, чтобы остаться в живых.Прислонившись к стволу дерева, я прикрыл глаза. В голове была не тишина – гул. Но я решил оттолкнуть всё: мысли о грехе, о вине, обо всём том, что вдалбливали в меня в приюте. О тех словах, что читала над нами сестра Майя, о правилах, о наказаниях, о божьем суде. Всё это больше ко мне не имело отношения. Я ушёл. Ушёл от них – и от их Бога. Значит, и от их законов.

А потом… потом я найду проклятого Пауля. Я найду его, и всё, что он сделал – всё, что он забрал, всё, что разрушил – вернётся к нему в полной мере. Пусть он будет проклят. Пусть вместе с ним горит в аду сеньор Алвис, и все, кто стояли рядом, кто молчал, кто отворачивался.

Я один теперь. Но это значит, что никто меня не остановит.

Не заметил, как провалился в глухой, вязкий сон, без снов и мыслей – просто исчез из мира на какое-то время. Проснулся сам, без звуков, без движения рядом, без страха. Просто открыл глаза.Кажется, я всё-таки заснул после того, как поел.

И понял – мне снова повезло. Из всех живых существ, что кишат в этих лесах, меня почти никто не тронул. Лишь несколько жуков ползали по плечу, и какой-то белый червь залез под ворот одежды. Я с отвращением стряхнул их. И вдруг заметил: мне стало лучше. Не так, чтобы совсем – но ощутимо.

Я попытался встать. Напрягся, опёрся левой рукой о корни, медленно вытянул ноги – и поднялся. В глазах потемнело, ноги дрожали, но я удержался. Сделал пару неуверенных шагов, покачнулся, но не упал. Дышал тяжело, но ровно.

Я поднял голову. Сквозь ветви увидел солнце – оно уже шло к закату, значит, я проспал почти полдня. Хорошо это или плохо – не знаю. С одной стороны, я потерял время. С другой – набирался сил. И сейчас, впервые за долгое время, у меня были силы идти.

Я снова выбрал направление – ориентируясь по солнцу. Его свет теперь бил мне в спину, оставляя передо мной прохладную, тёмную тень. Значит, нужно двигаться вперёд.

Я шагнул вперед и начал продираться сквозь джунгли – медленно, упорно, вырываясь из объятий веток и лиан. Мне казалось, что эти леса непроходимы, что они нарочно сжимаются вокруг, как клетка. Но теперь я знал: если ты жив, ты можешь идти. И если ты идёшь, значит, ещё не проиграл.

Глава 5

На этот раз я шёл как-то особенно уверенно – твёрже, спокойнее, с ощущением, будто под ногами наконец появилась почва. Не оглядывался, не прислушивался к каждому шороху, не ждал удара из тени. Не думал, что умру за следующим поворотом. Шёл, и всё. Даже немного улыбался, хоть и наступал вечер, а сумерки уже начали опускаться на джунгли тяжёлым, вязким покрывалом.

Это было странно. Учитывая всё, что со мной произошло, и то, как выглядела моя рука – точнее, культя – всё хуже с каждым часом, всё темнее и тяжелее. Но внутри почему-то теплилось что-то, похожее на оптимизм. Может быть, я сходил с ума. А может… может, дело было в том мясе. В том, что я проглотил.

Словно часть зверя, что я ел, осталась во мне. Стала мной.

Мы в приюте никогда не ели сырое мясо – нам строго запрещали. Говорили, что от него можно подхватить червей, и если такой один заведётся, то через год тебя буквально сожрут изнутри, и умрёшь, захлёбываясь собственной гнилью. Это говорил Хорхе, щурясь и шепча особенно зловеще. Но про другое действие сырого мяса никто ничего не говорил. Про то, как оно может изменить тебя.

Шёл и улыбался. Иногда, когда заросли становились особенно густыми, я не пытался проталкиваться – просто обходил, рвал, отталкивал их, как будто они не имели права мне мешать. Они царапались, рвались, хлестали, но я даже не замечал. Всё тело двигалось машинально – я шёл, просто шёл, как зверь, знающий, что впереди есть путь. Где – неважно.

И это ощущение было пугающе приятным.

Спустя какое-то время я набрёл на лиану, висящую низко над тропой. Надорвав кожицу ногтем, сжал её обеими руками и припал губами к узкому разрезу. Изнутри потекла тёплая, горьковатая влага – не совсем вода, но сейчас это не имело значения. Я пил жадно, шумно, как зверь, почти не чувствуя вкуса, только ощущая, как прохлада прокатывается по пересохшему горлу.

Вытер рот тыльной стороной ладони, и тут же, будто по какому-то внутреннему зову, снова посмотрел на свою правую руку.

Точнее – на то, что от неё осталось.

Всё было плохо. Культя опухла ещё сильнее, кожа потемнела, стала рыхлой, словно сгнившей. Из тряпки, которой я её обмотал, пробивалась кровь – густая, с тёмными сгустками, пахнущая гнилью. Я не был врачом, но даже я понимал: дело шло к худшему. И никакая самодельная повязка уже не спасёт. Здесь нужен доктор. Но где я возьму врача – посреди этих джунглей, в сгущающихся сумерках, среди листвы, что душит и прячет всё?

