bannerbanner
Игры со льдом
Игры со льдом

Полная версия

Игры со льдом

Язык: Русский
Год издания: 2025
Добавлена:
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 2

Мне снова пришлось спрятать глаза в деку. На самом деле я сочинил очередную песенку с вымышленной героиней, но в тот момент мне пришлось соврать. Вика вымолила из меня это вранье во благо. В общем-то мне было не жалко. Щедрость – еще одна черта, против которой не может устоять ни одна девушка.

– Да, тебе… – улыбнулся я Вике самой честной улыбкой, потому что в моей голове уже крутился мотивчик другой, совсем новой песни, которая по праву будет принадлежать только ей. У каждой любви были свои мотивы. Я не стал рассказывать Вике, что посвящал ей все свои заброшенные шайбы. Что на льду именно она была моей музой. Я понял, что ей хоккей до лампочки, и лампочка эта энергосберегающая, которая может гореть всю жизнь. Хорошо, сосед научил меня в свое время играть на гитаре. Ну а что может испытывать девочка к шайбе на льду. Только холод. Хоккей – это всего лишь игра. Что тут поделаешь, разве что приложить к сердцу лед. Я не принимал к сердцу ничего ближе льда. Тут шайбами не отделаешься, хоть порви ими сетку, ей музыка нужна, танцы, поцелуи. Кстати, целовалась она вкусно.

– Где твое сердце? – оторвала она голову от моей груди.

– Оно ледяное. Там лед.

– Вот почему ты так холоден?

– Почему?

– Если начнешь принимать все близко к сердцу, лед может растаять.

– Романтично, но есть одно – я люблю выигрывать.

– И что это значит?

– В нашем городе нельзя просто играть, здесь надо выигрывать, если хочешь из него вырваться.

– А ты хочешь?

– Лет в тринадцать очень хотел.

– В тринадцать все хотят. Все хотят избавиться от родительской опеки и вкусить свободы.

– Мой двоюродный брат уехал из дома в этом возрасте на поезде, оставив только записку. Книжек начитался про приключения. Захотел вырваться из страны вечной ночи и льда, где все так или иначе занимались утешением друг друга. Всю зиму все только и думают, когда наступит весна. Лентяи. Нет чтобы самим наступить, нет, сидят и ждут.

– А что с братом?

– Ничего, через неделю вернулся. Попало ему – мама не горюй.

– А куда уехал?

– В Питер.

– А ты хотел бы сейчас в Питер?

– Еще бы, но еще больше в Москву. Там настоящие команды, не то что наш «Нефтехимик».

– А чем он тебе не нравится?

– Чем? – задумался я.

Город был небольшой, и люди здесь были хорошие, всеми силами они пытались растопить тот лед, который сковывал их чувства. Особенно зимой, слышно было, как они скрипят снегом под окном, пробивая себе тропки через тридцатиградусный мороз, который забирался под кожу и леденил душу. Душа становилась как леденец. Потом они все забивались в один автобус, который вез их через весь город на комбинат. В автобусе люди понемногу оттаивали, просыпались и приходили в себя, становились своими людьми. Вот почему с некоторыми людьми было так хорошо.

В маленьком городе все на виду и все завидуют друг другу. Лето здесь было жаркое, и многие успевали растопить тот самый лед, который сковывал их сердца, но не все, некоторые так и жили с холодом в груди, будто находились на теневой стороне, куда солнце почти не попадало. Как снег в горах мог лежать годами в ложбинах, образуя подобие ледника. Такие люди были настоящими ледниками. Их ничем не проймешь, разве что хоккеем, когда шел чемпионат и все отзывались на крик «шайбу, шайбу», а увидев гол, просто взрывались. Маленькие атомные взрывы тут и там на трибунах, когда забивала любимая команда.

Здесь все так или иначе играют в хоккей. Клуб назывался «Нефтехимик», и люди тоже были нефтехимики. В венах у них текла нефть. Они заправлялись с утра бензином и пахали весь день, как машины. Уходили рано, приходили домой поздно, но при этом все были больны спортом. Дети жили сами по себе, своей жизнью, кто-то ошивался по двору, кто-то по льду, кто-то по воде. Плавание было еще одним прекрасным дном в нашей провинции, потому что на заре становления города стекольный завод построил здесь большой бассейн. Бассейн назывался «Алмаз», так же как и завод, и все, что было в его подчинении, тоже называлось алмазами. Драгоценного в этом было мало, но тренера так или иначе пытались здесь отточить из воспитанников свои бриллианты. Кто-то шел в хоккей, в нефтехимики, остальные в бассейн, в алмазовцы. Одни резали лед, другие – бороздили бассейн. Всем хотелось быть хоть в чем-то лучшими, но проблема была в том, что лед скользкий, а вода – мокрая, многие уходили, так и не добравшись до пьедестала. Естественный отбор.