Мне нужно было выбраться. Найти убежище. И сделать это как можно скорее. Инфекция уже разливалась по телу, я чувствовал, как ломит плечо, как вены будто наливаются тяжестью, как где-то глубоко внутри зреет жар.

Я попытался вспомнить, в каком направлении находится город. В памяти всплыло: наш приют стоял на возвышенности. Дорога в город вилась вниз, петляя среди деревьев, среди влажной зелени, и вела к больнице – я был там однажды, давно, когда нас всех поголовно отвезли на осмотр.

Я должен был дойти туда снова. Во что бы то ни стало.Это было почти в другой жизни, но я помнил: джунгли тогда казались бесконечными. Казались стеной. Но в конце была улица. И асфальт. И звук машин.

По крайней мере, я шёл прочь от приюта – и это уже было хорошо. Всё остальное… другое дело. Я не знал, иду ли я в сторону спасения, к месту, где мне смогут помочь с рукой, или просто плутаю по кругу, уводя себя всё дальше – в боль, в жар, в небытие. И вот это – уже плохо.

Я осторожно поправил повязку – промокшую, тяжёлую от крови и грязи. Пальцы дрожали, но я пытался сделать всё аккуратно, чтобы не задеть открытые ткани. Кожа под бинтом пульсировала, будто жила отдельной жизнью, и каждый прикосновение отзывалось вспышкой боли, словно кто-то вонзал под кожу иглы.

Повязка держалась плохо. Я немного подтянул край, прижал рукой к боку. Дикость боли чуть ослабла, притупилась. В этот момент я понял – лучше не трогать. Всё. Пусть гниёт – но молчит. Пусть расползается – но не рвётся. Я опустил руку медленно, почти с мольбой о том, чтобы не было новой вспышки боли.

И пошёл дальше.

если остановлюсь – не встану больше никогда.Тропинка под ногами будто жила – пружинила, скользила, путалась в корнях. Джунгли шептали что-то сквозь листву, ветер дышал гнилью, и небо над головой стремительно темнело. Но я продолжал шаг за шагом пробираться вперёд, вглубь, сквозь этот зелёный ад, ведомый только одним:

На джунгли опускался вечер. С каждым шагом становилось всё темнее, тени сгущались, превращаясь в живые очертания, и в этом сдавливающем сумраке идти становилось всё труднее. Силы уходили. Казалось, каждая мышца вот-вот откажется служить, а ноги станут ватными, предательски подогнутся. Но я не сдавался.

Я шёл вперёд с упрямством, которое уже не было разумом – скорее, это была одержимость. Неосознанная, инстинктивная потребность идти, бежать прочь. Подальше от приюта. От боли. От проклятого пня, у которого я стоял, униженный и сломанный. Подальше от людей, которые предали. От крика Пауля. От взгляда сеньора Алвиса.

Меня вела одна единственная мысль – убраться как можно дальше, не оборачиваясь, не думая, не вспоминая.

Поэтому, когда я споткнулся о что-то мягкое и влажное, я не успел даже понять, что это. Слишком поздно. Тело, лишённое координации, инстинктов и реакции, просто поехало вперёд. Я покатился вниз, кубарем, больно ударяясь плечом о корень, грудью о землю. И упал – в полую яму, выстланную мокрой листвой и чем-то ещё… тёплым. Мягким. Склизким.

Там что-то было. И я упал прямо в это.Запах ударил в нос резкий, острый, как тухлое мясо и разложение.

Резкий, тошнотворный запах ударил в нос, как удар кулаком. Он был густой, гнилой, с примесью сырости и чего-то мертвенного – такого, что организм мгновенно узнал и отверг. Я закашлялся, попытался вдохнуть – и только хуже стало. Горло сжалось, желудок скрутило, перед глазами потемнело.

Я замахал рукой, пытаясь отогнать запах, но это был не просто воздух – это была грязь, в которую я рухнул, вязкая, цепкая. Пальцы нырнули во что-то липкое, мягкое, вонючее. Я застонал, почувствовав, как к коже прилипли фрагменты чего-то органического – будто гниющая плоть, перемешанная с мокрыми листьями.

Похоже, я свалился в болото. Или в старую звериную ловушку. В такие ямы иногда падали мелкие животные, и если они не умирали сразу, то гнили здесь живыми, пока не приходили стервятники. Я слышал такие истории в приюте. Над ними шутили, но теперь я понимал: если я здесь застряну, то выбраться не смогу. И погибну – так же тихо, так же бесславно.

Мне стало по-настоящему страшно.

Я заёрзал, инстинктивно, наощупь, вытягивая ноги, но они вязли в каше из листвы и грязи. Я напрягся, толкнул себя вверх, и рука скользнула по склону, натыкаясь на сырые корни. Из последних сил я вцепился в них, как в спасение, и начал тянуться вверх.