– Я бы хотела, чтобы ты оказался в Питере.

– Почему?

– Я бы поехала с тобой.

– Ну ты и Быстрова, – рассмеялся Макс.

– Придурок.

– Да, как ты могла с таким связаться?

– Я давно уже хочу в Питер. Учиться хочу, не нравится мне это болото. И не надо на меня так смотреть. Раньше нравилось, а теперь нет. Мелкое.

– Согласен. А как же Быстров?

– А при чем здесь Быстров?

– Вы что, разошлись?

– Ты совсем больной? Мы и не сходились. Подумаешь, потанцевали однажды, и сразу все решили нас поженить. Если хочешь знать, я не люблю папеньких сынков.

– А кого ты любишь?

– Я знаю, что ты хочешь услышать. Ну что, берешь меня в Питер?

Мне нравился голос Вики. Так же как нравился звук, когда нарезают лед, будто это было самым любимым лакомством, которое можно было есть бесконечно. Даже когда уже был сыт льдом и хоккеем, когда ноги отваливались от усталости, когда руки не могли держать клюшку, когда попавшая шайба уже не приносила боли, потому что лед был всегда рядом. Холодная стружка то и дело вылетала из-под коньков, когда лезвия впивались в лед. Коньки брили лед, так хоккей делал из мальчиков настоящих мужчин. Их жизнь летела как шайба, все хотели забить и быть победителями, но это и являлось главной ловушкой: шайба то и дело попадала в сетку. Гол – это великая ловушка. Несмотря на это, каждый хотел его забить. Об этом и был мой фильм. Я даже не мог предположить, что герой моего фильма будет жить согласно моему сценарию. Не камера двигалась за Максом, а Макс за ней.

Подъезжая на смену, к бортику, он соскреб немного той самой ледяной стружки, чтобы приложить ее к разбитой губе.

– Что, опять шайбу поцеловал? – улыбнулся ему Гузя со скамейки. – Ай-яй-яй! Макс, сколько раз тебе говорили, не целуй что попало, чтобы не попало.

Макс только ухмыльнулся в ответ и сел на скамейку. Он еще сильнее приложился щекой к холодному стеклу. Ледяной кристалл покрылся румянцем и взял на себя часть боли.

После тренировки хоккеистов на льду появлялись фигуристки, словно награда за это самопожертвование. Парни смотрели на них как завороженные. Но Максу они были до лампочки, у него была своя Вика. Она же Виктория, победа. Все свои голы он посвящал ей.

Каждый фрагмент игры, каждый щелчок, каждое метание шайбы. Это были его стихи ей. Все, что влетало в сетку чужих ворот, становилось достоянием музы.

Даже люди делились в его жизни на щелчки, которые были просты, как семечки: сколько ни щелкай – сплошная шелуха, и метания, они метались из стороны в сторону в поисках лучшей жизни, а лучшей не было, разве что в хоккее, но здесь было больно: ломали ноги, рвали сухожилия, теряли зубы.

На льду Макс умел все, единственное, что он не научился делать, так это проигрывать. Все молекулы его тела были подчинены одному – победе. В каждой клетке томился преступник, который готов был преступить линию ради победы. Мертвой хваткой краги держали клюшку, та норовила убежать вперед вместе с шайбой. Клюшка держалась за него, коньки врезались в лед, падающий со лба пот капля за каплей топил лед, и тот постепенно сдавался.

Только характер не из легких, и общаться с Максом – будто двигаться по тонкому льду, который может треснуть в любой момент, и ты легко провалишься в ледяную воду цинизма. Потом тебя вытащит на чувстве юмора.

Максим обычно приходил на тренировки чуть раньше. Ему нравилось вдруг оказаться один на один с Антарктидой. Ловить ее магию, неприступность и тишину. Он стоял посреди холодной ледяной пустыни и метал шайбы в пустые ворота, словно это были взгляды, каждый из которых должен был произвести впечатление. А ворота эти были воротами в будущее, и надо было сделать что-то невероятное, порвать сетку, чтобы это самое будущее случилось.

Чуть позже на лед Антарктиды выкатывались остальные пингвины, сонно, неуклюже, медленно. Тренер, скрестив руки на груди, окидывал взглядами всех, будто считал своих питомцев.

Он был суров, седой, будто из стали, не менялся, как памятник, которому вечно было около шестидесяти, чуть больше или чуть меньше, в зависимости от бессонницы. Немногословен, но однажды выдал такое, что Максим до сих пор слышит:

«Вы, наверное, слышали о глобальном потеплении, тают ледники, хоккей тоже мельчает, все меньше талантов. Так что у вас есть большие шансы стать звездами, но для этого нужно пахать, вам придется сожрать много льда, что я хочу этим сказать, что вас будут постоянно бить об лед, силовыми приемами, подножками, толчками и ударами клюшки. В этом случае помните, что средство от всех проблем у вас под ногами, ко всем своим болячкам прикладывайте лед. Лед ваш доктор, помощник и брат. Только те, кто сможет все это вытерпеть и получить от этого удовольствие, получат главный приз. Так что дерзайте, ребята, крепче держите клюшку, забивайте, режьте лед коньками, поднимайтесь, когда упали, при этом уважайте соперника, и только так ваша любовь к хоккею будет взаимной».

После такой речи трудно было не любить хоккей. Конечно, я все немного идеализирую. Не все утра были добрые. Вставать в такую рань, чтобы перед школой сходить на тренировку, было непросто. Еще сложнее было запихнуть свое тело в пуховик и выдернуть из тепла в такой дубак, чтобы бросить в темную заснеженную глушь.

– Заткнись! – крикнул он звенящему будильнику. – Чего так орать. Не надо так нервничать, я сам нервничаю, когда ты так трезвонишь, лучше отвези меня на стадион. Лучше бы я рыбок завел, чем тебя. Дома уже никого, все ушли на работу. Я долго сижу на краю ванны, держа руки под струей теплой воды, будто заряжаюсь на целый день, потом иду на кухню. Там на столе стоит кружка с чаем, бутерброд, сделанный заботливой маминой рукой, лежит сверху.


Рука не мамина, а тренера. Макс лежит на льду, над ним кружит команда, они, как миссионеры, один за другим подкатывают к нему и что-то говорят, словно их слова способны ему помочь. Это работает только в фильмах, когда к раненому главному герою приходит муза и шепчет что-то такое, что все раны на его теле заживают, глаза его открываются, он наполняется жизнью и начинает ровно дышать. Нет, не хотелось бы штампов. Пусть все будет как в жизни. Никаких муз, тем более Вика далеко на трибуне и еще не умеет летать. Лучшая муза для травмы – это доктор, которого только что разбудили, потому что он вторые сутки на смене, и который спал в машине и не может пока понять, что случилось. Он нервно шевелит своими острыми усиками, но уже идет с любимым чемоданчиком прямо на лед. Здесь скользко, и он явно к этому не готов. Нога уходит от него вперед, будто хочет бросить его и сбежать. Айболит нервно машет в воздухе руками, которые громко кричат ноге на сурдо: «Вернись, негодница, я все прощу!» Но нога не слышит, ей уже хочется большего – летать, она подлетает в воздух, за ней все тело, немного невесомости, и гравитация возвращает доктора, бьет как рыбу об лед. Его чемодан раскалывается на две половины, там, кроме всего прочего, банка пива, она позорно выкатывается на лед, строя из себя шайбу. Все вокруг улыбаются, потом ржут, кажется, даже Макс, но это не точно. Доктор оставляет на льду короткое: «Мля! Твою мать». Затем встает и снова падает, он на коленях собирает имущество и подползает к Максу, будто санитар, который должен вытащить с поля боя раненого бойца.

Я лежал на льду и видел, как ко мне подползает какой-то сурок, приближает свою морду и нюхает, будто гаишник на дороге, который пытается взять меня на свое обоняние.

– Живой? – принюхиваются его усы. – Ясно, – открывает он чемодан. Он начал светить мне в глаза фонариком. Мне стало ясно как никогда, видимо, ему тоже. Потом он убрал свет, и я закрыл глаза на это, снова погрузив себя в бессознательное, снова в детство, там было понятно и спокойно, как в танке.

Режиссер: Да, детство – это хорошо, оно хорошо зайдет и всегда в цене. У героя должно быть детство, люди должны понимать, из чего он вырос, из чего собран их герой, он такой же, как и они – зрители, из того же двора, из той же средней школы, да он сидел за соседней партой и был фанатом хоккея.

Ему необходимо верить в гол и быть победителем. Макс ставит перед собой задачу выиграть эту игру, уйти от столкновения, забить решающий гол и не упустить свой шанс остаться в хоккее.