Каждое движение ног вызывало новый приступ отвращения. Я то и дело наталкивался на что-то под слоем грязи – мягкое, рыхлое, с поддающейся плотью, будто уже разложившееся. Когда я переставлял ноги, из болота поднимался волной зловонный запах, от которого мутило до судорог. Это был не просто болотный смрад – в нём чувствовалось нечто другое, сладковатое, тошнотворно-приторное. Так не пахнет вода. Так пахнет гниение.

Культя пульсировала, боль выстреливала в бок, но я тянулся, задыхаясь от вони, стиснув зубы, слыша, как хрустит что-то под ногами. Сдвинулся. Потом ещё. Листва срывалась под пальцами, но я нашёл опору, подтянулся выше. И, наконец, выполз – весь в грязи, мокрый, трясущийся, но живой. Я выбрался. Из этого вонючего ада. И только теперь осознал, насколько близко был к тому, чтобы остаться там навсегда.

Вокруг сгущалась темнота, и я понял, что не сразу осознал, куда именно угодил. Пока карабкался наружу, руки и колени скользили по вязкой жиже, в которой плавало что-то чужое. Только когда выбрался и сел тяжело дыша, я посмотрел на свои ноги – и всё понял.

Это было что-то другое.Штанины были облеплены буро-коричневой массой, в которой запутались какие-то волокна, лоскуты, фрагменты. Это была не просто грязь.

Я пах, как могильная яма, как скотомогильник, как яма с телами. И тогда меня пронзила догадка. Холодная, как игла под ребро. Я упал в яму, полную трупов. Может, звери. А может… нет. И джунгли молчали. Как будто ничего не случилось.Меня окутал густой, тяжёлый запах. Такой, от которого хочется рвать прямо на колени.

Мысль, пришедшая внезапно, показалась безумной, почти гротескной, но при этом – пугающе логичной. Она словно осветила происходящее изнутри, и я начал понимать, куда именно я угодил, хотя и не хотел верить в это до конца. По крайней мере, по запаху – всё сходилось.

Я наклонился, дрожащими пальцами пытаясь ощупать то, что липло к моим ногам, тянулось за мной, воняло и хлюпало. В полумраке джунглей, при скудном свете, пробивавшемся сквозь листву, я нащупал нечто плотное и округлое. Пальцы соскользнули по его поверхности. Оно было тёплым. И… гладким.

Я придвинулся ближе, всмотрелся, напрягая глаза. Сердце застучало где-то в горле, и в следующую секунду я узнал это.

Это была человеческая щека.

Я отшатнулся, задыхаясь, резко подался назад, как будто от удара, и в панике пополз прочь. В голове пронеслось: «Нет, нет, нет…» – но тело двигалось само. Я отполз на несколько шагов, пока спиной не упёрся во что-то ещё – мягкое и живое на ощупь.

Я обернулся.

И тут же понял: именно об это я споткнулся, прежде чем упасть в яму.

Передо мной, полунакрыто листвой и грязью, лежало ещё одно тело.

Я увидел обнажённую ключицу, край лица, открытый рот, из которого торчали зубы, и чёрные мухи, копошащиеся в глазнице. Меня охватил липкий ужас. Это была братская могила. Где-то в джунглях. Забытая. Скрытая. И я в неё провалился.

Он чавкнул, когда я на него наткнулся, и изнутри что-то хлюпнуло, раздавилось – тёплое, скользкое, липкое – разом пролилось мне на ноги, на руки, на живот. Внутри всё сжалось. В животе что-то перевернулось, и в глазах потемнело. Я отшатнулся, едва не потеряв равновесие, но всё же заставил себя посмотреть.

В полумраке я наконец разглядел его.

Тело, частично погружённое в землю и мокрую листву, было почти человеческим. Лицо… вернее, то, что от него осталось, – голая кость, половина черепа с чёрной вмятиной и пустыми глазницами, из которых стекала грязь и что-то ещё. На черепе болтались тонкие, спутанные клочья волос, облепленные муравьями. Одежда – если это можно было назвать одеждой – превратилась в лоскуты, прилипшие к гниющему телу.

А вот грудная клетка – то, во что я врезался, – ещё сохраняла форму, хоть и распухла от влаги, натянув кожу, как мокрое полотно. То, что было внутри, ещё держалось… до момента, когда я не наткнулся на него. И тогда вся эта разложившаяся жижа, гной, слизь, кишащие черви, липкий гной – всё это вспучилось и вырвалось наружу, обдавая меня с головой.

Это было как душ из смерти.

Я заорал. Не громко. Хрипло, сипло, почти беззвучно – потому что горло сдавило. Я рванулся назад, поскользнулся, упал на локоть, пополз прочь. От него. От ямы. От запаха. От безликой смерти, которая смотрела на меня пустыми глазницами.

Но сейчас это не имело значения.Она была человеком. Кто он? Почему здесь? Кто его оставил?

Главное – выбраться. Пока я ещё не стал одним из них.

Несмотря на ужас, несмотря на рвущий изнутри страх, я вскочил с земли, срываясь с места, словно от удара тока. Не разбирая дороги, почти слепо, я отпрыгнул от зловонной ямы, развернулся и побежал прочь, не оглядываясь, как будто само зрение назад могло заразить меня гнилью, как будто один взгляд обратно – и я останусь там навсегда.