В очередной раз Максу удается завершить игру и забить решающий гол. Очнулся он в совершенно другой реальности, в которой его окружают успех и слава. Но в этой реальности он теряет свою Викторию. Нужна какая-то драма, иначе здесь нет совсем арки героя. Здесь он безумный человек с самого начала и до конца, и все, только этого чертовски мало, чтобы нарисовать красивое кино.

Сцена 3

– Ты куда делся с последнего урока?

– Я спасал сурка.

– Какого сурка?

– Из живого уголка, – вспомнил я после долго молчания и продал это Грише, когда мы шли из школы, подбрасывая в воздух сменку, которая цеплялась за ветки деревьев и всякий раз норовила застрять в этом хворосте.

– Ты про себя? Я так и подумал, что ты басню не выучил.

– Нет, я серьезно.

– И что ты с ним сделал?

– Вытащил из клетки и отнес его в лес.

– Гонишь?

– Зуб даю.

– Ну, считай, что ты его прикончил. Он же домашний и в лесу не выживет.

– По крайней мере умрет свободным, – вздохнул я.

– Для некоторых свобода – это смерть.

– Он так жалобно на меня смотрел.

– Как?

– Вот так, – посмотрел я на Гришу.

– Я бы тоже хотел кого-нибудь спасти, но кого-то даже прикончить, – рассмеялся Кусок.

– За пару переживаешь?

– Да надоело уже от отца получать, – ухмыльнулся Кусок. У Гриши фамилия была Кусков, отсюда и прозвище. Он не обижался, если только после слова «кусок» не появлялось еще другое вонючее слово. А оно появлялось, и довольно часто. Гриша ничего не мог с этим поделать.

– Может, мне тебя тоже спасти?

– Ага, отпустить в лес. Спасибо, только я лучше по шее получу, чем в лес.

– Конечно, ты же домашний. У тебя есть мама с папой. А эти живут сиротами.

– Ой, я прямо сейчас расплачусь. Мамонтенок ищет маму.

– Мне кажется, в живом уголке они все медленно умирают.

– Да, в неволе они живут в разы меньше, но хотя бы не надо думать о еде, а в лесу он сам становится едой, – продолжил Кусок. – Но ты все равно молодец, – поймал в очередной раз свой мешок со сменкой Гриша.

– Мне тоже так вначале казалось. Только сурок убежал в лес на таких скоростях, даже не сказал мне спасибо.

– Сделал сурку день! Но вообще-то мог бы начать с рыбок, – рассмеялся Гриша. – Каждая золотая рыбка – по три желания, мог бы разбогатеть.

– К рыбам я как-то равнодушен, а у этого день сурка, я это прямо видел, когда он сидел в клетке и мучился.

– Здесь у всех день сурка.

– Это точно.

– Так ты его из живого уголка спер?

– Да.

– Блин, ты еще и уголок наш опустил. Там теперь кроме полудохлой крысы и кормить будет некого.

– Ты про Марию Васильевну?

Кусок расхохотался:

– Это было жестко.

– Тебе смешно, а я на тренировку опаздываю. Так что покедова, – махнул я сменкой Грише и побежал к дому. Дом был серым даже в солнечную погоду. И как бы он ни пытался изменить цвет, даже летом ему это не удавалось. Какая-то несмолкающая тоска была во всем этом камне. Возможно, серость была в голове, здесь всем не хватало красок. Город – крепость, городок крепостных. Скрипка была аккомпанементом моим впечатлениям. Мне нравилось, как звучит скрипка, но только не в моих руках. У восьмиклассниц звук был насыщенным и благородным, моя же восьмушка скрипела маленькой ржавой пилой. Возможно, руки у них были мягче, но, скорее всего, все это выдавало во мне перфекциониста. Хотелось добыть идеальный звук. Но звук не может быть идеальным, потому что всегда все испортит идеальный слух. Я продолжал пилить изо дня в день, пытаясь довести звук до совершенного.

Меня раздражало, что скрипку надо было настраивать каждый день, натирать смычок канифолью, надевать подушечку на резинке и играть стоя. Но больше всего меня бесила большая папка для нот на веревочке с выдавленным на ней узором. Я бросил ее на пол, едва зашел домой. Ноты высунули из нее свои любопытные носы. «То ли дело пианино, – продолжал рассуждать я, скинув шапку и пальто. – Открыл крышку, сел на стул и играешь любыми аккордами, а не одиночными жалкими нотами», – снял я ботинки и повесил на батарею мокрые от попавшего в обувь снега носки. С удивлением я обнаружил, как этот натюрморт с черными носками стал дико похож на клавиатуру фоно. «Зыко», – улыбнулся я про себя, поднял папку и прислонил ее к стене. Каждый раз, идя в музыкальную школу, я прятал ее за батарею на лестничной площадке, а ноты запихивал в скрипичный футляр, считая страшным позором выходить с папкой во двор на посмешище пацанов, играющих в биту или в ножички. Хотя играл я на скрипке ужасно, другие мои ровесники и ровесницы играли еще хуже. Мой педагог Зиновий Ильич жаловался моему отцу, как тяжело работать с бездарями, что разогнал бы всех, оставил бы меня одного.

Отцу это было, конечно, приятно. Это была его затея: сделать из меня музыканта. Мне тоже было приятно, но в четвертом классе я уже понимал, что из моей скрипульки никогда не выжмешь красивый звук, потому что инструмент не Страдивари, он был ужасен, и пока никто не собирался мне покупать другой. Общее фоно выводило из скрипучей скрипичной безнадежности, я с трепетом играл Баха и Шопена. Чего стоил один Весенний вальс. Таял в душе лед, над головой расходились облака. В общем, Шопен меня выручал. Я обожал сольфеджио, музыкальную литературу и теорию музыки. Хотя остальных моих одноклассников от сольфы тошнило. Не любил унисон и хор. В детской опере мне отвели коротенькую партию ежика. На большее я не тянул, потому что голос у меня постоянно был охрипшим и колючим. Как-то, когда я в очередной раз тащил свой футляр со скрипкой из музыкалки, в нашем шестиугольном дворе меня встретил мой знакомый – девятиклассник Герман.

– Здоров, скрипаль, как дела? Все скрипишь?

– А куда деваться.

– Бросай ты это дело. Чем раньше, тем лучше. Понимаешь, чувак: со скрипки толку никакого, а научишься на кларнете, потом перейдешь на саксофон, пойдешь в джаз-ансамбль и будешь капусту грести.

– Брошу обязательно. Я пока завис между музыкалкой и хоккеем, понимаешь?

– Понимаю, сам на плавание ходил как прокаженный, но от себя не уплывешь. Бросил бассейн, сразу жить стало легче.

Слова эти запали мне в душу, я решил попробовать кларнет. Как только отец пришел домой со службы, я к нему:

– Мне нужен кларнет.

– То клюшку, то кларнет. Ты уж определись. Если хочешь знать, то на кларнете каждый дурак может, а ты на скрипке попробуй, – наступил он на горло моей новой песне. Однако на следующий день принес мне старый, но рабочий кларнет вместе с самоучителем и нотами, одолжив его у дирижера полкового оркестра за пару бутылок водки.

Кларнет у меня звучал не намного лучше скрипки, так что скрипку я бросать не стал. Как говорил отец: скрипка та же женщина. Бросишь, никто не знает, каково ей потом будет подниматься. Я тоже тогда еще не знал, но каким-то шестым чувством ощущал это. Я также не знал тогда, что на мою первую профессиональную работу меня возьмут как саксофониста.

Летом меня отправили в пионерский лагерь, который тоже назывался «Нефтехимик». Я играл за сборную лагеря по футболу центральным нападающим. Там у меня тоже получалось неплохо, но я все мечтал о хоккее, я мечтал, когда вырасту, играть в ЦСКА и быть крутым, как Крутов или Ларионов. Хоккей всегда жил в моем сердце, он гонял там шайбу, помогая преодолевать не только поражения, но и победы, и особенно ничьи – времена творческого штиля. Так называл кризис среднего возраста мой отец. Человек суровый и на первый взгляд даже бесконечно уверенный в себе, но ткни пальцем, и посыпется штукатурка, сомнения, именно они диктовали его желание сделать из меня настоящего мужика. Он даже барабан себе завел, сначала я думал, чтобы болеть за меня на хоккее, а потом понял, что он им отгонял свои сомнения. «Не плачь, ты же мужик», «Ну что ты как девочка», «Возьми себя в руки, мужик ты или не мужик». На этих трех китах и строилось мое воспитание. Я часто чувствовал себя одиноким мальчиком с клюшкой, на оторванной от реальности льдине, которую уносило океаном чувств все дальше от дома и от семьи. Несмотря на это, мне нравился лед в любых его проявлениях, будь то толща льдины на реке, в которой замерзла вечность, будь то робкие наледи первых заморозков. Я обожал хрустеть первым утренним льдом по дороге в школу, правда, иногда мне доставались крошки, когда кто-нибудь из пацанов вставал раньше меня и скользил тем же маршрутом, собирая все плюшки.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Конец ознакомительного фрагмента
Купить и скачать всю книгу
На страницу:
2 из 2